Ахульго

– Если мы не сплотимся, мы будем побеждены.

– Царские войска усиливаются, – говорил Ага-бек.

– А чтобы поднять на борьбу больше людей, нужно, чтобы они шли за мной, как за тобой. Думаю, ты меня понимаешь.

– Брат мой, – сказал Шамиль.

– Если ты согласишься принять на себя звание наиба, ты окажешь мне честь и как имаму, и как твоему другу.

– Благодарю, Шамиль, – кивнул гость.

– Наиб Ага-бек не уронит своего звания.

В дверях мечети появился Юнус.

– Извините, что прерываю вашу бесед у.

– Говори, – разрешил Шамиль, знавший, что Юнус не стал бы понапрасну их тревожить.

– Прибыл посланец от Ташава-хаджи. У него важные новости.

– Я пойду полюбуюсь на твою крепость, – поднялся Ага-бек, желая оставить Шамиля наедине с новым гостем.

– Останься, – удержал его Шамиль.

– От тебя у меня секретов нет.

– Затем сказал Юнусу: – Пусть войдет.

Посланцем Ташава оказался юноша, который ездил по аулам как странствующий дервиш. В кувшине для омовения, который он возил с собой, было двойное дно. Оттуда он и достал письмо наиба.

Ташав сообщал, что в крепость у Эндирея прибыл большой начальник, генерал, который заменил умершего Вельяминова, того самого, который обстреливал из пушек башню в Гимрах, когда погиб первый имам. Что этот новый, которого зовут Граббе, наводит свои порядки, и вызвал в Шуру местных князей для важного совещания.

Отпустив посланца, Шамиль сказал:

– Я знал, что они снова пойдут на нас.

– А я слышал, что ты заключил с ними мир, – сказал Ага-бек.

– Заключил, когда генералу Фезе некуда было деваться, – горько усмехнулся Шамиль.

– И он первый его нарушит, если почувствует свою силу.

– Посмотрим, – сказал Ага-бек.

Вдруг неподалеку раздались выстрелы. Сначала один, а затем целая канонада.

– Что это? – удивился Ага-бек, хватаясь за кинжал.

– Не беспокойся, – улыбнулся Шамиль.

– Думаю, это хорошая стрельба.

В дверях появился сияющий Юнус.

– Поздравляю, имам! У тебя родился еще один наследник!

– Спасибо, Юнус, – ответил имам, снимая со стены свой пистолет и вручая его мюриду.

– Это тебе за радостную весть.

Когда Шамиль и Ага-бек вышли из мечети, к дому Шамиля уже спешили женщины. Завидев имама, они бросали на ходу:

– Пусть сын твой будет счастлив!

– Да порадует он отца!

– Пусть жизнь его будет долгой!

У дома Шамиля уже собрались мюриды и остальные жители Ахульго, и все поздравляли имама и пожимали ему руку по горскому обычаю.

В доме Шамиля собрались его родственницы. Одни готовили еду, а другие наряжали детскую кроватку. Это была деревянная колыбель с полукруглыми ножками, на которых она раскачивалась. Таким же округлым был и верх колыбели с продольной перекладиной. Колыбели передавались по наследству. В этой качала своих детей жена Шамиля Патимат, и могло оказаться, что и сам Шамиль когда-то лежал в ней младенцем.

Когда вошли Шамиль и Ага-бек, женщины встали, приветствуя мужчин, а из комнаты Джавгарат вышла старшая сестра Шамиля Патимат с плачущим младенцем на руках. Шамиль осторожно пожал крошечную руку сына. Младенец посмотрел на Шамиля и затих.

– На отца похож, – сказала Патимат.

– Похож? – улыбался Шамиль, теребя свою бороду.

– Когда родился, ты был точно таким.

– Пусть сын будет таким же сильным и благочестивым, как его отец, – сказал Ага-бек, снимая свой дорогой кинжал и кладя его на руки Патимат рядом с младенцем.

– Пусть будет лучше меня, – сказал Шамиль.

– Как себя чувствует его мать?

– Помучилась немного, – опустила глаза Патимат.

– Устала бедняжка, но теперь все хорошо.

– Присмотрите за ней, – попросил Шамиль и улыбнулся своему сыну, который не отрывал от отца своих серо-голубых глаз.

Когда они вернулись наверх, неподалеку уже резали жертвенных баранов.

– Это от меня! – помахал окровавленным ножом ашильтинский чабан Курбан.

– Даст Аллах, скоро и у моего сына появится наследник!

