Pereat Rochus

Он был слишком возбужден, чтобы сразу лечь спать. – Черт возьми, – повторял он мысленно. – Черт возьми! – Он никогда не мог бы представить себе такого оригинального случая, и как странно, что этот случай выпал именно на его долю. Он чувствовал, что мозг его напряжен, точно при игре в карты, когда он не понимал игры, и все обыгрывали его. Какой хаос добра и зла, горечи и умиления царил в его душе! Чем более странным казался ему этот случай, с тем большею; верою и умилением он предавал себя в руки Божии. Вспоминая, как он подошел к порогу кухни и увидел у очага этого человека, он испытывал более сильный ужас, чем от реального впечатления, но это чувство сейчас же уступало место мистическому восхищению неисповедимыми путями Господними. Конечно, вина Лючии была тяжела, но как ясно была видна рука Провидения! Привести этого человека в дом священника, от греха к прощению! Какой великий дар послал ему Господь Бог, ему, последнему из приходских и епархиальных священников! Так низко опустившаяся, так глубоко погрязшая в грехе душа! Угрызения совести стали мучить его за то, что он слишком пожалел об обмане прислуги и о пропаже табакерки. Стоя на коленях у своей постели, он стал читать, сильно мигая, бесконечную серию Pater, Aue, Gloria, моля Господа Бога, Святого Луку и Святого Рокко помочь ему направить должным образом это не вполне созревшее еще обращение к Богу. Однако, придти исповедоваться, извергая целый поток богохульства и обвинять больше других, чем себя! Но состояние души Моро было так ново и в то же время так определенно, что представилось дону Рокко скорее в привлекательном виде. Здоровый плод, в котором одна единственная точка только что начала портиться. Но об этом завтра!

Когда он разделся и, улегшись в постель, повернулся на бок, чтобы уснуть, ему пришло в голову, что на следующее утро вернется Лючия. Эта мысль сейчас же повлекла за собою другую, и он повернулся на спину.

Перед ним встала поистине трудная задача. Рассказал ему Моро о Лючии на исповеди или нет? Дон Рокко вспомнил, что не сделал никакого замечания, когда тот объявил, потушив лампу, что желает исповедаться, и когда тот сказал ему: «Только не бранитесь, потому что, ведь, это исповедь». Следовательно, были веские доводы в пользу того, что это была настоящая исповедь; а если кающийся грешник и прервал ее, то это, отнюдь, не лишало ее священного характера, если предположить, что он вообще существовал при их вчерашнем разговоре. А что же вытекало из этого? Лючия? Ответ синьоре Карлотте? Черт возьми! Да это был точно такой же случай, как с Сигизмундом. Дон Рокко страшно нахмурил брови, сосредоточенно глядя на потолок.

Он вспомнил pereat mundus и доводы этого кладезя премудрости, этого ученого человека – профессора. Лючии невозможно было отказать теперь. Неясные слова синьоры Карлотты окончательно проникли теперь в его мозг. Очевидно, что должен был уйти он: pereat Rochus.

На колокольне пробили часы. Ночной бой часов был дорог дону Рокко. Его простое сердце немного смягчилось, и Сатана воспользовался его настроением, чтобы показать ему маленькую тихую церковь, окруженную кипарисами и принадлежавшую исключительно ему и никому другому, с одною особенно дорогою его сердцу смоковницею близ колокольни, и дать ему почувствовать мирную тишину келий, освященных пребыванием в них в прежние времена стольких набожных душ, и приятную жизнь в так хорошо подходившей к его смиренному характеру спокойной обители Святого Луки, где он исполнял на деле и на словах свои священные обязанности, не имея никаких светских дел и не неся никакой мирской ответственности. Сатана показал ему также как трудно найти теперь хорошее место, и напомнил о нужде старого отца и сестры, бедных крестьян, из которых один был слишком стара, другая слишком слаба здоровьем, чтобы работать и зарабатывать себе на пропитание. Сатана дошел до того, что стал казуистом и постарался доказать ему, что и не нарушая тайны, он мог отпустить прислугу под любым предлогом; но предложение воспользоваться таким образом исповедью заставило дона Рокко так грозно нахмурить лоб, что диавол поспешил убраться.

Таким образом, дону Рокко оставалось только держать Лючию по-прежнему у себя и предоставить ей самой подумать о том, как бы согласовать впредь свое поведение со священным текстом: nemo potest duobus dominis servire. Святые слова являлись теперь у него сами собою. Дон Рокко попробовал связать мысленно последние фразы проповеди на следующее утро, но это была слишком трудная задача. Тем не менее ему удалось бы разрешить ее в конце концов, если бы он не уснул крепким сном на одном особенно трудном месте.

III

Он проспал недолго и встал на рассвете. Прежде чем спуститься вниз, он подошел к окну взглянуть, какова погода. Когда он отходил от окна, ему бросилась в глаза дверь погреба. Она была открыта.

Дон Рокко спустился вниз и вошел в погреб, но тотчас же вышел оттуда с взволнованным видом. Вина там не было, – ни вина, ни бочки. Вместо них виднелись на земле перед погребом свежие следы колес.

Дон Рокко проследил их до главной дороги, где они терялись. От них оставалась только короткая дуга от края до середины дороги, где они исчезали в лабиринте других следов. Дону Рокко не пришло в голову сейчас же отправиться к каким-нибудь властям заявить о происшедшем. Мысли являлись в его голову весьма медленно, и эта мысль, наверно, не должна была явиться раньше полудня.

Он в раздумье вернулся домой.

