Под псевдонимом «Мимоза»

– Давненько ты, Антон, не навещал родителей. Уж года три? – спросил Силантий Семенович.

– Уже пять лет. А ты Маша, часто приезжаешь? – полюбопытствовал дипломат.

– Да уж почаще, чем вы, – сказала она, с интересом взглянув на сильно постаревшего Лаврина-младшего.

Черты лица его выдавали мужественный характер, но глаза смотрели на мир с какой-то неизъяснимой скорбью. С тех самых пор, как внезапно ушла из жизни его жена Вера, он посвятил себя воспитанию двух сыновей-близнецов, теперь уже оканчивающих университет. А тетя Лера призналась как-то Машеньке, что смерть невестки – Божие наказание за ее, Лерины, грехи. И слова добродетельной советницы казались Мимозе чересчур странными: это ведь таинство, и почему кто-то вдруг умирает, ведает один только Господь…

Гости просидели за изысканным столом Лавриных до полуночи, обсуждая события в Африке и Европе, а о том, что происходило у нас, старались говорить иносказательно, озираясь на стены…

* * *

На следующий день Антон позвал Машу прогуляться по центру. Заглянули в современное кафе «У Эйнштейна», потом прошли до Штефанплац. И Лаврин-младший неожиданно спросил:

– Так ты помощником у «серого» будешь, это правда?!

– Но я хочу отказаться от этого, только не знаю пока, каким образом, – созналась Ивлева.

– Я бы тоже постарался выскользнуть из лап сего «монстра» – ведь борьба за близость к нему нешуточная пошла. Трудно даже представить, какое тут переплетение интересов, и кто вокруг него теперь танцует – от цэрэушников до моссадовцев. Ведь от указов Юрия Власовича старая идеология обрушится. Ну а что вместо нее провозгласят, так теперь уж ясно – безбрежную демократию и свободу. Ха-ха! Вот лапшу-то народу на уши понавесят! Но ничего не поделаешь, ведь грядущие у нас перемены спланированы уже на мировом уровне давно. Скорее всего, и Союза не будет, одни обломки останутся.

– Вы действительно так думаете, Антон Сергеич?!

– Мне нечего думать, Маша, увы! Я знаю, – со вздохом произнес он, – Ты же не станешь отрицать, что именно «закрытые структуры» определяют политику во всем мире, ведь так?

– Ну если говорить о неомасонских ложах в Европе – об этом я слышала, и о таких как Бнай-Брит – но они слишком закрыты, или Бильдербергский клуб и тому подобные, – простому смертному их тайны недоступны.

– Вот именно это я имею ввиду, госпожа профессор! И становиться пешкой в схватке за власть между «монстрами» – явно не для тебя! Ты все-таки женщина.

– Мне страшно от ваших слов, Антон Сергеич! И ведь отец-то в том же духе вещает, мол, оставайся здесь, в Вене, и нечего тебе сейчас в Москве делать, представляете?

– Остаться здесь? Да это в твоем случае – «соломоново решение»! Всегда считал Силантия Семеновича мудрым человеком! Понимаешь ли, Маша, в какую заоблачную сферу ты уже взвилась, а ведь это – клетка, западня, ну и дверца-то из нее за тобой захлопнулась! Эй, да ты не пугайся, что так говорю, – почти захлопнулась, почти… Ведь оттуда уже никого назад так просто не выпускают. У тебя есть единственный шанс – уносить ноги немедленно. И ведь оформить-то все можно вполне легально!

– Но я не могу представить себе жизнь вне родины, – растерянно промолвила она.

– Ты лирику-то эту оставь! Я тоже не представлял, но знаешь, как моя мама говорит: на все воля Божия! А в твоем случае речь не об эмиграции даже. Если Силантию Семенычу, как отцу, не совсем удобно твоим устройством заниматься, то для моего отца и меня это совсем не трудно!

– Потрясающе! Это действительно можно? Спасибо, Антон Сергеич!

– Пока что не за что. Начинай-ка готовиться к тихому исчезновению из Москвы. В ноябре я постараюсь там быть, но если не смогу – вот тебе номер, наизусть выучи! В любом случае, когда тебе позвонит Трофим Трофимыч, сразу беги на улицу к автомату, ясно?

– Конспирация необходима, господин Штирлиц? – засмеялась Маша и тут же осеклась, уловив суровый взгляд Лаврина-младшего.

