Ахульго

Затем Граббе сделал выговор атаману за то, что его казаки слишком вольно себя ведут. Атаман не вполне понял претензии педантичного генерала, но для отвода глаз пообещал перепороть виновных нагайками.

На следующий день прибыл и Милютин – энергичный поручик с серыми, всегда удивленными глазами и пышными бакенбардами. Милютина сопровождало несколько больших чемоданов – багаж не свойственный молодым офицерам. Кроме книг и походных принадлежностей, при нем был целый набор инструментов для составления карт.

После беглого ознакомления со штабными делами Граббе велел Траскину озаботиться надлежащим обеспечением войск и глубже вникнуть в дела управления краем, а сам в компании с молодыми офицерами, с охраной из казаков двинулся в путь по Моздокской линии через Георгиевск.

Граббе направлялся в Дагестан, на главный театр военных действий. План компании против Шамиля у него уже созрел и был гениально прост: «Разбить и разогнать все скопища, а Шамиля пленить». Но чтобы представить проект на высочайшее благоусмотрение, необходима была пышная рама, как для живописного полотна. На самом полотне следовало явить знание предмета и связать его с положением вещей в Дагестане, показать распорядительность по части передислокации застоявшихся войск, продемонстрировать строгость к местным владетелям, не умеющим управлять народом, и суровость к нерадивым чиновникам. Словом, напустить дыму и фейерверков, а внизу, на табличке, чтобы огнем горело: «Граббе».

В карете он чувствовал себя неуютно. Насчет Васильчикова Граббе был спокоен, но этот Милютин из Генерального штаба казался ему тенью Чернышева. Однако молодой гвардейский поручик вел себя весьма учтиво и на вопросы отвечал прямо. Оказалось, что Милютин, как когда-то и сам Граббе, начинал службу в артиллерии. Происходил Милютин из знатного дворянского рода, окончил Благородный пансион Московского университета и на военную службу определился по своему желанию. Но его больше увлекали науки, почему он и поступил в Императорскую Военную академию. Несмотря на свои молодые годы, а Милютину исполнилось лишь двадцать два года, он уже публиковал статьи по военной истории и увлекался картографией, успев составить и издать «Руководство к съемке планов». Это и послужило поводом к тому, что Милютина причислили к Генеральному штабу. Граббе окончательно успокоился, лишь узнав, что Милютина прикомандировали к нему в надежде, что успехи его в науке дадут замечательные плоды, укоренившись в военной практике.

По части теории Милютин был молодец. Если Васильчиков в тонкостях узнал грузинские нравы и тайны Тифлиса, то Милютин имел множество энциклопедических сведений насчет здешнего Кавказа. И они регулярно находили подтверждение. К примеру, он сообщил, что в Моздоке построен первый в России нефтяной завод. И он действительно там оказался и среди прочего делал керосин.

После Моздока они ехали вдоль Терека. На левой стороне реки стояли казачьи станицы с белеными хатами, с расписными ставнями, двойными плетнями в виде бастионов и сторожевыми вышками. Между станицами устроены были посты, над которыми торчали сигнальные шесты со смоляными бочонками, которые поджигались в случае тревоги. Еще чаще встречались пикеты с часовыми, и вдоль всей этой цепи курсировали казачьи разъезды.

На другом берегу, на фоне недалеких Черных гор, виднелись аулы горцев. Они имели куда более суровый вид и грозно поглядывали на бывшие свои земли.

И те, и другие утопали в садах, на изобильных покосах стояли стога сена, в сочных высоких травах паслись тучные стада. И тем, и другим щедро светило солнце.

Вскоре свернули к крепости Грозной, стоявшей у излучены реки Сунжи и сторожившей выход на равнину из Ханкальского ущелья.

Для военного теоретика эта крепость представляла особый интерес. Ермолов основал ее в 1818 году, оттеснив чеченцев со среднего течения Терека за Сунжу.

Но Граббе торопился, и в крепости остановился, только чтобы перекусить. Однако дело этим не кончилось. Граббе усмотрел в гарнизоне непорядки, распек солдат за дурную выправку, за незастегнутые пуговицы, за неумение ходить строевым шагом по всей форме и полный хаос в вооружении, среди которого было много кавказского. Нагнал на командиров страху и велел посадить провинившихся на гауптвахту.

