Прогулки вдоль линии горизонта (сборник)

Ирина Исааковна Листвина

Прогулки вдоль линии горизонта

Ретроспектива (Моноразговорник и азбучный молитвослов)

© Листвина И, текст, 2017.

© «Геликон Плюс», макет, 2017.

Ремарка первая

Два слова о названии. Разговорники – двуязычные книжечки-гиды, они дают в новой языковой среде ключ к обсуждению простых вещей – например, как пройти к музею, снять номер в гостинице, сколько стоит хлеб в ближайшей булочной etc.

Название «Моноразговорник» возникло в силу того, что ответы на столь же простые вопросы (но только из области «не хлебом единым») существуют – и во множественом числе, но на стороне читателя. Тем самым ответная реплика лишь подразумевается.

Перехожу к молитвослову. Мы и не подозреваем (забываем!), что оказавшись в непосильной для нас ситуации, нередко молимся – кратко, своими словами. Мы бессознательно поступаем так начиная с детских лет, нередко задолго до того, как впервые переступаем порог храма. Азбучным он назван отчасти и потому, что автор прошёл первую половину своей «дороги к Храму»[1] неконфессиональным путём (нет, не языческим, не буддистским, не индуистским, но…). Так уж вышло, что просто своим.

Но и не только поэтому. Да, «аз, буки веди, глаголь добро» – стало общеизвестной истиной. Но ведь добро начинается с малого (почти детского), с вещей простых и как бы односложных, «азбучных». Хотя стихи эти скорее уж «многосложны» и не всегда однозначны.

И последнее:

Если вы предпочитаете в стихах туманные, не вполне ясные смысловые значения, лишь бы было благозвучие, если вы равнодушны к малоизвестным подробностям – например, к таким, о которых было написано в «Русской старине», или к галлицизмам, сыгравшим в своё время иинтереснейшую роль в становлении российской поэзии, или к упоминаниям библейских текстов (этот перечень можно было бы и продожить), то вам лучше не заглядывать в Краткие послесловия, которыми заканчиваются «Привал в облаках» и все остальные разделы сборника

Разумеется, также не стоит заглядывать в них, если вам и без того всё понятно или известно.

Привал в облаках[2]

(«Шансон Дым» и «Шансон Сон»)

I. Стихи из Шансон Дым

(1958–1968 гг.)

Вершители судеб

Вершители судеб, творцы и палачи,Тираны, стоики, строители, солдаты…Бессмертник, врезаннный в гранит и кирпичиСтены багряной, острия ограды,Да роз закрытые, кровавые глазаВ венках на площади и на кустах горбатых.Бесчинства, сбитые во фрунт парадов,И флаги на ветру (со всхлипом «пли!»),И канонады все, и колоннады,Асфальт вполнеба, небо без пощады.И невских вод, и площадей тирады,Что смертный ужас в конность бронзы влит,И лист шуршит ещё, как соглядатай.Ночь Микельанджело: «Молчи, молю, молчи!»[3]На свалке гипсовой своих гигантских статуйНам жизнь оставили творцы и палачи,Убийцы-стоики, строители-солдаты.

Апрель

IАпрель, и апельсин,И ломкий слух капели —Так делятся легко на солнечные щели,А в лужицах с эмалью льда – бензин,И солнце бьёт полого по панели,Луч пилит синеву, как жук-пропеллер,Но в ветках – первая мелькнула акварель.Над лужицей испуганно кружится,Из сна ли выпав, со снегу, синица —Конец зиме, мой ветреный апрель.IIМой апрель-менестрель,ледяной, продувной одуванчик,как в сифоне, капелькомарино звенит, то ли плача.За снега, за веказатаясь, что тебе то и дело,всем кивая: «Пока!» —улыбаться – упрямо, несмело.Прозвенела струя:«Я другой, я не знаю, векамитолько камни стоят,оттого что из вечности – камни.Я рождаюсь зимой,но по-летнему ярок и тонок,с ясной снежной каймойя жесток и упрям, как ребёнок,но так больно от холодаи от слепящего света,ручеёк я и облако,сам я из талого снега».…Уходя налегке,пробежит, не прощаясь, нечаянно,трель – капель по щеке,дребезг ливня и трепет дыханья.Где гостишь, с кем летишьмой апрель, колокольчик и мальчик?Смехом сыплешься с крыш,с них – горстями (безгорестно?!) —      плачешь?