* * *

Тетя Лера всегда болезненно переживала расставание с сыном. Лишь через две недели после его отбытия в Южную Африку она вновь обрела способность к общению. И в день Преображения Господня после литургии приняла, наконец, приглашение князей Орликовски на обед, куда и направилась в сопровождении Машеньки.

Семья потомственных русских эмигрантов обитала на одной из старинных узких улочек вблизи Южно-Тирольской площади в огромной квартире с двумя анфиладами комнат, живописным эркером и застекленной цветными стеклами верандой. Здесь все дышало антикварной роскошью. Гостей встретила дочь хозяев – тридцатилетняя Зинаида. Она была похожа на студентку – короткая стрижка, брюки. По-русски говорила с легким акцентом. Сопроводив дам в гостиную, скорее напоминавшую музей, тут же представила им своего дядю – графа Вадима Корфа, прибывшего из Мюнхена навестить родственников.

Вадим Ильич, родной брат хозяйки дома – княгини Ольги Ильиничны, был воистину хорош собой: осанист, подтянут, и с таким же, как у сестры, орлиным профилем. Высокий лоб обрамляли густые волосы с проседью, а голубые глаза, отливавшие стальным блеском, обличали в нем властолюбца.

Мгновенно оценив Марию Силантьевну как объект, достойный его «сиятельного» внимания, Корф принялся ухаживать за дамами с французской галантностью. Предложив им ознакомиться с семейными реликвиями – висевшими на стенах портретами предков, он кратко пояснял, кто из них и чем когда-либо прославился. Затем громко приказал племяннице:

– Неси-ка нам, Зиночка, шампанского!

Но на пороге гостиной уже стоял князь Орликовски с бутылкой в руках, а следом за ним вошла и княгиня с подносом, уставленным закусками. Хотя по церковному уставу в тот день полагалась только рыба, Машу поразило многообразие морепродуктов: тут были и гигантские лобстеры, и мидии, и навахи, и чипирони – совсем неизвестные ей обитатели моря. Но главным было общение, ведь потомки белоэмигрантов – особая каста, о которой простой советский человек знал лишь понаслышке да кинофильмам.

Неожиданно граф Корф обратился к Маше:

– Знаете, Мари, я скоро буду в Москве, кстати, впервые. Не хотел бы показаться навязчивым, но не могли бы вы уделить мне немного времени? Я мечтаю попасть в те места, что у вас иностранцам не показывают.

– Безусловно, Вадим Ильич! Для вас, как неофита, найдется много интересного.

Беседа продолжилась и после десерта, когда Корф подвинул свое кресло к расположившейся на диване Мимозе. К ее крайнему удивлению, он оказался наслышан о научных направлениях ее родного института. Затем спросил как бы невзначай:

– А вы, Мари, как к теме масонства относитесь?

– Ну, Вадим Ильич, не знаю, читала кое-что, но о современных масонах у нас мало что известно, мне, по крайней мере.

– А побольше узнать не хотели бы?

– Почему бы нет? При возможности не отказалась бы…

– А если я просветить вас могу, не откажетесь выслушать простого смертного?

– С превеликим интересом, Вадим Ильич! – ответила Мими, не скрывая своего недоумения.

– Я сам, дорогая Мари, состою в ложе «Экклесия вест» уже много лет – так сложилось. Ольга, сестра, всегда была против. Но что поделаешь? Разные у нас представления. Хотя в церковь и я по праздникам захожу. Только здесь, в Европе, нет у нас, православных, истинного единения душ. Понимаете ли? А среди масонов очень разные люди встречаются, но объединяться-то они умеют ради торжества справедливости, да еще как! Вот и в Москве подобные нам братья есть, и время такое – их время приближается, – в этот момент граф прервал свой монолог, пристально взглянув на Ивлеву, будто пытался прочесть на лице профессорши либо степень ее осведомленности, либо интереса. Но она, и бровью не поведя, спросила:

– А какое такое время, Вадим Ильич?

– Время больших перемен. Когда Россия станет, наконец, свободна от коммунистов, от диктата их партии. И вы сможете, ни от кого не прячась, ходить на литургию. За границу все будут спокойно ездить… – расписывал он, – понимаю, Мари, из-за железного занавеса вам трудно вообразить, что такое настоящая свобода. Но поверьте – это вполне достижимо! И вы, как интеллектуалка, вскоре сможете это прочувствовать.

– Каким же образом, Вадим Ильич? Когда такой рай наступит?

– Вот окажусь в первопрестольной, познакомлю вас кое с кем, и вашей иронии поубавится. Мы организуем ваш приезд в Париж, с программой нашей ознакомим.