Пока Граббе наводил в крепости надлежащий порядок, Милютин с Васильчиковым отправились изучать ее устройство. Все здесь было для них ново, и они жадно впитывали реалии Кавказской войны.

Крепость представляла собой правильный шестиугольник, из концов которого выдавались бастионы, очень похожие на бастионы Петропавловской крепости в Петербурге. Размеры крепостей не шли ни в какое сравнение, зато военное значение Грозной теперь было едва ли не большим, чем Петропавловской.

На бастионах стояли крепостные пушки. А на правую сторону Сунжы был перекинут мост, защищенный орудийным редутом.

В самой крепости располагались дома для офицеров, отдельный дом коменданта, казармы, лазарет, кухня и прочие здания, включая помещение для пленных и аманатов-заложников. К крепости примыкал подземный пороховой погреб, а недалеко от моста располагался инженерный двор. Но оказалось, что, несмотря на свой устрашающий вид, крепость не раз подвергалась нападениям.

Милютин уже начал добираться до подробностей, когда Граббе велел собираться в дорогу. Его больше интересовала другая крепость, располагавшаяся в пятидесяти верстах восточнее этой, в Дагестане.

Глава 17

Ставропольских казаков сменили терские. С виду это были чистые горцы, если бы не вихры, торчавшие из-под папах.

Миром здесь давно не пахло, но близкое соседство все равно давало о себе знать, и куначество между горцами и казаками были привычным делом.

Но еще больше Граббе удивляло другое: если в России крестьяне кланялись ему чуть ли не до земли, то тут никто не думал даже шапку снять перед барином, а господином величали только из вынужденной вежливости. Впрочем, баре сюда никогда и не заглядывали, в этих вольных местах им бы пришлось несладко.

Через несколько часов пути они оказались в Дагестане. Граббе спешил в крепость Внезапную, где предполагал устроить главную базу своих будущих походов.

Желая поскорее проникнуться кавказским духом, Милютин с Васильчиковым ехали верхом. Веселый урядник, унтер-офицер казачьих войск, охотно рассказывал им о местных обыкновениях, между делом упоминая о страшных историях, которые якобы случались тут на каждом шагу.

– А вот давеча сунулись чечены в ночное, коней наших уводить, а казаки в секрете поджидали.

– И как же вышло? – с замиранием сердца спрашивал Васильчиков.

– Да так и вышло, – говорил урядник.

– Баш на баш.

– То есть как это? – не понимал Милютин.

– Мы – ихнего, они – нашего.

– Насмерть? – округлил глаза Васильчиков.

– А то как же. Мы им не спускаем, – сказал урядник.

– А кони? – спросил Милютин.

– А что кони? Кони свое место знают. Сами вернулись.

– Откуда вернулись? – допытывался Васильчиков.

– Из-за реки. Один уводил, а другой отстреливался. А как подмога в другом месте реку перешла, так этот коней и бросил, чтобы товарища унести, раненого.

– Так он ранен был только?

– Царапнуло малость.

– А казак что же – убит?

– Его разве убьешь? Тот еще кабан. Кинжалом только полоснули, – разъяснил урядник.

– А вот когда мы за их баранами полезли, тут другое было…

– Что же? – спрашивал Васильчиков.

– Резня.

– М-да, – протянул Васильчиков, начиная жалеть, что покинул тихий Тифлис. Пил бы теперь кахетинское после персидской бани да шашлыками лакомился.

– И кто кого? – спросил Милютин.

– Чечены двоих зарезали, – сказал урядник и, насладившись произведенным эффектом, продолжил: – Баранов!

– Как – баранов? – не понимал Васильчиков.

– А оченно просто. Кунаки оказались.

– Так это вы шутить изволите? – негодовал Васильчиков.

– Война – дело нешуточное, – сказал урядник.

– Веселись, пока жив.

Затем вдруг стегнул нагайкой свою лошадь и бросился вперед.

– Митрий! – кричал урядник молодому казаку, который остановился и встал на седло, чтобы сорвать яблоко с нависшего над дорогой дерева.

– Зелены ишо! Давай ходу!