– Дай Аллах, дай Аллах, – кивал Шамиль.

– Когда у тебя родится внук, бараны будут мои.

Шамиль немного успокоился. Мир теперь казался ему прекрасным, как эти горы, окружающие Ахульго. И трудно было представить, что есть на свете что-то, что могло бы нарушить эту чудесную гармонию мироздания.

Вдруг раздался взрыв, от которого слегка задрожала земля. Это Сурхай на Старом Ахульго строил для людей подземные убежища. Осколки развороченной горы собирали, чтобы строить из них укрепления и завалы.

Со стороны Ашильты поднимались ослы, которые волоком тащили по паре бревен. Эти были бревна из разрушенных Фезе ашильтинских домов.

Затем раздался еще один взрыв. К этому все давно привыкли, но Шамилю послышалось, будто новорожденный испуганно заплакал.

На мавлид – благодарственную молитву собрался весь ахульгинский джамаат. Честь наречения имени сыну имама была предоставлена Курбану. Он взял младенца на руки и произнес:

– Бисмиллягьи ррахIмани ррахIим!

Затем нашептал на уши младенцу особую молитву, читаемую в таких случаях, и воскликнул:

– Да будет он Саид!

Имя это означало почетный титул наследников пророка.

– Да будет он Саид! – подхватили остальные.

– Да благословит его Аллах!

Утром Шамиль провожал Ага-бека.

– Я оставлю у тебя несколько своих людей, – сказал наиб.

– Это хорошие строители, располагай ими, как сочтешь нужным. И еще я оставлю тебе голубей.

– Голубей? – удивился Шамиль.

– Они обучены приносить письма. Когда захочешь приказать мне что-то, они доставят письмо в тот же день, а затем вернутся обратно.

Глава 19

На рассвете ворота крепости Внезапной открылись, из них выехала сотня казаков, а следом появилась коляска, в которой ехал Граббе с помощниками. Замыкало колонну походное орудие, прыгавшее на ухабах. Пулло проводил гостей через мост, проехал с ними аул Эндирей, а затем повернул назад.

Конечной целью путешествия Граббе была Темир-Хан-Шура, считавшаяся столицей Дагестана. И именно там, в непосредственной близости от владений Шамиля, Граббе предполагал составить окончательный проект кампании против имама.

Граббе пребывал в отличном расположении духа. Но когда он видел на дороге горцев, нехотя уступавших дорогу экипажу с эскортом и мрачно поглядывавших вслед, на сердце у него скребли кошки. Его все больше начинало раздражать, что тут всякий, на коне или арбе, ехал рыцарем, не признающим авторитетов. И гарантией его достоинства служили непременный кинжал, который он не замедлит пустить в ход по своему разумению. А встречались еще и с пистолетами. Казаки – другое дело, им по службе положено. А на что кинжалы этим бандитам?

– Необузданный народ, – размышлял Граббе уже вслух.

– Последний босяк, и тот генералом смотрит.

Молодые офицеры только переглядывались, не смея противоречить генералу. Дух воинской удали, царствовавший на Кавказе, живо напомнил им повести Марлинского. Им самим уже хотелось ощутить себя частью этого живого, поэтичного и полного опасностей бытия. Атмосфера противоборства, которой здесь все было пропитано, будоражила кровь и заставляла чаще биться взволнованные сердца. Они лишь беспокоились о том, смогут ли стать вровень с этим новым миром, не признающим слабости и лелеющим человеческое достоинство.

– Разоружу разбойников, – пообещал Граббе.

– Вот только с Шамилем разделаюсь.

Кавалькада миновала Чир-юрт и начала подниматься на невысокий перевал, за которым лежала Темир-Хан-Шура. Туда, на встречу с новым начальником, должны были явиться и горские ханы, которые желали покончить с Шамилем не меньше, чем Граббе.

Ухабистый серпантин дороги утомил генерала, и он задремал, продолжая думать о будущих своих подвигах и следующей за ними славе покорителя Шамиля. Граббе представилось, как он с супругой и детьми входит в императорский театр и садится в собственную ложу. Как занимает соседнюю ложу семейство самого императора Николая I. Как оркестр играет торжественную увертюру, прежде чем занавес откроется и явит изумленной публике сюрприз, приготовленный генералом Граббе.

Шамиль в колодках и на цепи – это будет поважнее взятия Парижа!

Наконец, увертюра заканчивается, и вступает труба, знаменуя великое историческое событие. Вот открывается занавес…И зал приходит в ужас перед устрашающего вида горой, которая, разламывая узкую для нее рампу, надвигается на зрителей.

