Ленинград в борьбе за выживание в блокаде. Книга первая: июнь 1941 – май 1942

Среди источников, которые помогают приблизиться к пониманию непостижимой, по мнению многих блокадников, психологии поведения и выживания ленинградцев в экстремальных условиях блокады, особое место занимают их дневники. Как теперь выясняется, в период первой блокадной зимы многие ленинградцы стали вести дневники, которые, к сожалению, далеко не все сохранились. В архиве О. Ф. Берггольц, например, была объемистая папка «Выписки из дневников», в которой находились перепечатанные на машинке выдержки из блокадных дневников самых разных людей – учителей, врачей, шоферов, партийных и советских работников[108]. Наиболее крупная коллекция дневников блокадного времени находится в Центральном государственном архиве историко-политических документов Санкт-Петербурга. Хранятся блокадные дневники в Музее обороны и блокады Ленинграда, в Российской Национальной библиотеке и даже в Архиве Большого Дома. Конечно, блокадные дневники остались и в семьях тех, кто их вел, о чем можно судить по публикациям последнего времени. Здесь приходится опять констатировать, что вплоть до середины 80-х годов издание блокадных дневников носило строго ограниченный властями характер, так как содержавшийся в них «негатив» мог, по их мнению, повредить созданной героической картине жизни в блокированном Ленинграде. Ярким примером такого отношения стала получившая широкий общественный резонанс «Блокадная книга» А. Адамовича и Д. Гранина, в первом издании которой цензура потребовала изъять десятки интервью с блокадниками и записей из дневников.

Начиная вести блокадные дневники, их авторы вольно или невольно задумывались над их предназначением – одни адресовали их истории, другие писали для себя. «Я веду как музейную работу ежедневный дневник с 22 июня. Записи делаются все подробнее и детальнее, – отмечал зимой 1941–1942 г. научный сотрудник Музея истории и развития Ленинграда А. А. Черновский. – Уцелею ли – не знаю, но дневник этот – документ для истории города ценный, он (конечно, с долей субъективности) отражает эти исключительные дни. Если я доживу, я хотел бы участвовать в его расшифровке, в написании примечаний»[109]. Увы, А. А. Черновский умер от истощения в мае 1942 г., оставив для истории свой дневник, хранящийся теперь в архиве. Школьный инспектор Л. К. Заболотская, размышляя о назначении своих дневниковых наблюдений и переживаний, писала: «Я часто думаю о том, то ли я пишу в дневнике, что нужно. Ведь завела я его не для излияния чувств. У меня достаточно друзей, с которыми я всегда могу поделиться. Я пишу дневник потому, что я выполняю одно из заданий райкома – пишу, чтобы помочь в будущем восстанавливать историю обороны Ленинграда. Но я чувствую, что в моем дневнике больше чувств, чем фактов. А с другой стороны, думаю, что писать в дневнике надо то, что человеку хочется писать. Только тогда он может быть искренним, а это непременное условие ведения дневника. А, кроме того, мне кажется, что и чувства рядового ленинградца (а мои чувства и мысли большинства) тоже интересны для истории и что люди, которых, может быть, не всегда полно я показываю в нем, тоже интересны для истории»[110].

Директор Архива Академии наук СССР, профессиональный историк Г. А. Князев в своем уникальном дневнике «Дни великих испытаний», выдержки из которого были впервые опубликованы в «Блокадной книге» А. Адамовича и Д. Гранина, методично фиксировал все, что так или иначе было связано с бытом, поведением и настроениями жителей осажденного города, не скрывая при этом и собственных переживаний. «Я прислушиваюсь, всматриваюсь, вдумываюсь во все окружающее меня, – записал он 24 октября 1941 г. – Я улавливаю биение пульса кругом и стараюсь передать, как бьется мой пульс, как я воспринимаю, переживаю события, как они переживаются другими…»[111]. Это стремление уловить «биение пульса кругом» помогало Г. А. Князеву переносить нараставшие с каждым днем блокады трудности, заражаться оптимизмом и надеяться на лучшее.