Встречать Граббе выехал полковник Пулло, управляющий Сунженской линией, и командир Куринского егерского полка. Сын командира Керченского адмиралтейства, Александр Павлович Пулло был завзятым служакой. Выше всего он ставил волю начальства, которую умел ловко применить к своим личным интересам. Чаяния местного населения были для него пустым звуком, что и возбуждало кругом ропот. Но Пулло полагался только на силу, убеждал начальство, что горцев следует держать в постоянном страхе, и регулярно отправлялся в экспедиции, когда был уверен, что не встретит сильного сопротивления, а добыча сулит оказаться немалой.

Ко всему этому теперь прибавилась жажда отомстить за то, что в приезд императора народные представители, вместо принесения безусловной покорности, посмели представить императору истинное положение вещей и пожаловаться на безобразия и лихоимства, творящиеся на линии.

Граббе внимал Пулло благосклонно, видя в нем средство обезопасить себя от восстаний в тылу, когда генерал примется за самого Шамиля. Пулло совершенно его заверил в водворении на Линии строгого порядка и полного повиновения. Наиба Шамиля Ташава-хаджи, не дававшего Пулло покоя, он представил заядлым бунтовщиком, которого он, Пулло, загнал в глухие леса. О том, что наиб сам не раз прогонял Пулло за Терек и в народе весьма уважаем, полковник предпочел не упоминать.

Крепость Внезапная была расположена у реки Акташ, чуть выше древнего кумыкского села Эндирей. Форма крепости была не столь правильная, как у Грозной, зато вполне соответствовала местности. Ермолов заложил Внезапную как стратегический пункт у подножья дагестанских гор, с одной стороны, и для контроля над приморскими равнинами – с другой.

Соседство крепости с большим аулом, где мало что делалось без разрешения наиба Шамиля Ташава, имело, тем не менее, и свои преимущества. Отсюда шли наезженные дороги в разные концы края, собирались большие базары и хватало простора для учебных маневров. Войска и обозы, присылаемые на Кавказ из России, имели тут отдых и перевалочные пункты. Здесь же перед большими походами собирались туземные милиции.

По некоторой отдаленности от самих гор нападения мюридов были редки, хотя и чувствительны. Имам Гази-Магомед едва не взял Внезапную после правильной осады, отбивая вылазки и подбираясь шанцами к самим стенам. Гарнизон спас подоспевший генерал Эммануэль, которого имам разбил затем в Ауховских лесах.

Во Внезапной, приняв надлежащие доклады и отобедав, Граббе вышел прогуляться. Гарнизон стоял в торжественном построении, ожидая смотра.

У Пулло был заметен порядок. И, хотя роты напоминали дикие ватаги, ружейные приемы исполнялись хорошо. Упражнения в стрельбе Граббе тоже одобрил, увидев, как мишень превратилась в решето после первых же залпов.

В дальнем углу, в скрытом от глаз сарае, Милютин и Васильчиков обнаружили местных жителей, закованных в кандалы. Они мрачно поглядывали на молодых офицеров, без слов объясняя, что с ними будет, встреть они их на горной дороге.

– Кто такие? – уставился на горцев Граббе.

– Абреки, ваше превосходительство, – объяснил Пулло.

– Подстрекатели. От Шамиля засланы.

– Сидят смирно? – спросил Граббе часовых.

– Никак нет, вашество! – взяли под козырьки часовые.

– Буянят! Начальство требуют!

– Ну, я начальство, – улыбнулся горцам Граббе.

– Что имеете заявить?

Горцы переглянулись и начали говорить:

– Я на базар ходил, зачем взяли?

– Мы – мирные.

– Знаю я вас, чертей! – усмехался Пулло.

– Разбойники да конокрады!

– Зачем врешь? – говорили горцы.

– Но-но, – прикрикнул на горца Пулло.

– Поговори у меня!

– Баранов тоже отняли, – сообщали горцы.

Граббе оглянулся на Пулло.

– Конфисковали, ваше превосходительство, – развел руками Пулло.

– Другой раз поостерегутся бунтовать!

– Мы не мюриды, – уверяли горцы.

– Чем докажешь? – не верил Пулло.

– Если бы мюрид, вы бы меня не взяли, – осклабился горец.

– Мюриды в плен не ходят.

Граббе хмыкнул, резко развернулся и двинулся дальше, бросив через плечо:

– В каторгу негодяев.

– А как же суд? – не понимал Милютин.

– По закону надлежит сначала судить.

– Судить? – удивился Пулло.