Конец осени

Дождь, захлёбываясь, крошитсяголышами хлеба,тучи, пегие, как лошади,вытоптали небо.Сверху (гром-гремя) по улицам —бьют битюжьи ноги.Осень просится отмучитьсяна моём пороге.В неба холст, досиня выстиранный —сердце, имя, тело,…слиток капель, ветром высверленный,бился до предела.Но ни жалобы, ни жалостив листьях ржаво разныхЖизнь и смерть им – краски, кажется,ярки и бессвязны.Льёт, как карты мечут… Спрашиватьв хаосе ответа —умирать и вправду страшно – так?Жить – да легче ль это?Прояснилось… Солнце выглянуловновь, без укоризны —в небо лёгонькое, вылинялое,в серый круг отчизны.

Вечер, воздух…

Ввечеру, где лилово и зыбко,где сокрыта сирень переливами влаги,я стираю неверные буквы резинкойс черновой и непрочной бумаги.Стали знаки едва различимы, как точки,уж не видно ни черт, ни ошибок,проступает на стёртом до марли листочкесеть голубеньких, бьющихся жилок.Утром чуть свет проснусь,      мир едва обновится,разве вспомню холодные прописи жизни?А пока тосковать – безотчётней, чем птица,о далёкой безвестной отчизне.

Баллада о елях и детстве

Мельчат огоньками мили,а мысли горят воочью,я в жёлтом автомобилемчусь (он с антресолей) ночью.А память аховой пыльюна крыльях автомобиляпорхает за тормозами,где лак слезает – слезами.Из-под колёс, под колёсаогни неверные лезут,вдруг что-то сверкнуло косо,тень дерева перерезав.Не ельничья ли аллея,бегущая в сон из детства(туда, где некуда деться)?Олень ли то в отдаленье?«Что? Вам в аллею из елей?В ту, видную еле-еле?Поверив искомой цели,скорей берите левее».Утро холодом веет,снежные флаги белеют,и старый мой джип в аллеювплывает – дышать не смею.…«Бежит и тает, как свечка,по улочке, бежевой речке,иное солнце, ручное,в оранжево-белом облаке,солн-шар[4] – печёное яблоко,он мал, но оно сквозное,вот белый олень промчался,и миг лишь до сна остался…»…Но отчего – под колёсамгновенья, будто каменья?Не чудится ли аллея?Не взять ли левей откоса?Лёд тронулся, не остановишь,напрасно баранку ловишь,джип, верная моя лайка,что ось, что любая гайкалетят за север, за осень,вслед снегу тебя заноситтуда, за алмазной гранью(последней в максимализме?)за Северный полюс жизниили, быть может, за Южный(такой же книжный и вьюжный)…А грань земная – на осень,по кругу назад – и бросит.И вот аллея из елейпокрыта снегом забвенья,(и всем нам, тронутым ею,она видна еле-еле…)Мой город, на сон похожий,летят огоньки и звенья,что ж, снова я твой прохожий.Но сонм рождественских елейвсё там же – он не левее,а прямо – и вверх! Правь твёрже.«В горах моё сердце»[5], Боже.

Почти верблюд

Дети, и цветы, и звери(Или проще, Рай)Проходи, зовут, сквозь дверь иС нами поиграй.Но она – всё туже, уже.Нет, не мародёр,Не пират, я неуклюжеВзрослый дромадёр.Больше солнца и без меры —Вас любил-люблю.Жаль, что я уж жёлтосерыйИ почти верблюд.На дворе кричит погонщикИ стоит жара,Тащат тачку, катят бочку —Вот и вся игра.Побреду, закинув шею,В жар песок колюч.В нём найду ли ваш волшебныйИ сребристый ключ,Что, открыв в оградах струны,Прозвенит в саду,Где игрушечные луныЖдут свою звезду.