– О, Вадим Ильич, я просто польщена вашим доверием, но для меня сие весьма неожиданно. Да и вы меня-то совсем не знаете! – с легкой улыбкой произнесла Маша.

– А вот в этом, Мари, вы очень заблуждаетесь: нам ведь известно, кто был ваш учитель, и мой покойный отец, кстати, был с ним знаком. Мы знаем о вас вполне достаточно.

При таких странных словах графа сердце Мимозы дрогнуло: вот оно что! – она была действительно ошарашена, и чувство непонятной тревоги охватило ее. И на лице графа тоже промелькнула тень, но он с улыбкой продолжил беседу:

– Ну о парижских ложах вы, конечно, слышали, и о том, что мы собираемся возобновить их в Москве – догадываетесь? Расскажу подробнее, когда приеду. Вы телефон свой можете дать, Мари?

Когда Ивлева протянула ему свою визитку, он картинно улыбнулся:

– О, мадам профессор! А вас КГБ не арестует за связь, как они выражаются, с «эмигрантской сволочью»?

– Наоборот, граф! Благодаря знакомству с вами мой престиж в глазах этого всемогущего ведомства мгновенно взлетит, – иронично спрогнозировала Маша. А Корф при этом неожиданно откланялся и быстро удалился. Князья же Орликовски еще долго беседовали с гостьями…

Как странно, – думала Мими, оказавшись, наконец, дома и укладываясь спать, – откуда Корф знает, что я – ученица Нилова? И вообще – что значат все его бредни о масонах? Что это – розыгрыш какой-то? Ну а кто такие господа Орликовски на самом-то деле? По стилю их жизни кажется, будто они унаследовали по меньшей мере миллион, а дочь их в сувенирной лавке продавщицей трудится. Странно. И еще удивительно, что кроме отца моего, три человека – дипломат, игумен и вот теперь сей непонятный граф – говорят о грядущих у нас переменах. Они, живущие на Западе, почему-то знают о якобы готовящемся у нас перевороте, а миллионы наших людей и понятия о том не имеют… А мне-то как быть? Видимо, Антон Сергеич прав, но… главное… как понять волю Божию? – за эту мысль зацепилась она как за соломинку, проваливаясь в сон…

* * *

Оказавшись вновь в грохочущей Москве после респектабельной Вены, Мимоза ощутила себя в родной стихии. «Да, мы живем в страшной суете и неустроенности, – думала она, – но это – моя жизнь!»

В институте ее ждал сюрприз: дирекция предложила ей трехдневную командировку в Тбилиси вместо заболевшего Игоря Антонова. Скрепя сердце, пришлось согласиться. С нею вместе полетел еще один сотрудник – индолог Растов. И сразу по прибытии в грузинскую столицу они «приземлились» в ресторане на торжественном приеме в честь участников симпозиума.

С Растовым Мария оказалась рядом в первый раз. Он выглядел весьма странно, даже жутковато: с наголо бритой головой и неподвижными, словно у покойника, блекло-серыми глазами, как будто стеклянными. Держался этот «йог» – как мысленно окрестила его Мими – очень чопорно, явно демонстрируя свое превосходство над окружающими. «Непонятно, в чем», – тут же подумала Маша, которую, однако, его молчаливая надменность вполне устраивала. Вокруг них незнакомая публика резво наполняла бокалы. Растов и Мария пили только минералку и кофе. Но под конец ужина она вдруг почувствовала, что не может встать – тяжесть какую-то чугунную в ногах и… потеряла сознание. В больнице, лишь приоткрыв глаза, узнала испуганное лицо аспиранта Гии Ломидзе.

– Наконец-то, Мария Силантьевна! Вам лучше? Мы предоставим вам уход на высшем уровне, – взволнованно лепетал аспирант, но Маша, к его несказанному удивлению, громко возопила:

– Умоляю, Гия, срочно обеспечьте мне обратный рейс, срочно!!!

По возвращении в Москву, Мимоза могла поведать о происшедшем только Алевтине Маевской. И обсудив подробности тбилисской командировки, подруги сошлись во мнении, что перемена климата вряд ли стала причиной приключившегося с Машей несчастья. Скорей всего, здесь сыграло свою роль нечто иное: может, странное соседство «йога», а может и что-то другое. Так и осталось непонятным, связано ли происшедшее с тем фактом, что Мимоза оказалась в Тбилиси вместо своего начальника – членкора Антонова.