– Этих-то башибузуков?

– Но когда вина еще не доказана, – поддержал приятеля Васильчиков, – разве можно наказывать?

– Господа хорошие, – снова развел руками Пулло с совершенно невинным видом.

– Убивать, значит, можно, а наказывать нельзя?

– И убивать без приговора не положено, – стоял на своем Милютин.

– Так на войне каждый день убивают, – напомнил Пулло.

– Без всяких резолюций. Не то, пока будете разбирать правых и виноватых, сами голов лишитесь.

Оставив офицеров недоумевать, Пулло поспешил за Граббе.

– Неугомонный народ, ваше благородие, – объяснял часовой.

– Толкуешь им: не спорь с начальством, а они опять за свое. Не признают новых порядков, бестии, хоть на кол сажай.

Милютин и Васильчиков были подавлены увиденным. Но Граббе, напротив, Внезапная пришлась по душе. Пулло свое дело знал.

– Вы насчет беглых солдат говорили, – напомнил Граббе.

– Много ли таковых дезертиров?

– Раньше мало было, – отводил глаза Пулло.

– От долгов бежали, от расправ да муштры. Сапоги пропьет, вахлак этакий, и поминай как звали. А как стал Шамиль власть забирать, так не поймешь, с чего и бегут, особенно поляки.

– Известные смутьяны, – поморщился Граббе.

– Совершенно справедливо, – заметил Пулло.

– И чего их на Кавказ шлют? Слали бы в Сибирь остудиться.

Граббе хотел было высказать свое особое мнение насчет Чернышева и его военного управления, но сдержался.

– Кого куда посылать – на то есть Военное министерство, – поднял палец Граббе.

– А наше дело службу нести.

– Рады стараться, – кивал Пулло.

– Не щадя живота своего…

– Беглыхто ловите? – с надеждой в голосе спросил Граббе.

– Как поймаем – так расстрел по новому положению, чтобы неповадно было.

– А которые в плену у горцев, с ними как?

– Выкупаем, если солдат хороший, – объяснял Пулло.

– Или на соль меняем.

По крайности – на ихних же пленных или аманатов.

– Тех, что на цепи сидят?

– На них, разбойников. Вы бы, ваше превосходительство, распорядились, чтобы не всех в Сибирь. Они и тут пригодятся, для вымена.

– Там видно будет, – ответил Граббе, задумчиво покручивая ус.

– Да, вот еще что. Известите здешних владетелей, чтобы явились ко мне для совещания.

– Сюда вызвать мошенников? – спросил Пулло.

– Ханов, – строго поправил его Граббе.

– Пусть явятся в Шуру, я намерен отправиться туда в ближайшее время.

– Будет исполнено, – кивнул Пулло.

– Да уж извольте распорядиться, – велел Граббе.

Глава 18

Первой на Ахульго перебралась семья Шамиля. Тем самым имам дал всем понять, что обосновался здесь надолго. Следом потянулись семьи наибов и многих мюридов.

Поначалу всем было неуютно в ауле, задуманном как орудие войны. Люди привыкли к другим аулам, где хоть и учитывалась необходимость отражать неприятелей, но все же солнечный свет и радость жизни были весомее. Потому и строились аулы на склонах, обращенных к солнцу. Однако, попривыкнув на Ахульго, люди ощутили спокойствие, которого давно не чувствовали в своих аулах.

Жить в подземных катакомбах было непросто. Ночью бывало прохладно, зато днем не мучила жара. Освещались помещения бронзовыми масляными светильниками. Чтобы в жилища проникал дневной свет, Сурхай устроил специальные отверстия, которые можно было в случае необходимости закладывать камнями. Через них же поступал и свежий воздух. Для вделанных в стены очагов, которыми обогревали дома и в которых готовили еду, были устроены отдельные трубы.

Для скота были отведены загоны на краю горы, так, что со стороны Ашильты их не было видно.

Детям на новом месте нравилось. Они весело носились по подземным лабиринтам, играли с друзьями в прятки, ходили в гости и в школу при мечети, куда тоже можно было попасть подземными ходами. Взрослые предпочитали чаще бывать на поверхности, тем более что дел еще было много.

Временная резиденция Шамиля находилась в мечети – самом большом помещении на Ахульго и единственном, которое не было полностью под землей. И с его невысокого минарета уже пели муэдзины, призывая правоверных на молитвы.