И все же подавляющая часть тех, кто вел дневники в осажденном Ленинграде, делала в них сокровенные записи прежде всего для себя, а не для истории. Это были и военные, и сугубо гражданские лица, партийные и советские работники, писатели и ученые, инженеры и журналисты, учителя и школьники, сотрудники музеев, архивов и библиотек, домохозяйки и пенсионеры. Без их дневников нельзя адекватно представить блокадную повседневность и понять психологию выживания в то героическое и трагическое время. В условиях, когда самым опасным союзником осадивших Ленинград немецко-фашистских захватчиков стал голод, дневник, по меткому выражению Н. Б. Роговой, «стал выполнять функцию не только морального пристанища для обессиленного человека, загнанного в безвоздушное пространство аномального существования в мире, где смерть караулит каждого, – он становился “на караул” против самой смерти. Он был опорой на краю той “могилы, куда с ужасом заглянул каждый”»[112]. Шестнадцатилетняя школьница Елена Мухина, оставшись после смерти матери в феврале 1942 г. совершенно одна, могла довериться только своему дневнику, общаясь и обращаясь к нему за советом и помощью. «Милый мой бесценный друг, мой дневник. Только ты у меня и есть, мой единственный советчик. Тебе я поведываю все мои горести, заботы, печали. А от тебя прошу лишь одного: сохрани мою печальную историю на своих страницах, а потом, когда это будет нужно, расскажи обо всем моим родственникам, чтобы они все узнали, конечно, если они этого пожелают»[113].

Блокадные дневники надо читать внимательно, день за днем, не упуская и не пропуская ничего, но и ничего не додумывая за автора, и только тогда возникает реальная картина жизни в осажденном городе в ее повседневных проявлениях, приходит понимание того, что пришлось вынести ленинградцам. Минуло уже более двадцати лет с того времени, как я с огромным интересом прочитал только что опубликованный тогда блокадный дневник известного ученого-востоковеда А. Н. Болдырева[114], но и сегодня я не могу без волнения читать эту исповедь. Начав свою «Осадную запись» в декабре 1941 г.,

А. Н. Болдырев день за днем фиксировал не только происходившие события, но и тончайшие психологические наблюдения за переживаниями терзаемого голодом человека, обремененного постоянной заботой о своих родных и близких. Вместе с пронзительно откровенными записями об изнурительной «битве» автора за выживание и тяжких переживаниях, «падениях духа», вызванных унизительными поисками дополнительного куска хлеба и тарелки супа, дневник содержит ценные сведения о самых разных сторонах блокадной жизни. Сам А. Н. Болдырев считал, что «эти записи – самое и единственное творческое» из того, что ему приходилось делать во время блокады[115]. Занося в свой дневник различные «мелочи», он надеялся, что «с кучей мусора будет зацеплено и ценное», верил, что «эта Запись есть дело большое, есть подлинный, правдивый свидетель времен неповторимых и когда-нибудь будут заслушаны ее показания»[116]. Это «когда-нибудь» наступило только спустя 50 лет, и в этом нет ничего удивительного, поскольку дневники в силу многих причин и обстоятельств, а часто и по воле их авторов, становятся достоянием истории и историков по истечении длительного времени.

Конечно, далеко не все, что чувствовали, переживали и видели, и тем более думали блокадники, они решались заносить в свои дневники: это было небезопасно, и потому почти автоматически срабатывала самоцензура. Некоторые события и факты приходилось даже излагать эзоповым языком. Так, свои вызовы в Большой дом, где размещалось Управление НКВД, А. Н. Болдырев зашифровал в своем дневнике как «глупейший рассказ некоего Шевчика “Две поездки в Большой Дом”», прибегнув при этом к английскому языку[117]. В том, что вести дневники даже в то трагическое время было опасно, мы теперь убеждаемся сами, знакомясь с целым рядом опубликованных в наше время блокадных дневников, авторы которых были тогда арестованы за «антисоветскую агитацию» и «контрреволюционную пропаганду», вещественным доказательством которых и стали их дневники, найденные при обыске.

Один из первых таких документов был напечатан в 1996 г. в журнале «Вопросы истории» – дневник И. И.Жилинского, начальника планово-аналитического отделения Управления дорожного строительства Октябрьской железной дороги, арестованного за «контрреволюционную пропаганду»[118]. При обыске на квартире Жилинского, проживавшего в Новой Деревне, в деревянном доме по Школьной улице, был изъят и его дневник, в котором следователь обнаружил «крамольные высказывания» и приобщил его к делу. В действительности же в дневнике Жилинского отражена прежде всего его повседневная борьба за выживание, состоявшая из поисков и добывании пищи; из долгого простаивания в многочасовых очередях за хлебом и другими продуктами питания, которые полагались по карточкам, но далеко не везде оказывались в магазинах. Настроения «осточертелой голодной жизни» выплескивались из дневников в разговоры в очередях за продовольствием, на работе, становились известными органам НКВД и служили для последних основанием для обвинения распространителей таких настроений в «контрреволюционной пропаганде» и «антисоветской агитации». Разумеется, таким образом пострадал не один И.И.Жилинский. Похожая судьба постигла и других авторов блокадных дневников. В 2004 г. в серии «Архив Большого Дома» были изданы дневники ленинградского учителя