Граббе очнулся, и видение исчезло. Но труба продолжала звучать. Генерал не мог сообразить, что это за мелодия. Ему казалось, что он уже где-то ее слышал. Откинув занавеску, Граббе выглянул в окно.

Они подъезжали к крепости. Почти рядом с дорогой, на пригорке, сидел музыкант, самозабвенно выводя печальную мелодию на сияющей от яркого солнца трубе. Он был в форме унтер-офицера Апшеронского полка и так увлекся, что не замечал ничего вокруг.

Граббе велел остановиться. Только теперь музыкант увидел кавалькаду, перестал играть и вытянулся по струнке. Точно так же вытянулись и его сослуживцы, державшие в руках военные горны.

Желая окончательно избавиться от преследующего его видения, а заодно размять ноги, Граббе вышел из кареты и направился к музыкантам. К тому же он любил музыку, особенно военную. Увидев генерала, солдаты отдали честь и дружно прокричали:

– Здравия желаем, ваше превосходительство!

Граббе понравилось, как его приветствуют, лишь несколько смущал польский акцент трубача.

– Подходи, – велел ему Граббе.

Трубач, держа руку у козырька и выпятив грудь, отчеканил три шага.

– Апшеронского пехотного полка старший музыкант по вашему приказанию…

– Как звать? – перебил его Граббе.

– Стефан Развадовский, ваше превосходительство.

– Поляк? – спросил Граббе, хотя сомнений и без того уже не оставалось.

– Так точно, ваше превосходительство!

– Почему играешь не по уставу?

– Легкие разминал, ваше превосходительство! Доктора велели.

– И как же именуется их рецепт? – усмехнулся Граббе.

– Полонез. Композитора Огинского.

– А, бунтовщика! – вспомнил Граббе.

– Графа, ваше превосходительство, – уточнил унтер.

Граббе, не сносивший непочтительного отношения, тем более от каких-то унтеров, грозно уставился на поляка и приказал.

– Играй генерал-марш.

Поляк взял наизготовку трубу и заиграл так, что Граббе сменил гнев на милость, а затем повелел:

– И остальных выучи.

– Слушаюсь, ваше превосходительство! – отдал честь унтер.

– Налево кругом, в свое место, – скомандовал генерал и вернулся к своей карете.

Перепуганные солдаты едва дождались, пока генерал уедет. Переведя дух, они накинулись на Стефана:

– Ты что же, унтер, под монастырь нас подвести хочешь?

– Дальше Кавказа не пошлют, ясные пане, – успокоил их Стефан.

– Сослать – не сошлют, а сквозь строй провести могут, хоть ты и пан, – сердились солдаты.

– Выпороли бы самого розгами, хоть разок, знал бы как с генералами разговаривать!

Унтер хоть и был младшим офицером, но солдаты с ним не церемонились, не признавая поляка настоящим начальником. От настоящих можно было получить зуботычину, а этот требовал только правильной игры, и остальное его не интересовало.

Стефан преспокойно открыл тетрадочку с нотами и положил ее перед трубачами:

– По нумерам играй.

Горнисты уставились в ноты и начали прилежно выдувать простые, но такие важные на войне сигналы.

Стефан снял фуражку, под которой обнаружилась рыжая шевелюра, отер выступивший от напряжения пот и бросил вслед Граббе:

– Пся крев, что означало по-польски «собачья кровь».

Полковые музыканты расположились здесь, потому что в Шуре их гоняли из казармы в казарму. Когда офицеры играли в карты, музыка им мешала. Другое дело – балы и представления, где Стефан с оркестром, который он умудрился создать из солдат, был непременным участником. Он потому и выбился из солдат в унтеры, что дамам нравилась его музыка, и они уговорили мужей поспособствовать повышению Стефана.

На Кавказ он был сослан шесть лет назад. Он не был участником Польского восстания, как большинство его здешних земляков. Не увлекался он и патриотическими мечтаниями или сочинением предосудительных песен. Он просто учился в консерватории, мечтая стать великим музыкантом. Но однажды, когда он навещал родителей в их имении, к ним нагрянули повстанцы. Отец дал им еды и денег, но принимать в доме отказался, опасаясь стоявших неподалеку полков Паскевича. Повстанцы укрылись в соседней роще, а ночью появились драгуны, которым кто-то донес, где прячутся бунтари. Увидев, как кавалерия окружает рощу, Стефан открыл окно отцовского дома и сыграл воинские сигналы, предупреждая повстанцев об опасности. Партизаны успели уйти, а Стефана схватили как сообщника бунтовщиков.