Дом Шамиля был немногим больше тех, что предназначались для других семей, но привычная ко всему Патимат старалась создать уют и в этом жилище. На полу и стенах красовались ковры, а на полках в несколько рядов помещались всевозможная посуда, медные луженые кувшины, чеканные подносы, здесь же на стене висел учалтан – разукрашенный поставец для деревянных ложек, вилок и соли. У стены стоял большой деревянный ларь – цагур, покрытый нехитрой резьбой. Его Патимат привезла с собой из Чиркаты. В нескольких его отделениях хранились мука, кукуруза, бобы, орехи, сушеная курага и прочие запасы. Под потолком висели курдюки, сушеная баранина, вяленая колбаса. В специальной нише, в противоположной от очага стене, за деревянной дверцей, стояли глиняные кувшины с сыром, маслом и медом.

У жен были и свои отдельные помещения, которые трудно были назвать комнатами, потому что в них не было окон. Зато в каждой был сундук, в котором хранилась одежда, а сверху громоздились сложенные ковры, одеяла и подушки. А на стенах висело по зеркалу.

Они обустраивались здесь уже вторую неделю, но Патимат почти все приходилось делать самой. Джавгарат должна была вот-вот родить. Поначалу хотели перенести переезд, но обстоятельства звали Шамиля в очередной поход, и Джавгарат решилась ехать, чтобы ждать возвращения мужа уже на новом месте. Ее везли на арбе, пока позволяла дорога, затем пересадили на ослика, а на само Ахульго она уже взбиралась сама, поддерживаемая Патимат.

Когда они взошли на вершину горы, ее ребенок, который прежде вел себя тихо, вдруг заколотил ножками, будто чувствовал что-то недоброе. Джавгарат мысленно успокаивала его, уговаривала, называла ласковыми именами, но ребенок противился этому месту, пока не затих от усталости.

– Вот, поешь, – сказала Патимат, держа перед лежащей Джавгарат тарелку с блюдом для рожениц. Это была каша из разваренной муки, политая медом и маслом.

– Что-то не хочется, – отказывалась Джавгарат.

– Тебе не хочется, а ребенку надо, – настаивала Патимат.

Джавгарат через силу съела несколько ложек.

– А это больно? – спросила Джавгарат, проводя рукой по своему животу.

– Лучше подумай о том, как обрадуется Шамиль, когда ты родишь ему сына.

– А если будет дочь? – улыбнулась Джавгарат.

– Будет сестра для братьев, – сказала Патимат.

– Я хочу сына, – сказала Джавгарат.

– Если у всех будут одни сыновья, где мы возьмем им невест? – улыбалась Патимат.

– Мне кажется, это – сын, – прислушивалась к своему ребенку Джавгарат.

– Так сильно шевелится.

Патимат погладила встревоженную Джавгарат по голове и сказала:

– Аллах лучше знает. А твое дело – не переживать понапрасну. Главное, чтобы младенец родился здоровым. Береги силы, сестра.

Патимат заботилась о Джавгарат так, как не заботились о ней самой, когда ждала первого ребенка. Но в душе ей было немного грустно. Она чувствовала, что родится мальчик, знала, как будет рад Шамиль, хотя и постарается не показывать своего счастья. И понимала, что теперь главной в доме станет Джавгарат, хотя и не надолго, но по праву матери, родившей сына Шамилю.

– Иди, – сказала ей Джавгарат.

– Мне ничего не надо. Мне хорошо.

– Так и быть, схожу посмотрю, где мои сорванцы, – заторопилась Патимат.

– Тут кругом пропасти, а дети такие непоседливые.

Джавгарат осталась одна. Она смотрела в мрачный каменный потолок, на котором остались следы от кирки, и плакала. Она так хотела родить сына. И ей было так обидно, что родится он не в светлом доме, окруженном цветущим садом, как в родных Гимрах, а в подземелье, больше похожем на могилу, чем на дом.

Навещавшие ее женщины говорили, что ребенок должен был родиться несколько дней назад, еще до возвращения Шамиля. Но младенец как будто не хотел появляться на свет.

Шамилю об этом не говорили, но он знал, что ребенок вот-вот родится. В ожидании приятного известия он обходил Новое Ахульго, проверяя, как идут дела. Затем по бревенчатому мосту перешел на Старое Ахульго, где Сурхай тоже развернул большое строительство.