А. И. Винокурова, расстрелянного в марте 1943 г. за «контрреволюционную антисоветскую агитацию» и за «пораженческие взгляды в войне СССР с Германией»[119], и старшего бухгалтера Ленинградского института легкой промышленности Н. П. Горшкова, приговоренного к 10 годам лишения свободы за «антисоветскую агитацию среди своих знакомых»[120]. Сам же Горшков настаивал, что изъятый у него во время обыска дневник служит доказательством того, что он «никогда не был антисоветски настроенным человеком»[121]. Читая сегодня дневник Н. П. Горшкова, убеждаешься в глубокой правоте его автора, утверждавшего, что его наблюдения и переживания он записывал для себя. Но теперь оказалось, что и для истории: не пропустив в своем дневнике ни одного дня блокады (!), отмечая в нем не только «негатив» зимы 1941–1942 г., но и все изменения к лучшему, Горшков показал, как приходила постепенно надежда на избавление от вражеской блокады, как нарастали эти ожидания, как улучшался быт, и с ним – настроения ленинградцев. Каждый день Горшков педантично описывал состояние погоды, фиксировал продолжительность обстрелов и бомбежек, и этими ценными сведениями я с благодарностью к автору дневника воспользовался в документальной части моей книги.

Среди блокадных дневников выделяются своим публицистическим характером дневники ленинградских писателей, которые с самого начала обращались в них к читателю[122]. В. В. Вишневский в «Дневнике военных лет» писал о необходимости «сохранить для истории наши наблюдения, нашу сегодняшнюю точку зрения участников. Ведь через год, через десять лет – с дистанции времени будет виднее. Возможно, будет иная точка зрения. Оставим же внукам и правнукам свой рассказ»[123]. И многие ленинградские писатели оставили для истории свои рассказы о блокадной жизни: В. М. Инбер – «Почти три года. Ленинградский дневник»; П. Н. Лукницкий – «Ленинград действует..»; В. М. Саянов – «Ленинградский дневник»; П. И. Капица – «Блокадные дневники, прочитанные сегодня» и др. Наконец, совсем недавно, в 2010 г., был опубликован «Запретный дневник» О. Ф. Берггольц, которая, по выражению Д. А. Гранина, «стала символом, воплощением героизма блокадной трагедии». Читая «Запретный дневник», особенно понимаешь, что это чистая правда, а не красивая метафора. Такая же правда и в самом дневнике О. Ф. Берггольц, которая не посвящала в него даже самых близких ей людей. «Как хорошо, что я – не орденоносец, не лауреат, а сама по себе, – записала она 12 апреля 1942 г. – Я имею возможность не лгать, или, вернее, лгать лишь в той мере, в какой мне навязывают это редакторы и цензура, а я и на эту ложь, собственно говоря, не иду»[124].

Большую работу по выявлению, изучению и публикации блокадных дневников ведут в последние годы научные сотрудники Санкт-Петербургского института истории РАН. В рамках проекта «Ленинградская блокада без купюр и ретуши» был издан целый ряд сборников – «Человек в блокаде. Новые свидетельства», «Доживем ли мы до тишины? Записки из блокадного Ленинграда», «Я не сдамся до последнего…»[125]. Опубликованные в них действительно новые и содержательные дневники хранились не только в фонде воспоминаний и дневников Центрального государственного архива историко-политических документов Санкт-Петербурга, но и в семейных архивах (дневник театрального художника А. А. Грязнова, учительницы Т. К. Великотной, актера Ф. А. Грязнова). Все они содержат многие важные факты о блокадной жизни ленинградцев, их поведении и психологии в экстремальных условиях.