На Кавказе он участвовал в нескольких походах, но предпочитал играть, а не стрелять. Музыканты были в цене, и Стефана оставили при его нотах. Труба его всегда сияла, как отточенная шашка, но музыка облегчала душу. Да и другим в тяжелых походах хотелось забыться в музыке жизни, когда становилась невыносимой музыка смерти, исполняемая пулями и снарядами.

Он видел, как похожи судьбы Кавказа и Польши, знал, что поляки перебегают к горцам, желая бороться «За нашу и вашу свободу», и не раз подумывал последовать их примеру. Но мысли о семье его останавливали. Отец Стефана скончался от сердечного удара, когда арестовали сына и конфисковали имение. Для несчастной матери и двух его сестер Стефан был последней надеждой.

Не проявляя служебного рвения, Стефан втайне надеялся выбиться в старшие офицеры, когда он сможет сыграть прощальный марш и отправиться на обожаемую родину к матери и сестрам.

Встречать Граббе выехал командир Апшеронского полка полковник Попов, в пышной свите которого было и несколько беков из горской знати.

Торжественно представившись командующему, Попов почтительно поехал рядом с каретой.

– А что ваш музыкант? – спросил Граббе.

– Строптив не по чину?

Уразумев, что Граббе уже имел удовольствие с ним пообщаться, полковник сообщил:

– Более ничего предосудительного не замечено.

– Хорошо ли служит?

– Не нарадуемся, ваше превосходительство, – выгораживал подчиненного командир.

– У нас тут образовалось общество. Так если праздник какой или полковые учения – музыка выше всяких похвал.

– Я на тот предмет спрашиваю, – говорил Граббе, – что люблю искусство.

– Смею надеяться, что у нас вам скучать не придется, – уверял Попов.

– Бывало, корпусной командир нагрянет – сейчас же требует наших музыкантов.

– Музыка на войне – первое дело, – согласился Граббе.

– Или если поход – тоже все в лучшем виде, – хвалился Попов.

– Белиссимо, если позволите так выразиться. Стоит нашему полковому оркестру пустить в ход свои орудия, так, не поверите, горцы порой разбегаются.

– Это я одобряю, – кивнул Граббе.

– Им бы трубы Иерихонские, – мечтательно закатывал глаза Попов.

– Так и горы бы рушили.

Он надеялся, что поляк уже позабыт. В Шуре генерала ждали с хлебом-солью, и Попов старался произвести на новое начальство самое благоприятное впечатление. А там, глядишь, отбудет Граббе в свой Ставрополь, и в Дагестане опять наступит затишье. Попов устал от бесконечных походов, не приносивших никакой пользы. Он хотел лишь одного – дотянуть до отставки, следуя старому кавказскому правилу: «Ни на что не напрашиваться, ни от чего не отказываться».

Глава 20

Слева от въезда в Шуру располагался артиллерийский парк. Вдоль крепостной стены стояли в ряд орудия, отливая на солнце темной медью. Артиллеристы дремали в палатках, а вдоль пушек разгуливал вихрастый ротный воспитанник Ефимка, одетый в белую солдатскую форму. За ним гуськом шли восхищенные местные мальчишки. Они были босы, но при кинжалах, а их стриженые головы украшали драные папахи.

Мальчишки принесли с собой корзину винограда и держали наготове спелые кисти, чтобы их сверстник-пушкарь вдруг не передумал и не прогнал их.

Ефимка состоял на довольствии артиллерийской роты. На самом деле, он ни в каких списках не значился, но канониры относились к нему как к родному сыну. Попал Ефимка на Кавказ необыкновенным образом. Однажды, когда через их деревню следовала конноартил-лерийская рота, тяжелая повозка увязла глубоко в грязи, провалившись в невидимую яму. Ефимка возвращался с речки, где ловил карасей, и был поражен грозным видом орудий, стоявших вдоль дороги.

Пока мужики волокли бревна и извлекали повозку из ямы, Ефимка, сам не зная как, залез в зарядный ящик. Когда пушки двинулись дальше, на дороге остались удочка Ефимки и три тощих карася. Он долго сидел в ящике, боясь высунуться, чтобы его не прогнали. Ему было страшно, но еще страшнее было оставаться в деревне, где барин собирался обменять его на какую-то породистую собаку. Когда Ефимку нашли, артиллеристы не стали прогонять мальчишку и уговорили своего командира оставить его при роте. Так он и уехал с ними на Кавказ.