Душа моего тела

Т. Ю. Х.[6]

Душа моего тела,ты словно бы онемела,не всё ли тебе равно —в подушку или в кино.Душа моего тела,какой ты стала несмелой,движеньям ты разучилась,да что же с тобой случилось?Ты вспомнить не захотеламир глиняно-пустотелый.Тебе б улиткой свернуться,к простой молитве вернуться,забыто старозаветной,вечерней и предрассветной.Душа моего века,ты слепо замкнула веки.Какое тебе дело,пускай веселится тело,пускай оно опустело.И мир танцует на нервах,век-спринтер кричит: «Кто первый?»(«Кто последний?» – мы,он: «Да-вай пер-вых!»),мир концовок, уличный, оный —словно лагерник перед шмоном.На прямой магистрали векасметены следы человека.Нервопровод тонет в бетоне,напряженье гудит да стонет.Время терпит, нервы спрессованы,нервы прячутся за засовами.Нет звезды. Но ведь тьма – шатается,когда ощупью ищут свечу.И ребёнок – рождаетсяза последним: «Я не хочу!»

Родина (1)

Ирине Чемодановой

(Воспоминание о 50-х)[7]Родина, просто ли родина —роды, и росы, и рожь?В мир прирастаем к ней родинкойдуха? Отрежут – умрёшь?!Солнцем раёшно заоблачным,пестрядью детской берёз,ситником пыльным просёлочным,говором линий и гроз.И расстояньем – громов и вьюг(даль и лесная мгла)?Или – от дула к надбровьюгулом – вдоль рук и стола?Трав неоглядною ржавью,горечью их неживой,глушью равнин – рвы зажаты! —в чёрный распах ножевой?…Гром приумолк, мгла уж прячется,битвы покрыты землёй.Что всё клянёшь ты нас, мачеха?Матушка, боль успокой!1968 г.

Осенний рисунок. Дорога

Ах, если бы ѝначе! Хоть бы немного.Но в даль убегает прозрачно дорога.Ни тени, ни света – иначе – не будет,И мимо проходят усталые люди.Раз путь – выпад в цель, тем точней,      чем случайней.Он краток, и надо в нём быть —      без отчаянья.1969 г.

Гадалка

1. В детстве

В детстве, в бегстве (конном и звонком)мне хотелось быть амазонкой.…А в конце – прыжок над домами —и домой, на тахту и к маме.Каждый класс на домик похожим был —так давно. Осталось тревожное:кто-то дремлет во мне с начала,и растёт со мной, но ночами.Что же делать мне, кто там скрылся,кто, как в куколке, спит в курсистке,мотылёк, балерина безногая,контур скрипки без нот и без грифа —может, всё это блажь без подлога —просто как эпидемия гриппа?Ждать, слоняться, жечь сны, как бумажки,жить в каминном жару, днём вчерашним,с музой (странной штабскапитаншей,в бывшем Энске виды видавшей,но не сдавшейся и не сдавшей)Что же дальше-то? Что же дальше?Рассудительная, домашняя(в туфлях маминых, в сумерках) грустьждёт, шепча, осунувшись, спрашивая —с детства помню я наизусть.Только вдруг – не она, а с шалью,и цыганкой глядит шальной.Не с грустью – с полынь-печалью,сама говоря с собой.

2. Гадание. Провал

«Как дважды два – всё просто».      Что можешь ты сама?Нам издавно приказано, заказано – зима,бетонная дорога, казённые дома.Колокольчик – и тот по ГОСТу,а даль звенит сама:«Дни-деньги-дон… погосты,дней-денег-дзень… кутерьма».А за карточными домиками —      сума там или тюрьма?Модерн, таверны, замки,      тур – манкая[8], да тьма?– Постой-ка, что ты болтаешь, цыганка,      Господь с тобой!– Не знаю, сама узнаешь,      смотри, не шути с судьбой.Разложила карты в холмики,как голубь, бьётся туман,на них «крестики» и «нолики»расставит жизнь сама.Прости, сбылось отчасти,но не случилось вдруг,пусть кто-то будет счастливс тобой, мой милый друг.Тузы, что там, за глянцем,пиковый взял валет.Всё разошлось в пасьянсе«Мари-Антуанет»[9].Коротким было гадание,и карты прочь со стола.…– Что ж, жги-говори, как сами мыживём – была не была!

3. Очнувшись…

…А останутся – письма редкиеи сквозной календарь в ноябре,так, листки в линейку, в клетку,да дождик на дворе…Вдруг, узнав, кто я в самом деле,уступлю я и стану – тенью,вдруг, узнав это, Боже правый,я погасну. И стану – вами.Ведь всё это вам не страшно,вы завтра станете старше,между раз, два, три – и четыренет ночных пустот в вашем мире.Только (всё-таки, может быть,      и не сдаваясь)выход есть из судьбы и тоски —открывать дверцы душ      не ключом, а словами?С чёрной лесенки ль,      с красной строки.1965 г.