* * *

Ивлева знала Игоря Ивановича давно – с тех самых пор, как стала аспиранткой профессора Нилова. Под его же руководством в те годы начинал работу над своей докторской и Антонов. Раннее свое детство он помнил смутно: начало войны, прощание с отцом, уходившим на фронт, эвакуация в жаркий Ташкент, мельканье лиц и полустанков. А после Победы – мучительно длинная дорога домой, возвращение в мрачный холодный дом на Самотеке. Там, в недрах многолюдной «коммуналки», кишащей клопами и тараканами, кипела бурная жизнь. Но в просторной комнате с лепным потолком, где обитали Игорек с матерью, царила грустная тишина. Отец Игоря так и не вернулся с войны – пропал без вести. А мама, надеявшаяся на чудо, ждала его многие годы, тайком от сына плача по ночам. Она трудилась секретаршей в близлежащем министерстве, изредка постукивая вечерами на машинке, когда брала работу на дом – ведь денег им вечно не хватало. А сын, жалея ее, изо всех сил готовился к экзаменам, поступив сразу после школы в университет. Там он окончательно убедился, что умом своим превосходит всех вокруг – не только однокурсников, но и профессоров. Сие беспрецедентное открытие честолюбивого Игорька совпало с наступлением «Оттепели». Крушение «кумира всех народов» несло с собой порыв раскрепощения в интеллигентской среде. Московский воздух был пронизан токами надежд, будоражащих людские души. Студенчество устремлялось в Политехнический в жажде услышать Евтушенко и Ахмадуллину, Рождественского и Вознесенского… да и прочих «идолов» новой эпохи. «Толстые» журналы были нарасхват, театры переполнены… Как жить дальше? Где она, правда? – наряду со сверстниками задавался вопросом после ХХ съезда партии и юный Антонов. На одном с ним курсе учились отпрыски партийных «бонз», видных ученых, артистов. Ему же, вечно голодному юнцу, они казались пришельцами из другого, сказочного мира. Эти баловни судьбы разъезжали в собственных «авто», крутили романы с легкомысленными девицами на родительских дачах, иногда снисходительно приглашая Игоря на вечеринки. А он, сознавая свое интеллектуальное превосходство, ощущал себя значительнее, достойнее этих счастливчиков, и все чаще задумывался: почему так? Где же наша хваленая справедливость, где принцип – каждому по труду?! И в душе студента Антонова болезненно разрасталась жгучая зависть к «этим ничтожествам». Неуклонно созревало решение – любыми путями вырваться «наверх». Ведь он с детства мечтал, чтобы мать его не стояла в вечных очередях, чтобы жили они в отдельной квартире с собственным телефоном…

Игорь был на последнем курсе, когда на одной из пирушек встретил Алису – красивую блондинку с филфака. Перед ее скромным обаянием провинциалки и незаурядным живым умом устоять не смог. Они гуляли по бульварам, потом он пригласил ее в театр… потом Алиса по собственному почину оставила его ночевать у себя в общежитии. Тогда и узнал Игорь, что не был ее первой любовью. И это весьма покоробило его выдающуюся гордыню. Но разгоревшаяся страсть к девушке не позволяла ему сразу отказаться от нее – они встречались еще несколько месяцев, до тех пор, пока Алиса не объявила ему, что беременна. Для Антонова – гром среди ясного неба! И не задумавшись ни на секунду, он произнес:

– Сколько у тебя недель? Ну, так за чем дело стало? Иди к врачу! Жениться я не могу, уж прости, в одной комнате с мамой живу, понимаешь?

Рыдающая Алиса развернулась и ушла, не проронив при этом ни единого слова, и вмиг исчезла с его горизонта.

Никого не удивило, когда вскоре выпускник МГУ, «краснодипломник», плавно перешел в аспирантуру академического института. Его вступительный реферат понравился профессору Нилову – так Игорь стал его учеником. И вскоре подал заявление в партию. Однако через несколько дней был вызван в отдел кадров. Там ожидал его невысокий мужчина с плоским, невыразительным лицом и въедливыми глазами. Тут же предложил выйти на бульвар, прогуляться:

– Вы, Игорь Иваныч, очень перспективный юноша, но мы вас поддержим при одном условии – помогите и нам! Нас интересует окружение вашего профессора Нилова, – вкрадчиво проговорил «гэбист».

– Это что же, вы хотите, чтоб я стукачом стал? А если я не согласен, тогда что? – с вызовом воскликнул Игорек.

– Тогда вам придется оставить мечты о карьере – у вас же незаконный сын! Девушка тут же подаст на вас жалобу в партбюро – и все: адью, аспирантура!