Ценные публикации источников вышли в «Трудах Государственного Музея истории Санкт-Петербурга». Среди них следует особо выделить «Дневник блокадного времени» инженера-кораблестроителя В. Ф.Чекризова, работавшего на заводе «Судомех»[126]. Если иметь в виду, что значительная часть архива «Судомеха» была уничтожена в период блокады в результате пожара, то дневник В. Ф. Чекризова является уникальным источником о самоотверженном труде коллектива завода в годы войны и блокады. Но, конечно, его дневниковые записи не ограничиваются рамками заводской жизни, в них много важных и правдивых наблюдений и размышлений о том, что происходило в осажденном Ленинграде и за его пределами. Однако, если судить по признанию самого автора дневника, он решался доверить ему далеко не все. «Интересно читать через 24 года записи своего тогдашнего дневника, – признавал В.Ф.Чекризов в марте 1968 г. – Какие годы прожили? Жаль, что не писал подробно и не все так, как нужно было бы (были причины)»[127].

Таким образом, можно говорить о том, что за последние 15 лет произошел прорыв в публикации блокадных дневников, в результате которого исследователи получили новый корпус ценных источников[128].

Задача теперь состоит в том, чтобы содержащийся в них богатейший материал органически ввести в картину блокадной жизни Ленинграда[129], выявить и учесть все факторы, влиявшие на исход борьбы ленинградцев за выживание в экстремальных условиях блокады, на их поведение и психологию. Начало этой важной работе было положено на состоявшейся в мае 2008 г. в Санкт-Петербургском университете научной конференции «Жизнь и быт блокированного Ленинграда». В вышедшем в 2010 г. на основе материалов этой конференции сборнике содержится целый ряд статей (Л. Л. Газиевой, Н. Б. Лебедевой, В. Л.Пянкевича, А. Пери, Н. Б. Роговой, С. В. Ярова и др.), посвященных анализу блокадных дневников[130]. В 2010 г. в Санкт-Петербурге прошел Международный научный коллоквиум «Человек и личность как предмет исторического исследования. Россия (конец XIX–XX вв.)», организованный Санкт-Петербургским институтом истории РАН и Европейским университетом в Санкт-Петербурге. В опубликованных материалах этого коллоквиума привлекают внимание статьи Алексиса Пери «Личность в осаде: образы себя как предмет творчества и самоанализа блокадного человека»[131] и Полины Барсковой «”Автопортрет перед смертью”: блокадная личность и механизмы репрезентативной компенсации»[132]. Отмечая оригинальный характер этих статей, вместе с тем не могу полностью согласиться с трактовкой в них ряда блокадных дневников. К сожалению, авторы этих статей часто подменяют конкретно-исторический анализ источника абстрактно-гуманистическими рассуждениями, в которых дневники блокадников служат иллюстративным материалом. Мне также представляется, что судить о поведении, психологии и этике населения блокированного Ленинграда на основании только дневников вряд ли корректно хотя бы потому, что дневники вели в первую очередь и в основном представители интеллигенции, чьи восприятие и оценки блокадной действительности отличались от восприятия других социальных групп блокадников. Нравственным критерием поведения ленинградцев служит в первую очередь их самоотверженная борьба за своих родных и близких, их вклад в дело обороны Ленинграда.

Важным источником для изучения блокадной повседневности являются воспоминания. Их ценность зависит в первую очередь от того, когда, кем и с какой целью они написаны. Значительный пласт блокадных воспоминаний, застенографированных в 1943–1947 гг. сотрудниками Ленинградского института истории партии, находится в Центральном государственном архиве историко-политических документов Санкт-Петербурга[133]. Но из более чем 600 хранящихся там воспоминаний лишь небольшая часть была опубликована в 1968 г. в сборнике воспоминаний «Оборона Ленинграда», подготовленном сотрудниками Ленинградского отделения Института истории[134]. К этому времени были уже изданы и другие воспоминания[135]. Разумеется, многие из них прошли не только цензуру, но и самоцензуру. Вот показательный пример: работавший в Ленинградском университете известный математик Н. П. Еругин, впоследствии действительный член Академии наук БССР, в своих воспоминаниях пишет, что перед тем как уйти в народное ополчение, он «торопливо передал свои неоконченные рукописи моему учителю члену-корреспонденту Академии наук СССР»[136]. Однако фамилии своего учителя он не называет по той причине, что член-корреспондент А. Н. СССР H. С. Кошляков был репрессирован в январе 1942 г. по сфальсифицированному делу так называемого «Союза старой русской интеллигенции», и его реабилитация состоялась в более позднее время.