Мне в этом зеркале

Мне в этом зеркале видныИ днём туманные огни.На этой комнате печать,Волна стоячая, печаль.Шаги на потолке дрожат,И вещи, выпрямясь, лежат.Слегка вибрирует стеллаж,Не смея выбрать звон стекла.А сквозь окно в упор на дверьС упрёком смотрит странный зверь.Он видится иль снится мне,Нечёток силуэт в окне.И светлый дождь, и сизый страхЛохматятся в его глазах.Не может он вернуться в лес.Дрожит и меркнет лунный блеск.Породы – голубых ужей?Кентавров скифских мятежей?Левиафанов? Синих птиц?Он затаился и притих.Но он – один из стаи… той,Что исстари звалась мечтой.Кому – каёмкой голубой,Кому – слепящей чернотой:«В изломе молнии – внемли —Есмь угол неба и земли!»……К кому – дождём звенеть в окноПротяжно, гулко и темно.

Моя Пьеретта

IПостылым стал асфальт дороги пыльным – лоск зелёный листьев.Так мне приснился городок,куда с пути так просто сбиться.Там ярмарка, там все кричат,и мой двойник, что канул в воду:«Кому нужна – всего на час —моя бессрочная свобода?»К нему подходят. В первый разглаза – две капли небосвода.«Жаль, что не будет вам как разшар-балахон моей свободы.Она по мерке им да мне(врождённая ли,      с ней мы сжились?),но в гулком этом полотнемы для других – уже чужие.Да, ворот глух, а платье – нет,что хочешь в нём, летай ли, плавай.Как в мешковине – тьмы плотней —смешно барахтаться, не правда ль?»IIВокруг – свист, брань. Гремят, орут,змеятся, содрогаясь, трубы,за души дёшево берут,в улыбках лопаются губы.Обмены-мены без конца,и нет черты – хотя бы зыбкой —в куске всеобщего лицас разорванной, как нить, улыбкой.Подходит странный человек,глаза как выбитые донья,косой пергамент жёлтых век.Он склеит лаком мне ладони.Углом положит их на грудь,а ноги вытянет, как палки,уж головы не повернутьна клейком кукольном прилавке.Мой балахон срывают – р-раз! —царит иная в морге мода.…Тракт, рельсов гул, последний час…Владимирка… вагон «Свобода».

Корни

Из цикла «Местоимения и корни»Только б не ведать, только б забытьВ слове голубить – слоги «убить»,Призвук презренья – в слогах «призреть»[10],В участи, чести – не слышать «учесть».Крепки ли мы на земле, когдаВ родине громко слышно – «орда»?Если я мыслю, значит, жива?Если я плачу, значит, я есть?Или – плачу за то, что живу,Промыслом, хлеб мне дающим здесь?Мир растворяется – вширь ли? На нет? —В круге зрачка ускоряется свет,Нам остаётся осадка ночлегВ вольноотпущенном русле реки.Известь в ручье, в глине соль и вода,В изнеможенье распада и льдаДождь, снегопад и зелёный побег,Вьющийся, вечно витающий снег…Господи Сил и Боже Любви,С чем мы смесили      слоги Твои?Явь – водопад, гроз – светотеньСлоги Твои, Отчая сень.

Скрипач

М. Малевичу

IВ глухом городке, на эстраде дощатойстоит человек, улыбаясь печально.Но руки уверенно держат улыбку,летящую бегло, зеркально на скрипку,(созвучные смыслы скрывая и знача,то прячась, то вглубь что-то яркое пряча).Без умолку солнце колеблется, льётся,так вдруг с потолка паутинка сорвётся —на каплю, что в тёмной водице смеётся.И вновь безустанно прядётся и вьётся,а тени стрекоз пропадают в колодце.IIГлухой городок в носорожьих сугробах,далёко в снега убегает дорога.Чьё сердце стучит всё короче и глуше,ритмичному току смычка непослушно?Кружит, кувыркается нота бемоли,вдоль чёрной спирали влекомая болью,Скачок между соль и басовым ключами!(В конце – как всегда, побеждает молчанье,не длись ни секунды, мгновенье, – довольно!Раз больше не нужно, и больше не больно.)Всё, нота упала. Хлопки простучали,и нет никого… На эстраде дощатойзачем (вслед кому?), улыбаясь печально,стою я и жду… Нет скончанья молчанью.