Едва опомнившись от шока, Игорь заикаясь еле вымолвил:

– К-как-кой сын?! Я… я понятия не имею… Может, и не мой вовсе.

– Что ж, нам не составит труда доказать – ваш или нет, – иронично заметил тот…

Не долго упираясь, Антонов согласился. Правда, про Нилова ничего «жареного» тайному ведомству донести не смог – нечего было! Так что по отношению к своему профессору совесть его аспиранта осталась чиста. А постоянным сотрудником института он стал благодаря собственным научным успехам.

Отмечая с приятелями защиту своей кандидатской в «Арагви», Игорь на радостях слегка перебрал и пошатываясь, столкнулся в гардеробе с эффектной, экстравагантно одетой женщиной, оторопело вытаращив на нее глаза. Уловив его реакцию, красотка снисходительно усмехнулась:

– Ручка есть? Записывай, – и бойко продиктовала полупьяному Игорьку свой номер…

Ляля оказалась актрисой Ермоловского театра и очень скоро предложила новоявленному кандидату наук переехать к ней в однокомнатную квартиру на Преображенке. И он обрадовался, хотя и не был в нее влюблен. Его привлекала лялина чувственно-призывная внешность и раскованность. А появление с нею в приятельском кругу или ресторане неизменно притягивало к ней вожделеющие мужские взгляды, что постоянно тешило его непомерное тщеславие. К тому же острота ощущений, переживаемая с Лялей в интимной сфере их бытия, подтолкнула Игоря к женитьбе на ней. Актриса тоже не испытывала к нему глубоких чувств, но считала, что ей уже «пора». Они быстро расписались в районном загсе, и Ляля прописала новоявленного супруга у себя.

Игорь не был от природы ни злым, ни корыстным. И к деньгам относился даже с некоторым пренебрежением. И пессимистом не был. Но иногда накатывала на него хандра либо, наоборот, он вдруг взрывался и начинал придираться к жене без всякого повода, срываясь на крик. И однажды вечером она указала ему на дверь. Он безропотно поехал ночевать к матери на Самотеку. А когда вернулся на следующий день за вещами, то Ляли и след простыл. Гардероб был пуст, а на столе – записка: «Прощай, Игорек! Я не вернусь. Можешь здесь остаться. Твоя бывшая жена».

И он остался, окунувшись «с головой» в работу. Тем временем в институте открылась вакансия завотделом, но при обсуждении его кандидатуры на партбюро ему мягко указали: мол, разведенец ты – так не пойдет.

Жениться по расчету, да еще второй раз Игорю не хотелось, но и в рядовых сотрудниках засиживаться – нет, это не для блестящего Антонова! Тогда же и состоялось его новое знакомство. Ему позвонила Ника – подруга бывшей его супруги. В гостях у четы Редозубов Игорь неоднократно бывал вместе с Лялей, которая с большим успехом пела дуэтом с красавицей-хозяйкой. Теперь же Ника Леопольдовна, осведомленная о положении Антонова, загорелась желанием устроить его жизнь. Ведь влиять на судьбы окружающих доставляло супруге адвоката неизъяснимое наслаждение: манипулировать людьми – в этом не было ей равных! Она с азартом переставляла своих знакомых, как фигурки на шахматной доске. И узнав о житейском провале молодого ученого, не преминула с живостью убедить его:

– Почему бы вам снова не жениться, Игорек? У меня для вас есть девушка «на выданье», правда, не красавица, увы! Но это ведь не должно вас тормозить, говорят же в народе – «с лица не воду пить», не правда ли? А с нею вам откроются немыслимые горизонты! Это – дочь самого Тиличенко. Кстати и ей самой предоставлена в пользование цековская машина с личным водителем. И вообще она очень мила – не пожалеете, дорогой!

Нора оказалась полной противоположностью Ляле: блеклая, худосочная, тихая, но элегантно и дорого одетая. Казалось, что сознавая собственную некрасивость, она внутренне сгорает от желания заполучить себе какого угодно, но законного супруга. А при взгляде на Игоря в ее глазах засиял восторг. Ему же померещилось, что своим видом он сразил ее наповал. Не сомневаясь в силе собственного мужского обаяния, Антонов, не мешкая, решился на сватовство. Они слетали в свадебное путешествие во Францию, и по возвращении Игорь Иванович незамедлительно занял вожделенную им должность…