Написанные в конце войны и первые послевоенные годы, воспоминания блокадников еще больше, чем дневники, были адресованы истории и будущим поколениям. «Возможно, эти мои очерки должны будут явиться обличительным документом, предъявленным гитлеровской Германии наряду с другими документами о причиненном ущербе нашей стране, обличительным документом тех травм, психических переживаний и физических мучений, которые перенесли дети

Ленинграда, пробыв 900 дней в трудных условиях блокады, – писала инспектор дошкольного сектора в Куйбышевском районе Е. Л. Щукина. – Но главное – пусть эти страницы станут свидетельством стойкости ленинградцев, взрослых и самых маленьких, их мужества и взаимопомощи. Пусть не иссякнет у будущих поколений чувство благодарности ленинградцам за то, что отстояли город и сохранили чистоту чувств и взаимоотношений. Пусть помогут понять нас, людей блокадного Ленинграда, и пусть живущие после нас сохранят любовь к Великому городу»[137].

С выходом «Блокадной книги» А. Адамовича и Д. Гранина, как никогда ранее, открылось, что и спустя многие годы пережившие блокаду ленинградцы связаны с родным городом не только «одной неповторимой судьбой», но и памятью, сохранившей «все до боли и до слова». «Да, не забыто – разве может человек такое забыть, даже если бы и хотел, имел право?! – писали авторы этой книги. – Да, все это помнят еще живущие блокадники. Они блокаду выдержали, они переносили ее изо дня в день, сохраняя человеческое достоинство. Но мы, мы, не пережившие этого, или сегодняшние молодые, – имеем ли мы право не стараться узнать обо всем, что вынесли, пережили, перестрадали, сделали и ради нас они, ленинградцы?!»[138]. В справедливости этого суждения еще раз убеждаешься, когда читаешь блокадные воспоминания, вышедшие в последние годы[139].

Отмечая серьезные успехи в публикации новых источников по истории блокады Ленинграда, вместе с тем нельзя сказать, что здесь использованы все возможности. В частности, исследователями почти не освоены фотодокументы, хотя составители появившихся в последние годы фотоальбомов расширили круг опубликованных блокадных фотоматериалов[140]. Как известно, в условиях военного времени разрешение на фотосъемки имели в первую очередь фотокорреспонденты Ленинградского отделения Телеграфного агентства Советского Союза и периодических изданий. Но далеко не все сделанные ими снимки получали разрешение цензуры на печать. Из 30 тыс. снимков блокадного времени разрешение на печать получили только 7 132[141]. В Центральном государственном архиве кинофотофонодокументов в настоящее время хранится около 9 тыс. фотодокументов, которые в основном поступили из Ленинградского отделения Телеграфного агентства Советского Союза, причем не только негативы, но и сопроводительные текстовые карточки с сохранившимися пометами цензоров[142]. В 60-е годы в процессе подготовки фотоматериалов для 5-го тома «Очерков истории Ленинграда» мне довелось увидеть многие из этих фотоматериалов в числе первых и, естественно, опубликовать некоторые из них в нашей книге. И тоже, разумеется, с разрешения цензуры.

Публикация новых документальных источников создала предпосылки к тому, чтобы перейти к изучению блокады Ленинграда на качественно ином уровне, исследовать блокадную жизнь во всех ее проявлениях, объективно показать характер и мотивы поведения различных социальных групп населения, выявить основные факторы выживания в экстремальных условиях блокады. Американский социолог Джеффри Хасс предлагает интерпретировать этот сложный процесс с помощью таких категорий, как парадигма героизма, парадигма оппортунизма и парадигма нерешительности[143]. «Парадигма героизма предполагает индивидуальное принятие решений на основе коллективных норм, – пишет он. – Парадигма оппортунизма предполагает индивидуальное принятие решений на основе рационального эгоизма и материальной выгоды (или потери). Парадигма нерешительности отводит индивидуальному выбору наименьшую роль; люди практически не решают ничего самостоятельно, и их вклад в развитие истории невелик»[144]. При всей оригинальности и привлекательности этого предложения американского социолога применить его в качестве основного инструмента исследования такого уникального явления, как блокада Ленинграда, оказывается крайне затруднительным. Да и сам Джеффри Хасс признает, что предлагаемые им парадигмы представляют «только идеальные случаи, реальность же более сложна»[145]. Вместе с тем его выводы, сделанные в результате изучения блокадных дневников и в первую очередь дневника Ольги Эпштейн, имеют, по моему мнению, методологическое значение, корректируют в ряде случаев суждения российских исследователей. «Во-первых, – считает Джеффри Хасс, – самостоятельность выбора является величиной переменной, которая не зависит целиком от ситуации. Утверждение С. В. Ярова о том, что серьезные лишения порождали нерешительность[146], очевидно, находит подтверждение в истории блокады. Страдание и различные испытания могут побудить людей выйти из нерешительности – не только физический инстинкт выживания, но также чувство справедливости или вины может вернуть способность действовать самостоятельно. Нерешительность не является состоянием природы; она возникает в результате сильных перекосов во внешнем мире человека, будь это материальные лишения или нечестное поведение властей»[147]. В справедливости этого суждения мы убедимся, анализируя поведение ленинградцев на основании других источников блокадного времени.