Чердак[11]

В детстве мы запросто вхожи в подвал бессознательного, а в преддверии старости – на чердак никому не нужных вещей…

Анри де РуэнЗдесь, в этом Богом забытом углу,мальчик оставил ежа и юлу,сам превратившись в подросткана стадионе Петровском.Сброшен рюкзак, не споткнитесь о дрель,столбиком скатан, недвижен апрель,в нём – на мосту, под стеною[12]он целовался весною.Помнится, с ней расставались на «вы»,дальше есть всё… Нет – муравьей травы,той, что, связуя все звенья,просто дарует забвенье.«Я бы вошёл, но не вспомнить мне дверь,я бы нашёл тебя – только поверь!Даль – ведь лишь окна да стёкла».…Всё зазвенело… и смолкло.

Старая квартира

Сверстнице

(сорок четвёртый год рождения)[13]Шла война, но гул авиаоргий,не сгубил – за дальне-малой целью.Три святых Ирины и Георгий[14]светами прошли над колыбелью.Тыл. Но мир был всё равно из дымаи на чёрных тюфяках в палатемама (своим ангелом хранима)вдруг пришла в себя – с тобой в объятьях.А потом в далёком эшелоневас колёса повивали нитью.Так, в невольном стиснуты поклоне,вы и добрались до «местожитья»[15].В почернелой питерской пещерекамень мыт слезами, да не вымыт.…Летом, в той же комнате и эремирный жребий вам – на счастье – вынут…С края света, прячась в эти годывглубь бинокля – старая квартира.Маленькая девочка у входазамирает на пороге мира.Солнца луч замком амбарным схвачен:«Мама! На перилах, в чёрном – кто там?!»Смерть вождя маячила, как мяч, новсё не попадающий в ворота.

Ты

Из цикла «Местоимения и корни»(1961–1968 гг.)1Ты – небо-убежище,      отклик неразделённый,дверь закрыта в стенеи не хочет открыться.(Отзвук стены ключу нами потерян).Ты – просто крыша на небе,      под ней лишь одна стена.Ты отошёл от стены… И нет ответаот колыбельной купели и до разверстой —где Ты? Откуда Ты?Ты – отторжение и откровенье.Дом (но ничуть не от мира),крыша – небо – стена…Ты далеко за стеной,но я-то под крышей Твоей.Ты – еле видимый свет.О, как долги блужданья в эфирегроз и дождей световых,сжигающих, животворящих.Мольба, ожидание – ключ?И опять нет ответа,музыка сфер и круг обжигаемой плоти      от дуновенья – до грома?Любовь, что скорченной розой      к стене припала,сорвана ветром с портала.Ты —это прибежище и от Тебя.Бесконечен      гармонический ряд отраженийТы – я – стена,сходящийся на небе в точку      Ты – это…Нам мир представлений —лишь телеящик цветной,в котором недолго мы длимся,мы – силуэты и тени, мы – маски и лица.Как нам постичь:«От Адама вершится суд, плач,      и обряд поминальный,чрез воскрешенье      в живых[16]до воскресенья из мертвых»Да будет так. Да исполнится      воля Твоя.2А малое «ты»      так похоже на белку,на воробья, что клюнул-кивнул, улетая,Но, как и небо —      сетей, да и мелкойне терпит оно суеты.Луч лишь оно, а не пламя,и медля над нами,в тумане морском рассветает.1963 г.

Молитва корней

Путь зрительный, путь нервный, слуховойи к мiру не приросший образ Твой.Наш косный путь,пусть костный, млечный пустьИ Твой, не вобранный в земную плоть,не пропитавший чёрствый сей ломоть. —В кость чёрную, ни в голубую кровьне вдуновенна[17] с жизнию любовь.Равно чужда и мiру, и уму,родна нам чудом вопреки всему, —как голос, что стоит на всём пути:«Простишь ли нас? Прости меня!.. прости…»…

II. Шансон Сон

(1966–1972 гг.)

Шансон sans raison[18]

(Чередуясь с циклом Снегопропады)

Часть первая

Из цикла «Моя бездомная любовь»

Пластинка

Ал-ру Ке-ну

IЗолотистый, летучий звон,луч иглы тебя находит,«Mon amour, Marion,notre toujours»[19]… уж на исходе.Чертит круг начерно,возвращаясь, луч блестящий.Обруч, глубь с озёрным дном,отклик музыки и счастья.Улетели этажи —что нам всё же остаётся?Повтори мне, скажи,где мы нынче расстаёмся.Щёлкнув глухо, спиральвывернула себя всю. Даймне руку, печаль,и уйдём скорей отсюда.Нет, не будет птенцов,ни прозрачно-ломких почек.Лёгким снегом из сновс зимней тяжестью покончим.IIПусть невидимая, из сна,детский свист, сквозняк и скорость,станет пробовать веснана земле искать опору.Кисти, вёдра, апрель,солнца влажные заплаты,непрочна акварельна снегах голубоватых.Каплет-колет капельв горлах труб со ржавью астмы.…Там, где дремлет метель,ты со мной навеки, август.Спи, в золе догорай,мой шафранный рай…      Как тихо…Просто – вглубь, в глушь убрать      солнце чёрное, пластинку.Просто – в шкаф (в пыль) убратьдно без отблесков.      Пластинку.

Ремарка вторая. О «Снегопропадах»

Тема Снегоземья начиналась с них. Первоначально это были питерские чёрно-белые пейзажи и моментальные зарисовки. Снег – ведь это и рассыпчатая белая краска, то закрашивающая, то засыпающая всё, но по-своему. А снег в полёте – вдобавок и лёгкая завеса, создающая иллюзию. Последняя же не только покрывает собой мир, но и позволяет увидеть его в иных степенях связности и разобщённости.

Ритмы снего-пропадов, то вихреобразные, то плавные, по-другому сближают, раздвигают и связывают явления (притом не обязательно только в пространстве). Летящие снежные точки в своей совокупности смещают и центры тяжести, и саму весомость, значимость отдельно взятых вещей.

Мне невольно думалось при этом: «А если бы они летели так во внутренних пространствах наших душ, миры которых достаточно просторны и, наверное, сообщаются между собой? Тогда они, быть может, создавали бы и там свои летучие зарисовки-разрезы самого разного рода в манере – предположим, пуантилизма? Акварельного ясным днём и чёрно-белого ночью.»

Этот взгляд как бы «сквозь них» расширял возможности «Снегопропадов» как стихо-пейзажей. Да, в этом смысле они могли быть и «лиственными», и «лунными» и даже, как ни странно, «концертными»[20]. Но это всегда и всё же – точечные городские зарисовки, притом характерные для Петербурга, это именно его зимние холод и даль.

Снежный полёт то сокращает, то удлиняет расстояния между вещами (и тени), но даль-то всегда присуствует и кажется непреодолимой, особенно если рисунок и не пытается вместить её. Но это всё та же русская даль, исстари знакомая: – «унеси мою душу в звенящую даль…» и «тоскующая». А зарисовки – днём акварельные, они (хотя слабо, но переливаясь) окрашены, напоминая этим пуантильность[21] мыльных пузырьков, вылетающих из тонкой трубки. Улетев, они всё ещё чуть видны, подобно воздушным шарам в далёкой вышине – в последний момент перед исчезновением.

Но несмотря на это, они и по-питерски каменно-грубы, в них отпечатаны и уличные торцы, и угловые тумбы, и даже булыжники площадей.

Почему же всё-таки «Снегопропады», а не «Снегопады»? Отчасти потому, что авторское я в них уплывает как бы вглубь, оставаясь за кадром.

Отчасти же – из-за чувства тревоги и безнадежности, вызванной тогда Карибским кризисом да и резким поворотом вектора времени в конце 60-х.