Нора Тиличенко, окончив Строгановку, работала на художественном комбинате – занималась оформлением рекламы. Судя по всему, ей нравилось ежедневно пребывать среди своей братии, а вечерами бродить по выставкам либо «тусоваться» в богемных кругах. А благоденствовали они в роскошной квартире на Сивцевом Вражке, куда к ним почему-то редко кто заглядывал. Как-то придя домой раньше обычного, Игорь весьма удивился, обнаружив в прихожей куртку и туфли Норы. Что это она так рано, не заболела ли? И не сняв пальто, быстро прошел на кухню, в столовую и наконец, отворив дверь в спальню, застыл на пороге: на их супружеском ложе поверх одеяла обнаженная Нора слилась в самозабвенном поцелуе с длинноволосой девицей… Ну уж такое представить себе и вынести надменно-брезгливый Антонов никак не мог! Пригрозив Норе рассказать обо всем ее отцу, он добился, что вину за развод она возьмет на себя – а она особо и не возражала…

Однако и после такого «казуса» вездесущая Ника Редозуб продолжала удерживать Игоря Ивановича «на крючке». Постоянно опекала, доставая ему пропуск то на модный спектакль, то на великосветский юбилей. Но однажды среди бела дня позвала его поговорить «по душам» в загородный ресторанчик. В эти часы в зале сего заведения, буйного по вечерам, никого, кроме официантов, не было. Заказав коньяк, Ника как-то сморщилась, искоса посмотрев на него, и неожиданно властным тоном сказала:

– Теперь, Игорек, настал час и вам услужить мне, вы готовы?

– Постараюсь, Ника Леопольдовна, чем смогу, – настороженно улыбнувшись, ответил он.

– Так вот, – при этих словах она вынула что-то из крошечного пакетика и протянула ему, продолжив: – вы должны Мите Голоскову – он же ваш приятель, вот этот шарик незаметно в стакан подбросить – неважно с чем: с водой, вином, соком… Это все – больше ни о чем не прошу! – с деловитой сухостью закруглилась светская львица.

Обомлевший Антонов долго молчал, неподвижно сидя с зажатым в кулаке темно-бордовым комочком. Мысли Игоря смешались, перескакивая с одного на другое – «что же это она – совсем с ума сбрендила? Я – травить его должен? Убивать?!» Наконец, опомнившись, он в замешательстве промямлил:

– Вы что, серьезно? Не может быть! Митю? За что?! И почему я, именно я?

– Что, до сих пор не поняли – «раз назвался груздем, полезай в кузов»! Вы уже давно «в разработке»!

– В какой еще разработке? Без меня меня женили, что ли?

– Да успокойтесь, Игорек! Никто вас в третий раз насильно женить не собирается. Но не забывайте, что вы – мой должник, ну и не только мой – сами знаете чей, какого ведомства! Или запамятовали за давностью лет, а? Но вот «они» ничего никогда не забывают…

– Но за что, Ника? Ну не могу же я отравить человека – это же безумие!

– Ах, Игорь, кто же говорит об отраве? Это вовсе никакой не яд, поверьте! К тому же мгновенно растворяется в любой жидкости без всякого следа. Ну уж если так настаиваете, то могу пояснить: ваш ученый секретарь слишком много на себя берет, а в последние месяцы совсем распоясался, не в свои дела лезет! Ему не помешает слегка отдохнуть, чуть-чуть поболеть, поразмыслить на досуге. Сей шарик вызовет лишь легкую простуду и вялость, а врач его на больничный отправит, чтоб отлежался. Ничего особенного, ясно? Учтите, что это – приказ!

– Но от кого?

В ответ Ника глухо молчала. Потом встрепенувшись, усмехнулась:

– Между прочим, сам Юрий Власович хочет с вами познакомиться.

При упоминании имени цековского «босса» Антонов вздрогнул, но все же попытался еще сопротивляться:

– Не понимаю, это все же розыгрыш? Мне что, уже к психиатру пора?

– Если приказа не исполните, тогда действительно в психушку загремите, гм… в лучшем случае. И вообще нам пора заканчивать разговор, – и мадам Редозуб перешла на еле слышный шепот. – Если откажетесь, запомните, вас самого тут же уберут – моргнуть не успеете…

Эту ночь Игорь Иванович провел без сна, сидя на полу в пустой квартире на Преображенке, оставленной ему актрисой. Холодея от страха, думал, как будет опускать сей жуткий шарик в митин бокал.

Вскоре он зашел в кабинет ученого секретаря, озабоченно кричавшего что-то по телефону. Когда Голосков положил трубку, Антонов бодро предложил: