Дочь капитана Летфорда, или Приключения Джейн в стране Россия

Евгений Аврутин, Михаил Логинов

Дочь капитана Летфорда, или Приключения Джейн в стране Россия

УДК 82-311.3

ББК 84(2Рос=Рус)4

Для среднего и старшего школьного возраста и взрослой аудитории. 12+

© Евгений Аврутин, текст, 2008

© Михаил Логинов, текст, 2008

© Мария Филиппова, иллюстрации, 2014

© «Генри Пушель», издание, 2015

Часть 1

Глава 1, в которой волки гонятся за невестой, лейтенант Летфорд считает русские залпы, а Джейн мечтает о путешествии в сказочную страну

Из всех чудес папиного кабинета загадочнее всего была картина, висевшая над столом. Смотреть на неё Джейн могла бесконечно.

Кроме картины, в кабинете было немало других удивительных вещей. К примеру, кусок красно-синей ткани с рваными и обгорелыми краями, он напоминал кухонную тряпку, попавшую в плиту. Но Джейн знала: это флаг, реявший на мачте пиратского корабля.

– Мы перехватили их в ста милях восточнее Кюрасао, – рассказывал папа. – Ворчун Джейк – старший канонир, помнивший лорда Нельсона[1], – узнал лягушатника сразу. «Моэт нуар» – «Чёрная чайка», приватир[2], который в своё время топил наши корабли во славу Наполеона и собственного кармана, а когда кончилась война, занялся работорговлей. Мошенник навострился уходить от наших патрулей и пятнадцать лет исправно возил негров из устья Конго в устье Амазонки, пока ему не посчастливилось встретиться с «Йорком». Позже мы узнали, что «Чайка» сменила капитана: новый пожадничал и загрузил трюмы чёрным деревом под самую палубу.

Джейн не переспрашивала, потому что знала: «чёрным деревом» называют несчастных африканцев, купленных за пригоршню пуль или пару пёстрых ожерелий для продажи в Бразилию.

– Мошенник понимал, – продолжал отец, – ему не уйти, даже если вывалить груз в море, на радость акулам. Поэтому он имел нахальство поднять британский флаг, благо своих обыскивать обычно не приходится. Конечно же, трюк не прошёл. Кроме старины Джейка, на «Йорке» служили ещё два моряка, что узнали бы «Чайку» даже выкрашенную в зелёный цвет и оснащённую парусами с китайской джонки.

Когда мы спустили шлюпку для досмотра, месью Пройдоха, знавший, что пахнет петлёй (предчувствие его не подвело), пробовал стрелять. Конечно, недолго – девятифунтовые пушки нашего правого борта быстро объяснили, у кого преимущество в артиллерии. Наши дали сигнал, что лягушатник сдаётся и можно причаливать. Когда мы поднялись на борт, палуба была разворочена ядрами, а команда «Чайки» стояла с поднятыми руками и наперебой клялась на нескольких языках, что, мол, никто не знает, какой груз сейчас стонет в трюмах. Бесполезный флаг был уже спущен и догорал у грот-мачты. Я затоптал его и отнёс капитану, но сэр Элиот отказался от остатков трофея и предложил мне оставить у себя: «Мистер Летфорд, это первый морской бой, в котором вы участвовали, возьмите на память».

– А что вы сделали с неграми? – спросила Джейн.

– Высадили в Гвиане, каждый получил мотыгу, семена, три унции соли и клочок земли.

– Величиной с остаток флага? – спросила Джейн.

– Побольше, – рассмеялся отец. – Может быть, даже больше, чем наша Недвижимость.

Пепельница, стоявшая на обрывке флага, так и не спасшего работорговцев, тоже была не простой. Когда-то она являлась гранатой. «Плохой гранатой, – уточнил отец, – потому что не взорвалась».

Плохая граната вылетела из китайской пушки, упала на палубу отцовского корабля, покрутилась, успокоилась, погасла, а потом стала пепельницей. Теперь её можно было положить на ладонь.

Ещё можно было подержать, только, конечно, осторожно, обломок африканского копья. Джейн держала его правильно, зато Лайонел порезался. Отец мгновенно перевязал рану, попутно посоветовав сыну всегда точить лезвия так, чтобы они резали и через десять лет после заточки. Джейн смотрела на мелькавшую руку отца и удивлялась: соседка Энн как-то сказала ей, что девчонки должны охать и падать от вида крови, а она не боялась.

– Вот такими копьями воевали древние греки с троянцами, а зулусы сражаются до сих пор. Лал, в вашей школе проходили «Илиаду»?

Лайонел ответил, что уже читали. Отец потребовал произнести несколько фраз на греческом. Лайонел, шепнувший сестре, что лучше порезаться ещё раз, все же произнёс начало какого-то стиха. Отец кивнул, но сказал, что сейчас греки говорят по-другому.

Зато Мистера Риббит-Риббита, или Ква-Квака, можно было хватать без опаски. Мистер Риббит-Риббит, как и граната, пришёл с китайской войны. Отцу Мистер Риббит-Риббит – улыбчивый жаб из голубого нефрита – достался безымянным и безглазым; из какого камня были глаза, так и осталось неизвестным. Вытащивший их солдат решил, что эти камешки дороже самой скульптурки. Джейн назвала жаба Мистером Риббит-Риббитом и вставила новые глаза – две оловянные пуговицы. Ей показалось, будто после этого морда Мистера Риббит-Риббита стала ещё радостнее.

Томми, в отличие от мистера Риббит-Риббита, гранаты-пепельницы, флага и даже картины, пришёл не из иных краёв, а иных времён – из папиного детства. Звали оловянного солдатика Томми, потому что победитель при Ватерлоо лорд Веллингтон велел впечатать в типовую вербовочную анкету имя Томми Аткинс. С тех пор английских солдат так и звали.

Раньше папа надеялся, что Томми достанется в наследство Лайонелу, но оказалось, что из всех чудес кабинета он интересен Лайонелу меньше всего. Он больше любил книги и, как ни странно, газеты. Зато Джейн подружилась с оловянным солдатиком. Да так прочно, что Томми, в отличие от остальных экспонатов кабинета, получил разрешение папы покидать его вместе с Джейн, в её кармане.

В отличие от гранаты, копья, и тем более Томми, на картину можно было только смотреть. А на картине было вот что.

По огромному заснеженному полю летели расписные сани, запряжённые тремя конями. Кони были в лентах, разноцветных попонах и такие быстрые, что стая волков (Джейн сначала приняла их за собак), мчащихся следом, зря высовывала длинные красные языки и скалила зубы. Кучер знай себе подхлёстывал лошадок, а двое в санях – парень в белой рубашке и девушка в белом платье – целовались, не замечая волков.

Было понятно, куда летят сани. Дорога, еле видная в заснеженном поле, вела к странной, одинокой башне с луковичным куполом. Над куполом сверкал крест. Свадьбу уже ждали – конечно же, в тройке были жених и невеста. На крыльце церкви стояли гости: дамы в роскошных платьях и джентльмены в сюртуках. Кто-то из них держал поднос, с хлебом и солью (Джейн раньше думала, что это такой пудинг).

За церковью было село – деревянные дома, занесённые снегом едва ли не по самую крышу. А ещё дальше, за селом, высился такой же заснеженный лес.

Конечно же, свадебная тройка неслась ночью, но светила луна, и было так тихо, светло и спокойно, что Джейн не раз хотелось пойти по этому снежному полю. Наверное, проваливаясь в снег. Настоящий снег, а не те полфута, которые выпадали в Портсмуте в cамые холодные зимы и быстро таяли.

Она даже не боялась волков. Ведь волки умчались за тройкой.

Когда-то Джейн спросила отца: «А что за сказка нарисована здесь?» – Нет, – ответил отец, – это не сказка. Это Россия.

* * *

Картина досталась отцу случайно. «В бою много случайного, – говорил он, – особенно раны. Не было бы раны, не было бы и картины».

Бой, в котором отец заработал рану и картину, случился двадцать шесть лет назад. Началось все с того, что покойный король Георг IV послал эскадру в Средиземное море.

– Для чего? – спросила Джейн, когда отец первый раз рассказывал ей эту историю.

– Лейтенант редко знает ответ на такой вопрос, но тогда его не знали и капитаны. Говорят, что сэр Эдвард Кодрингтон, наш адмирал, сказал что-то вроде «мы должны сделать так, чтобы турки опять не сделали греков своими рабами, и при этом чтобы греков не освободили русские». Это называется политика.

Джейн кивнула. Она знала, что политика – это что-то вроде геометрии: разобраться в ней могут только взрослые, и то не все.