С птичье-человеческой фигуркой

1…Отщёлкнет ключ щепу с сухих поленниц.Под снегом оперишься ль наконец?Неприспособленный приспособленец,питомец, и подзимок, и птенец.Ты приручён, твои ручьи застыли,ты окольцован колкий снег клевать,ищи себе тугие бритвы-крылья,твоими – стужу не поколебать.Шеренги крестиков – канва по снегу,канавки поворот, как бурка, сив…Дым по оси земной покрыл полнеба.Кулич со свалки – досыта ль красив?Бросай же зимний плод, земную тяжестьна гулкие ладони мостовых.Бумажный змей застуженный приляжетвсей пестротой под два крыла живых.(Твой крест небесный в меловом вертепечудесной силой чьей-то веры теплой[22]…)Что ж, небо чернокрылое ушло,и копья звёзд тебя не пригвоздили.Сиянье нимбов в голубом горнилетебя не опалило, не сожгло.2Вот только бы не вспомнить как-нибудьчто твердь – тверда. И что тяжёл, как ртуть,последний из блуждающих трамваев(другие уж «промчались, завывая»[23]),тех, с яблоками вмятин на бокахшироких… тех, что в послужных бегахотскрежетали все свои моленьяи оседают медленно в коленях…Дотла сожжёт подённый луч жестокийбилет в пустом кармане и ключи.Прощай! Белеет парус одинокийсквозь пепел-снег…      И белый свет горчит.

Ещё о весне

Ал-ру Ке-ну

(Моя бездомная любовь)IСнег за окнами мягко теряется где-то,время каплет так близко.      Во сневдруг разбилась сосулька, бездумная флейта,что один раз звенит о весне.…Я бежала, не помня себя от разлуки,поезд мчался за море, за твердь.Из прозрачной травы      сквозь замёрзшие рукия училась на солнце смотреть.В мире утренней алости нежно и грубо,плеском вешним окрест обойдя,пели вóды (наяд[24] мимолётные губы?)о сверканье и шуме дождя…II…Ближе к утру      сольются (с затверженной болью)стук колёс и следы на песке.Я не знаю, не жду. Всё, что было – невольно,снег, серея, твердеет к весне…Не в своих беловежьих и заспанных царствах, —глубже голоса, в горле-спине.А слова – наугад, наизусть? – род лекарства,чтобы быть наяву, как во сне.В том немыслимом сне      снег летит вместе с летом,в луннооком заоблачном сне —нет разбитой свирели. Эолова флейта[25]мне бездонно звенит о весне.

Корабельный, кроющий мглой

(но – и молитва)Из цикла «Снегопропады»…Сумеречной снастью сводит мир с основснег…      Схожу – во власти тысячеоких снов.Сузилась ли пучина, ширится ли волчком,бьётся путь в паутине с тонущим зрачком.Снова Земля проходит точечный зенит,время натянулось, крови связь звенит.Снова тише ли, громче повторять от сих:«Эту чашу, Отче, мимо пронеси»[26] —и до сих… Не ставить нам, не воздвигать,вёрст во мгле не править, мук не избывать.Только переходов «тронутых»[27] черты,только снегопадов сóлоны гряды,только б не покинуть – так легко уснуть! —этот нитевидный, еле внятный путь.Помни: «И потомкам странен голос тех,что в котомках тонких уносили – снег».

Осенним днём

Ал-ру Ке-ну

(Моя бездомная любовь)1Вдруг снова днём, – как белой ночью.Откуда эта тишина?Ведь осень в городе хлопочет,недавно началась она.Да, воскресенье в самом деле,вот отчего на даль верстыГостинодворские аллеистоят пустынны и желты.А в Павловске дни как газеты,(что шрифт смешали с домино).Там привокзальные буфетыпыхтят… И в них ещё полно.Бумагой, а не тягой шмельей,шуршат оборванно кусты.И в этом – весь конец неделидо наступленья темноты.2Ты помнишь взлёт косых и рдяных,летучих, как косынки, туч?Вдоль притолоки покаянносклонялся к нам последний луч.А утром дождь по древесинелетел… Что пело сквозь него?Златой мелодии Россиниулыбчивое торжество?Нет, кто-то клавиш в дачной синикасался – до рассветных рос,заплаканной былой России,весны и ветра виртуоз.3Мне снится плач ребёнка горький.Да водосточная трубалепечет, льёт скороговоркойхлопки невыжатых рубах.И в пробужденья метке краткой,когда в глаза метнётся ночь,знать – явственно, но и украдкой, —что ничему нельзя помочь.Что смерклось лето, им покинутв полях      полёт дождей и птиц.И время дням слагаться в кипуникем не тронутых страниц.