Ефимке дали фамилию Пушкарев и берегли, как родного. Он и был им родным, потому что свои семьи многие успели позабыть за долгую службу. А этот сорванец грел их простывшие души, напоминая о семье и детках.

Ефимка лакомился виноградом и со знанием дела толковал об орудиях.

– А это видали? – гладил он пушку с торчавшими сверху ручками, стоявшее на длиннохвостом лафете.

– Единорог! Гранаты бросает.

– Эдинрог, – повторяли мальчишки.

– А почему единорог? – важно спрашивал Ефимка.

– Не знаю, – пожимал плечами босой горец.

– Сюда глядите, – показывал Ефимка выбитого на стволе зверя, похожего на коня, но изо лба которого торчал длинный прямой рог.

– Аждаха? – удивлялись ребята.

– Конь рогатый, – объяснял Ефимка.

– Князей Шуваловых герб!

– Киняз? – удивлялись ребята.

– У наш киняз такой нет.

– Толкуй с вами, татарва, – махнул рукой Ефимка и принялся за новую гроздь.

– Мы не татар, – объясняли ребята.

– Мы – кумык, а он, – они показали на самого маленького, – авар.

Но Ефимка уже демонстрировал другое орудие, похожее на бочонок.

– Мортира!

– Ваа-а… – тянули ребята.

Они со страхом трогали пузатую пушку и заглядывали в ее короткое жерло.

– Не тронь! – отогнал ребят Ефимка.

– Чисти потом после вас. И так руки отваливаются.

Ребята нехотя отошли от пушки.

– Это когда крепость или абреки на горе засядут, – просвещал Ефимка.

– А мы их навесным огнем! Ядра – что арбузы ваши, сунешь сюда, а он подскочит и накроет, хотя абреков и не видать.

– Абрек, да, – соглашались ребята.

– Он тебе секир башка будет делат.

– Руки коротки, – важно ответил Ефимка.

– А сунется – мы его картечью! Вона, двенадцатифунтовая, – показывал Ефимка следующее орудие.

– Раз только, и готово!

Затем Ефимка перешел к горной артиллерии.

– А эти – на Шамиля вашего в самый раз.

– Шамиль? – удивлялись ребята и недоверчиво цокали языками.

– Шамиль твоя пушка вниз бросит.

– Куда ему, – качал головой Ефимка.

– Она, знаешь, какая тяжелая. Четыре лошади еле волокут.

Затем Ефимка открыл зарядный ящик и показал ребятам ядра.

– Видали? Против наших снарядов никакая крепость не устоит.

Ребята со страхом смотрели на лоснящиеся, смазанные маслом ядра. Затем старший показал на стоявший у стены пушечный шомпол.

– Эта зачем?

– Банник, дурья твоя башка! – рассмеялся Ефимка.

– Батька твой, когда стреляет, ружье чистит?

– Да, – ответил паренек.

– Вот и пушки чистят. Я тоже умею!

Ефимка ухватил банник и собрался было сунуть его в жерло горной пушки, когда из палатки показался старый фельд фебель Михей с седой окладистой бородой.

– Фимка! – прохрипел он.

– Гони со двора лазутчиков!

– Кунаки мои, – гордо сообщил Ефимка, делая ребятам знаки, чтобы те уходили.

– Винограду вот принесли!

– Тогда и нам тащи, – сказал Михей, зевая и потягиваясь.

– А пущать никого не велено!

Ребята убежали вовремя, потому что к артиллерийскому парку приближалась большая кавалькада.

Уже подъезжая к воротам Шуринской крепости, Граббе заприметил орудия, и пушечная душа его не выдержала искушения.

В парк влетел адъютант Попова и заорал:

– Выходи строиться! Неча на службе дремать!

Палатки зашевелились, из них высыпали солдаты, и через минуту орудийная прислуга уже стояла по своим местам.

– Здорово, молодцы! – крикнул Граббе, любуясь на выправку артиллеристов.

– Здравия желаем, вашество! – грянули пушкари.

– Каково служится?

– Рады стараться, вашество!

Граббе заметил Ефимку, который стоял позади своего расчета с приставленным к ноге, на манер ружья, банником.

– А это что за воин? – повернулся Граббе к Попову.

– Сирота, – доложил Попов.

– Пригрели по милосердию. Расторопный малый.

Граббе подошел к Ефимке, зажмурившему от страха глаза, и одарил его гривенником.