– Сначала мы бороздили море одни, потом к нам присоединились французы, потом русские, и мы подошли к бухте Наварино[3]. Там уже стоял и турецкий, и египетский флот. Если посчитать их пушки вместе, то было бы раза в полтора больше, чем у нашей соединённой эскадры. Юнцы вроде меня надеялись, что дойдёт до драки, а ветераны времён Нельсона ворчали, что раз нельзя сразиться с лягушатниками, так пусть хотя бы с турками, хотя турки после французов – как голландская пивная кислятина после эля.

– Взвод морской пехоты, в котором я служил, находился на «Азии», нашем флагмане. Ранним утром, когда мы стояли у входа в бухту и было непонятно, пустят нас турки или нет, сэр Эдвард решил, что мы должны нанести русским визит вежливости. Перед тем, как мы спустились в шлюпку, адмирал обратился ко мне: «Я надеюсь, у любителей кальяна и шербета хватит ума не стрелять, но если начнётся заварушка, я хочу, чтобы вы остались на палубе русских – для связи, а кроме того, Адмиралтейству важно знать, как быстро они перезаряжают пушки во время драки»[4]. У меня нет сомнения, что и остальные члены делегации подготовились к подобным наблюдениям.

– Название ближайшего русского корабля было похоже на наше – Azov. Едва мы поднялись на палубу, как русский капитан Лазарефф отдал приказ поднять все паруса. Мы вошли в бухту вместе с медведями и лягушатниками – сэр Эдвард, как старший по званию, возглавил эскадру. Не прошло и нескольких часов, как началась стрельба – никто толком не знал, как это получилось. Мне говорили, что бешеные турки застрелили офицера с «Дартмута», посланного для переговоров, и начали палить по французскому корвету. После этого, хотел ли наш адмирал сражаться или лишь напугать турок, не имело значения.

– Поначалу я жалел, что попал на русский борт, думая, что на нашей «Азии» было бы интереснее, но скоро понял, что ничего не потерял. Русские любят турок примерно так, как мы французов, и загодя сблизились с детьми Аллаха на пистолетный выстрел.

Джейн однажды видела, как папа стреляет из пистолета по мишени на старом вязе. Поэтому она выглянула в окно и решила, что русский корабль с папой на борту подошёл к турецким кораблям на расстояние примерно как от подоконника до тележки молочника, дребезжавшей по дождливой улице неподалёку от дома.

– Папа, тебе было страшно? – спросила она.

– Конечно, – коротко ответил отец. – Представь, что на кухне из печи выпал горящий уголь, сбежало молоко, с полок падает посуда, за окном бушует гроза, гремит гром, ливень хлещет через разбитые окна. И это все одновременно. А ты стоишь у стола, чистишь картофель и не имеешь права отойти, пока не окончишь свою работу. Даже если кухня сгорит или утонет.

Джейн представила.

– И это продолжается четыре часа. И не забудь, я впервые оказался на такой кухне. Уже позже мне объяснили, что это был худший вид боя: с прижатым к стене противником. Прорваться турки не могли, а сдаться превосходящая эскадра не хотела. Им оставалось или убить нас, или погибнуть самим.

– К счастью, зрителями мы были недолго, каждому нашлось дело. Я помогал у орудия на правом борту. С целями было просто: напротив нас стояли четыре или пять турецких кораблей, в том числе и флагман. Заряжали русские часто, но я так и не смог позже уверенно сказать, кто проворнее, мы или они. Я смотрел только на нашу пушку. Вот она била беспрерывно. Поначалу понять русские команды мне помогал мичман Логунов, но ему оторвало руку, и ко мне приставили другого мичмана, по имени Батурин. В таком бою о чинах быстро забываешь – в нашей батарее картечью перебило половину расчёта, и очень скоро я, сам того не заметив, заменил одного из канониров. Сколько времени длился бой, я не знал: часы были в кармане, но мне не хватило бы времени даже дотронуться до него. Потом стало особенно громко – турецкий фрегат, стоявший напротив нас, разлетелся на части. А потом, наоборот, стало тихо, и к тому же на этот раз я уже ничего не видел. Точнее, я видел лишь чёрные пороховые облака, через них пыталось светить солнце. Шевелиться было так трудно, что я оставил эти попытки и подумал: чёрт возьми, умереть от турецкой бомбы, в греческой бухте, на борту русского линейного корабля – это слишком смешно, чтобы быть правдой. Мичман Батурин потом сказал, что я и правда смеялся, когда меня несли на нижнюю палубу в лазарет. Потом, конечно, мне было не смешно. К тому же я оказался в худшем положении, чем русские моряки. Когда корабельный доктор осматривал меня, повторяя «slava Bogu, slava Bogu», я не знал, что это далеко не самый худший диагноз. Позже раненых навестил капитан Лазарефф и на вполне сносном английском сообщил мне, что турецкий флот разгромлен начисто, мы не потеряли ни одного корабля, а я буду жить, вдобавок сохранив ноги и руки, но врач считает опасным переносить меня в шлюпку, поэтому мне желательно продолжить путешествие на «Азове». Я не очень огорчился, узнав, что мы направляемся на Мальту, в Ла-Валлету, и до прибытия на английскую территорию оставалось около недели. К счастью, выяснилось, что бомба лишь порядком оглушила меня, да ещё подарила несколько осколков. Любезный врач сохранил один из них для меня.