Каждый день приходили мастера и простые горцы, присланные наибами в помощь Сурхаю. И каждый день на Ахульго перебирались семьи ашильтинцев, приходили люди из других аулов и даже из мест, над которыми Шамиль не имел власти.

Они оставили свои дома и многие земные блага ради общего дела, из искреннего желания оставаться свободными и бороться за независимость всех остальных. Глядя на этих людей, Шамиль вспоминал те аулы, в которых недавно побывал. Люди там были разные. Одни звали его, чтобы избавиться от владычества ханов, другие желали влиться в Имамат, третьи признавали его власть, но не хотели признавать его законы. Иногда Шамилю казалось, что легче воевать с отступниками, чем приучать к порядку тех, кто и так был на его стороне. Еще много было в горах своевольных людей, которым законы шариата казались слишком обременительными.

– Имам, – окликнул его Юнус, сопровождавший Шамиля вместе с Султанбеком.

– Посмотри туда.

Шамиль вгляделся в ту сторону, куда указывал Юнус, и увидел, что к Ахульго приближается отряд горцев, сопровождаемый отарой овец.

– Судя по одежде, они с юга, – сказал Султанбек.

– Да это же Ага-бек! – обрадовался Шамиль.

– Ага-бек Рутульский! Отважный воин и умный человек!

Ага-бек был народным вождем Южного Дагестана. Его отряды не давали покоя царским властям от Дербента до реки Самур и даже дальше, за Кавказским хребтом, в Кубинском и Шекинском ханствах. В погоне за ним войска бросались то в одну сторону, то в другую, но Ага-бек отражал нападения и успевал поднять восстание в других местах. Волнения вспыхивали одно за другим, то в Табасаране, то в Кайтаге, то под самим Дербентом. Постоянное рассредоточение войск не давало Розену, а теперь и Головину собрать силы для решительного удара по Шамилю. Отряды Ага-бека все более усиливались, и он направлял их действия из своей ставки в Ахтах.

Шамиль вскочил на коня и выехал навстречу своему старому другу, с которым они познакомились, когда еще были учениками-муталимами. Завидев имама, соратники Ага-бека принялись гарцевать на конях. Тепло поздоровавшись с другом, Шамиль повел Ага-бека на Ахульго.

– Мне бы такую крепость, – восхищался Ага-бек, вникая в инженерные замыслы Сурхая.

– А мне бы твои густые леса, – улыбался Шамиль, польщенный тем, что гостю нравилась столица Имамата.

Они вошли в мечеть, совершили общую молитву, а затем расположились в углу на подушках.

– Я получил твое письмо, имам, – сказал Ага-бек.

– Но сразу приехать не смог. Зато поручение твое выполнил. У тебя теперь тысячи сторонников, которые передают тебе салам и молятся за твое благополучие.

– Я знал, что ты прибудешь, как только сможешь, – кивнул Шамиль.

– Удивляюсь, как тебе удалось пройти пол Дагестана вместе с отарой.

– Овец я приобрел по дороге, – сказал Ага-бек.

– Не все аулы, через которые мы проходили, любят твой шариат.

– Это верно, – согласился Шамиль.

– У нас тоже таких хватает.

– Вот я и решил их проучить, – усмехнулся Ага-бек.

– Не сами, так пусть хотя бы их бараны послужат святому делу.

– Ты отнял у них отару? – удивился Шамиль.

– Ну, я же не разбойник, – покачал головой Ага-бек.

– Мы посчитали их стада и отделили положенный по шариату налог на общие нужды. Царским властям они отдают во много раз больше.

– Да будет тобой доволен Аллах, как я тобой доволен, – сказал Шамиль.

– Будешь доволен ты, будет доволен и Аллах, – сказал Ага-бек.

– Чистые люди почитают тебя как пророка, да благословит его Аллах и приветствует.

– Не говори так, – покачал головой Шамиль.

– Пророк у нас один, а мы лишь стараемся идти по его пути.

– Вот что, Шамиль, – сказал Ага-бек.

– Мы с тобой старые друзья, и дело у нас общее. Но теперь наступают времена, когда нельзя, чтобы каждый вел свою войну.

– Затем я тебя и позвал, – согласился Шамиль.