– Благодарствуйте, ваше превосходительство! – заорал Ефимка, зажав монету в кулаке.

– Орел, – похвалил Граббе.

– Из таких генералы выходят.

Ефимка покраснел от удовольствия и сказал:

– Еще увидите, какой я солдат!

– Усердствуй, – кивнул Граббе, похлопал по единорогу и вдруг скомандовал: – Заряжай!

– Холостым прикажете? – осведомился Попов, когда вокруг забегала пушечная прислуга.

– Гранатой.

– Гранатой заряжай! – крикнул Попов.

Артиллеристы по заведенному порядку снарядили орудие.

– Куда прикажете целить? – спрашивал Попов, все еще надеясь, что это только проверка орудийного расчета.

Граббе прикрыл глаза от солнца и отыскал глазами пригорок, на котором упражнялись музыканты. Было слышно, что Стефан опять принялся за неуставные мелодии.

– Поляка видите?

– Так точно, ваше превосходительство, – отвечал Попов.

– Цельте выше.

Когда пушка была наведена, Граббе скомандовал:

– Пли!

Пушка громыхнула, выбросив вслед за гранатой язык пламени и сизое облако дыма. Граната пролетела над музыкантами и разорвалась среди деревьев, спугнув стаю ворон, которые представились Граббе разбегающимися мюридами.

Музыка на мгновенье смолка. Затем послышался еще неумелый сигнал горниста, выдувавшего «На караул!».

– То-то, – удовлетворенно сказал Граббе и пошел к карете.

– Музыка и пушки – это уже кое-что, – думал про себя генерал.

– Как тут в поход не сходить?

Глава 21

На Водах царило беспокойство. Неожиданное известие о назначении Граббе командующим войсками на Кавказской линии и в Черномории наделало много шума.

– Тот самый Граббе! – волновалось общество.

– Вот как Планида распоряжается!

– Кто бы мог подумать?

– А ведь гуляли по одним улицам!

– И в ресторации имели честь беседовать. И вот на тебе!

Одни уверяли, что ему далеко до покойного Вельяминова. Другие полагали, что теперь дела поправятся, что горцы присмиреют, и война скоро закончится. Упрямый и своенравный характер Граббе сделался теперь важным достоинством, каким не обладал Вельяминов. Поговаривали, что Граббе не станет читать в походах Вольтера, а примется учить горцев российским законам.

Бывшие декабристы приуныли. Одно дело было глумиться над почти отставленным в запас генералом, променявшим идеалы на карьеру, и совсем другое – служить под его начальством.

Засидевшиеся на Водах искатели воинских почестей ринулись в Ставрополь, в штаб, к Траскину, про которого шла молва как о человеке добром, который может и помочь с хорошим назначением. Но более честолюбивые бросились сразу в Дагестан, где предполагались главные события. Затем начали возвращаться в свои полки излечившиеся офицеры. Тех же, кто не особенно торопился, отыскивали жандармы и предъявляли суровые предписания, в которых предлагалось выехать немедленно в свое место службы. Офицеры расписывались на обороте предписаний в том, что их читали, и принимались за сборы. Но многим не хотелось менять веселую жизнь на Водах на беспокойные военные будни, и они бросались к докторам, чтобы добыть свидетельство о болезни. Счастливчиков помещали в госпитали, а так как мест там было немного, то их отпускали на квартиры.

Граббе слишком хорошо знал нравы, царившие на Водах, и требовал безотлагательно очистить их от симулянтов и бездельников. А болтунов отправлять в первую очередь.

Екатерина Евстафьевна Граббе, пребывавшая в страхе и потерявшая от волнений сон, облегченно вздохнула. Чего только она не передумала за время, пока не было известий от мужа, каких только ужасов себе не представляла, а дело обернулось совсем иначе.

Теперь она тоже волновалась, но уже совсем по другому поводу. Муж велел ей перебираться с семьей в Ставрополь, где будет дом Граббе, положенный ему по должности. Прибыли даже квартирмейстер с помощниками, чтобы перевезти семейство. Но Екатерина Евстафьевна, как ни старалась, все не могла собраться. Она отвыкла от походной жизни, да и дети подрастают, что им делать в Ставрополе? Она слышала, что городок этот неуютный, продуваемый всеми ветрами, а вся светская жизнь заключается в званых обедах. И что вместо вечерних оркестров на Пятигорском бульваре будет только тоскливая ночная перекличка часовых: «Слу-у-шаай!..».