Во время первого рассказа Джейн попросила папу показать осколок. Кусок рваного металла был маленьким, проржавевшим и казался не опаснее, чем черепушка от разбитого кувшина. Осколок хранился в крохотной буковой шкатулочке, вместо кольца или кулона.

– Уже на четвёртый день я смог подниматься в кают-компанию и обедать с офицерами «Азова». Русская кухня, конечно, непривычна на вкус, но когда ты молод, трудной кухни не бывает. Зато было непросто говорить. Русские неплохо знали морские термины по-английски, но если мы начинали беседу о чем-то, кроме устройства корабля, словаря не хватало. По-французски они говорили куда лучше, но оказалось, что, когда два собеседника говорят каждый со своим акцентом, понять друг друга непросто. Честно сказать, в то время как раз мой французский оставлял желать лучшего… старые моряки говорили, что офицеру Его Величества он не очень-то и нужен: тот, кто уступает в каждой драке, должен сам знать язык сильного. Англичанину достаточно знать: «сдавайтесь, прохвосты!» (rendez-vous, salauds!), «поднимайтесь на борт!» (montez à bord!), «мне нужен ваш капитан» (j’ai besoin de votre capitaine).

– С тех пор я на этот счёт поумнел, слава Богу…. и вы учите как следует, никогда не знаешь, когда может пригодиться.

Во время своего рассказа папа говорил эту фразу всегда. Джейн и Лайонел согласно кивали: конечно, надо учить как следует. Они ждали продолжения.

– За день до прибытия на Мальту мичман Батурин сказал мне, что офицеры корабля решили преподнести британскому гостю подарок, чтобы он составил хотя бы некоторое представление о России. Оказалось, что на корабле служил бывший подмастерье из иконописной мастерской, который полюбил водку больше, чем искусство. У нас такие предпочтения часто приводят на виселицу или в Австралию, на каторгу, а в России – в Сибирь, но и у нас, и у русских можно получить последний шанс под королевским знаменем. Художник оказался на корабле, где морской ветер и дисциплина отучили его от любимого напитка.

Папа несколько раз объяснял детям, что изображено на картине: «Вот это – troika, это volki, это izba». И рассказывал все, что запомнил: о том, как зимой избы снег засыпает под самые крыши, о том, что зимой из села в село можно доехать только на тройке, иначе догонят волки, о том, что русские совсем не боятся мороза.

Честно говоря, русские офицеры посмеивались, поглядывая на картину. «Как я понял, – объяснял папа, – художнику позволили пожертвовать правдоподобием ради красоты, но он злоупотребил своим правом. Боюсь, я никогда не узнаю, правда ли русские невесты красуются зимой в бальных платьях и можно ли проехать по русской дороге, чтобы за тобой не погнались волки».

– Папа, ты думаешь, что никогда не попадёшь в Россию? – однажды спросила Джейн.

– Вряд ли попаду, дочка. Я бываю только в тех странах, которым Правительство Её Величества объявило войну, а с Россией Англия не воюет и, насколько можно судить, не собирается.

Глава 2, в которой миссис Дэниэлс и Уна появляются на сцене, Джейн и Лайонел учатся служить под началом нового адмирала, Джейн проявляет склонность к рискованным экспериментам, а миссис Дэниэлс наказывает команду за дерзкий поступок

Кроме России в мире было много других стран. О большинстве из них Джейн не знала, пока папа не уходил, а если говорить точно – уплывал на войну. Папа служил в морской пехоте, поэтому участвовал во всех войнах, о которых писали в газетах, а иногда и в тех, о которых в газетах не писали.