Другой вывод американского социолога, который заслуживает внимания, состоит в том, что «парадигмы героизма и оппортунизма вряд ли возможно четко разграничить – для блокады, войны в целом, советской системы и того, как люди проживают “историю”». В связи с этим он предлагает использовать для объяснения не одну парадигму, а последовательность нескольких парадигм[148]. Генеральный же вывод Джеффри Хасс формулирует так: «Существующие парадигмы поведения во время блокады проливают свет на то, как люди реагируют на те или иные события – как они их интерпретируют и формируют соответствующую реакцию. На грани пропасти люди осознают, кем они являются на самом деле. Именно поэтому сложная история жизни во время блокады может рассказать нам немало о войне, выживании, советской системе и природе человеческого поведения и человеческой истории»[149].

Не отрицая в принципе роль предложенных американским социологом моделей поведения в систематизации и осмыслении блокадного материала, вряд ли можно согласиться с тезисом о том, что «существующие парадигмы поведения во время блокады проливают свет на то, как люди реагируют на те или иные события». Здесь как раз обратная зависимость: именно поступки ленинградцев подтверждают или опровергают проявление и доминирование той или иной парадигмы их поведения. Задача исследователя, как мне думается, состоит в том, чтобы, изучая известные на сегодня источники, выявить в них основные факторы (как позитивные, так и негативные) выживания в условиях блокады, факторы, определявшие исход противоборства жизни и смерти в блокированном Ленинграде. Эта многоаспектная проблема только поставлена в современной отечественной литературе[150], и она, по моему глубокому убеждению, нуждается в дальнейшем глубоком и, главное, систематическом исследовании.

Определяющим негативным фактором стала сама небывало длительная осада Ленинграда с вытекавшими из нее многочисленными тяжкими последствиями – непосредственной близостью немецко-фашистских войск и изоляцией от Большой Земли; постоянными артиллерийскими обстрелами и воздушными налетами противника; разрушением городского хозяйства и транспорта; нервно-психическими переживаниями и заболеваниями, вызванными условиями жизни в городе-фронте; наконец, страшным голодом зимы 1941–1942 г., в результате которого погибли сотни тысяч мирного населения города. Но блокадная правда была в том, что ленинградцы не только голодали, не только умирали, не только преодолевали страдания, но еще и действовали. К такому выводу пришли авторы «Блокадной книги» А. Адамович и Д. Гранин в результате своих многочисленных встреч с блокадниками: «Они работали, они помогали воевать, они спасали, обслуживали других, кто-то снабжал ленинградцев топливом, кто-то собирал детей, организовывал больницы, стационары, обеспечивал работу заводов, фабрик. В сущности, это было в каждом рассказе – голод, холод, обстрелы, лишения, смерти и, следовательно, душевные проблемы, порождаемые страданиями, и тут же активность людей, то, что они делали, как боролись, несмотря ни на что. Три эти стороны жизни появлялись в любом рассказе»[151]. Я могу только подтвердить, что «три эти стороны жизни» проявляются в той или иной форме в каждом блокадном источнике индивидуального происхождения – дневниках, письмах, воспоминаниях. Директор Травматологического института Ф. И. Машанский, находившийся зимой 1941–1942 г. в состоянии сильного истощения и вырвавшийся из объятий голодной смерти благодаря неистребимой жажде жизни и оказанной помощи, емко выразил кредо защитников осажденного города: «Выжить, чтобы работать – это было непременным правилом в блокадном Ленинграде»[152]. Востоковед В. С. Гарбузова свидетельствовала, что зимой 1941–1942 г. «у погибающего от голода и холода населения была одна проблема: выжить и сохранить жизнь своим близким и родным»[153].