Войны случались исключительно в жарких странах. Если папу удавалось упросить что-нибудь рассказать, то его рассказы были горячими, как пудинг, вынутый из печи. Папа говорил о размякшей смоле, о солончаках, о раскалённых от солнца стволах мушкетов и, конечно, о жажде. Солнце было для папы неизбежным, но докучливым сослуживцем, от которого охота отдохнуть. Гуляя по Портсмуту, он всегда старался ходить по теневой стороне улицы.

Когда Джейн была маленькая, она спросила папу: не приходилось ли ему воевать в Гренландии? Папа ответил, что в Гренландии нет британских интересов.

Джейн часто жалела, что папа не берет её с собой на войну. Судя по рассказам, там было очень интересно, и к тому же жарко и сухо. А вот в домике на Парусной улице, где они жили, – холодно, сыро и темно.

Дом был не только сырым и холодным, но и чужим. Папа его снимал – как предполагала Джейн, за не очень большие деньги. Пару раз Джейн спрашивала его: почему бы им не построить свой дом на собственной земле? Папа улыбался, чертил в воздухе замкнутую геометрическую фигуру и пояснял: «Наша Семейная Недвижимость – пустырь, примерно такой же формы и размеров. Такая недвижимость бессмысленна без движимого имущества, без коляски и пары лошадок – путешествовать в город, а ещё лучше – лодки, потому что в разлив реки Недвижимость заливает. Но такого имущества у нас нет, и обзаводиться им я не планирую».

Джейн согласно кивала. Она знала, что их Недвижимость мала, далека от города и не приносит почти никакого дохода. Деньги, на которые они живут, – это офицерское жалованье отца и деньги в банке, оставшиеся от мамы.

Каждый раз, когда Джейн думала об этом, она грустила. Насколько было бы лучше, если бы у них в банке не было денег. А мама была бы жива и жила с ними в доме, когда отец уплывал на свою войну.

Маму Лайонел не помнил совсем, а Джейн помнила очень плохо. Настолько, что рассказать младшему брату ей было почти нечего.

* * *

Вместо мамы дома была миссис Дэниэлс. Она поселилась в доме благодаря папе, так как кто-то должен был следить за порядком, вести хозяйство и руководить штатом домашней прислуги. Прислуга состояла из молодой шотландки Уны, которая, как и положено «служанке на все работы», помогала миссис Дэниэлс на кухне и с уборкой, бегала в лавки, субботними вечерами кипятила бельё в тазу и отжимала его между валиками.

Миссис Дэниэлс появилась в доме не просто так. Сначала папа познакомился с её мужем. Сержант Дэниэлс служил под началом папы, но пропал на войне. Папа знал сержанта Дэниэлса пять лет и был уверен, что сержант погиб и его не нашли. Генерал сэр Реджинальд Б. совсем не знал сержанта Дэниэлса, но зато считал, что очень хорошо разбирается в людях, поэтому решил, что сержант дезертировал. Папа был в чине капитана, победила точка зрения сэра Реджинальда Б., и миссис Дэниэлс осталась без пенсии, полагавшейся вдовам погибших солдат.

Тогда была совсем неудачная пора: одиноким немолодым женщинам не удавалось найти место поломойки или поварихи. Миссис Дэниэлс стала вышивать платки и продавать их, но и с этим не заладилось. В городе было много вдов, чьи мужья погибли, сражаясь за короля и страну, некоторые ещё при Ватерлоо, в последней битве с проклятым Наполеоном. За годы вдовства многие научились вышивать платочки лучше, чем миссис Дэниэлс, так что её товар оставался без покупателей.

Папа тоже не купил ни одного платочка. Зато он предложил миссис Дэниэлс поселиться в его доме. И почти сразу уплыл опять.

Миссис Дэниэлс стала домохозяйкой в доме на Парусной улице за неделю до Рождества, поэтому не раз потом говорила, что никогда в жизни не получала лучшего рождественского подарка. А для Джейн и Лайонела это были не самые лёгкие дни. И вовсе не потому, что в доме поселилась миссис Дэниэлс или им не дарили подарков. Просто эти рождественские дни оказались для них днями войны, причём при численном превосходстве противника.

Джейн и Лайонел были в ссоре с Энн и Терри, из соседнего дома. Вообще-то, они обычно играли вместе, но пару месяцев назад Энн, о чем-то заспорив с Джейн, сказала: «Зато у меня есть мама». Джейн попросила её извиниться и, без долгих ожиданий, вцепилась в волосы. Лайонел, из солидарности, тоже подрался с Терри, но ненадолго, так как из дома вышли взрослые.

Так началась война. Силы были равны до рождественских дней, когда к соседям приехали гости: два кузена и кузина, того же возраста.

Рождество оказалось снежным, и, когда Джейн с Лайонелом вышли на улицу, на них обрушилась туча заранее слепленных снежков. Сопротивление было недолгим и неудачным.

На второй день повторилось то же самое. Выдержать перестрелку не удавалось, а идти врукопашную против пятерых противников не хотелось.

Лайонел предложил сидеть дома, пока не растает снег или не уедут соседские кузены, Джейн назвала его трусишкой. Тогда он предложил кидаться снежками, пока не дойдёт до синяка («Его должен получить я», – подумав, уточнил он), синяк заметит миссис Дэниэлс и вмешается. Но у Джейн была лучшая идея.

– Мы должны сделать гранату, – сказала она.

– Но ведь гранаты делают в арсенале.

– Папа говорил, что у греков не было арсеналов, а они все равно мастерили гранаты, – ответила Джейн.

Лайонел согласился – тем более что Джейн объявила, что все сделает сама.

Джейн нашла остатки картонной коробки, нарезала кусочки картона, полила их воском, чтобы не намокли. Склеила маленькую коробочку. Намочила в масле кусок бечёвки. Всыпала в коробку две унции пороха (тогда папин кабинет ещё не закрывался), вставила фитиль, защитив его от снега таким же вощёным футлярчиком. Утащить спички с кухни оказалось труднее, чем порох из кабинета, но она справилась и с этим.

– А вдруг ничего не выйдет? – предположил Лайонел, когда они вышли из дома.

– Тогда постарайся заработать синяк, да такой, чтобы его было видно в комнате без зажжённой лампы, – ответила Джейн, и брат пожелал ей удачи.

Синяк, кстати говоря, он получил, так как их опять ждали и налепили снежки, ещё с вечера. Снежки подмёрзли и были как чёрствые пирожки.

Пока Лайонел отстреливался в передней линии, Джейн аккуратно облепила коробочку снегом. Подожгла фитиль, подождала и кинула.

Джейн чуть-чуть поторопилась, Энн нагнулась к странному снежку, от которого шла тоненькая струйка дыма. Джейн, понимавшая по рассказам папы, что может произойти с веснушчатым личиком соседки, завизжала так, что не только Энн выпрямилась, но и все остальные обернулись к ней.

В эту секунду визг Джейн заглушил другой звук, короткий и громкий. После него Джейн уже молчала, зато визжала Энн. Терри, оба кузена и кузина визжали тоже. Их визг заметно затихал, так как они неслись в сторону дома. На снегу дымились кусочки картонной коробки.

– Нам тут тоже делать нечего, – заметила Джейн, и Лайонел с ней согласился.

На крыльце своего дома им пришлось выслушать расспросы миссис Дэниэлс. Несмотря на шипение рождественской стряпни, она услышала непривычный звук и пыталась понять, что же это могло быть. «Не мушкет и не пистолет, но и не бомба, – спрашивала она саму себя, – тогда что же?»

К дому уже спешила соседка миссис Эллис, и Джейн поняла, что минуту спустя миссис Дэниэлс удовлетворит любопытство. Она и Лайонел бочком протиснулись в дом. Брат приоткрыл дверь чулана. «Все равно найдёт, – вздохнула Джейн, – но пусть хоть не сразу».

Из чулана разговор соседки и миссис Дэниэлс был не слышен, пришлось чуть-чуть приоткрыть дверь. Все равно удавалось что-то разобрать, лишь если спорщики повышали тон. «Я ещё раз повторяю, – говорила миссис Дэниэлс, – их было двое, а ваших – пятеро».

Потом она сказала несколько очень громких и разборчивых слов, но Джейн все равно поняла не все. К примеру, «свинья», «крыса» и «портовый кабак» она разобрала хорошо, а вот остальное не удалось. Лицо Лайонела чуть не вспыхнуло от горделивого чувства причастности к тайне: он шепнул, что некоторые из этих слов слышал в школе, но объяснять не будет, «потому что девочкам их не говорят». Джейн была так удивлена и напугана, что даже не смогла как следует на него рассердиться.