– Этот шум! – сказал он про себя. – Этот удар камнем в ворота! К счастью, Моро был в то время со мною; иначе подозрение пало бы на него. – Он вернулся к двери погреба, хорошенько разглядел выломанную дверь, взглянул на место, где стояла прежде бочка и, слегка почесав затылок, отправился в церковь служить обедню.

IV

На обедне была масса народу. До начала и по окончании службы только и было разговоров, что о краже. Всем хотелось поглядеть на пустой погреб, выломанную дверь и следы колес.

Две бутылки, потерянные ворами, исчезли в карманах одного из верующих. Никто не мог понять, как это священник ничего не заметил, а он утверждал без дальнейших объяснений, что ничего не слыхал. Женщины выражали ему соболезнование, а мужчины почти все восхищались ловкостью воров и смеялись над бедным священником, который страдал очень крупным недостатком – трезвостью и не умел по братски выпить стаканчик в теплой компании. А больше всего они смеялись во время проповеди над угрюмым выражением его лица, которое объясняли исчезновением вина из погреба.

О Моро никто не говорил, и сам он не явился в церковь ни во время обедни, ни после нее, и бедного дона Рокко стали мучить угрызения совести и опасения, что он не сумел хорошенько внушить грешнику чувство долга. Вечером же явились карабинеры, осмотрели все и допросили священника. У него не было никаких подозрений? Нет, никаких. Они пожелали узнать, где он спит. Как же так он ничего не слышал? Этого он и сам не знал; он был не один дома. В котором часу? Примерно между одиннадцатью и часом ночи. Один из карабинеров двусмысленно улыбнулся, но дон Рокко по своей детской наивности даже не заметил этого. Карабинер спросил, не имеет ли он подозрений на некоего Моро, так как его видели незадолго до одиннадцати часов поднимающимся в монастырь Св. Луки. Тогда дон Рокко стал пламенно уверять, что он твердо убежден в невинности этого человека, и под влиянием настойчивых вопросов выложил им свое главное доказательство: именно Моро то и сидел у него в это время по своим делам. – Может быть не по тем, что вы думаете, – сказал карабинер. – Если бы вы знали, что я думаю! – Дон Рокко не знал этого, да и не желал узнавать по своей смиренной кротости. Он никогда не интересовался чужими мыслями; с него достаточно было труда разбираться в своих собственных. Карабинеры поставили ему еще несколько вопросов и ушли, унеся с собою единственный предмет, найденный в погребе – штопор, причем совестливый дон Рокко не пожелал утверждать по недостатку памяти, что штопор принадлежит ему, несмотря на то, что он уплатил за него своему предшественнику двойную стоимость. Теперь его погреб и совесть были одинаково чисты.

Когда стали спускаться сумерки, дон Рокко вышел на двор читать требник, гуляя взад и вперед, чтобы иметь немного моциона, не удаляясь от дома. Почем знать? Может быть этот человек и придет еще? Время от времени дон Рокко останавливался и внимательно прислушивался, но кругом слышны были только голоса крестьян внизу на равнине, скрип колес и лай собак. Но вот наконец на тропинке, спускавшейся между кипарисами, послышались шаги; это были медленные, но не тяжелые господские шаги с тихим скрипом священнических башмаков, шаги, имевшие свое тайное значение и выражавшие для людей, знающих в этом толк, неторопливое стремление к серьезной цели.

Ворота открылись, и дон Рокко, стоя посреди двора, увидел перед собою хитрое, насмешливое лицо профессора Марина.

Увидя дона Рокко, профессор остановился, расставив ноги и заложив руки за спину, и стал молча покачивать головою и верхнею частью туловища справа налево, улыбаясь со смешанным выражением соболезнования и насмешки. Бедный дон Рокко тоже глядел на него молча и почтительно улыбался, покраснев, как помидор.

– Что же, все? – сказал наконец профессор, прекращая свою мимику и делаясь серьезным.

– Все, – ответил дон Рокко загробным голосом. – Не оставили ни одного глотка.

– Здорово! – воскликнул тот, подавляя взрыв смеха и подходя ближе.

– Ничего, ничего, сын мой, – сказал он с неожиданным добродушием. – Дайте-ка мне щепотку. Ничего, – продолжал он, понюхав табак. – Такие вещи всегда можно уладить. У синьоры Карлотты наготовлено столько вина, что для нее ничего не значит одною бочкою больше или меньше… Вы понимаете, сын мой! Синьора Карлотта очень добрая женщина, очень и очень добрая…

– Да, да, добрая, очень добрая женщина, – пробормотал дон Рокко, глядя в табакерку.

– Какой вы счастливец, мой дорогой! – продолжал Марин, хлопая его по плечу. – Вы живете здесь, как папа.

– Я доволен, я доволен, – сказал дон Рокко, улыбаясь, и морщины на его лбу разгладились на одно мгновение. Ему было приятно слышать это от человека близкого к синьоре Карлотте.

Профессор огляделся кругом с выражением восхищения, точно видел это место в первый раз.

– Настоящий рай! – сказал он обводя глазами грязные стены двора и устремляя взор на художественно приютившуюся под защитою колокольни смоковницу., в высоком углу между воротами и старым монастырем.

– Чего стоит одна эта смоковница! – добавил он. – Какая красота! Она выражает поэзию теплой и тихой зимы на юге и приветливостью и веселою невинностью скрашивает строгость священных стен. Поразительно красиво!

Дон Рокко глядел на смоковницу, точно видел ее в первый раз. Он любил ее, но никогда не подозревал в ней прежде стольких качеств.

– Она пускает молодые ростки, – сказал он, точно отец, который выслушивает похвалы присутствующему тут же сыну и крайне доволен этим, но вставляет несколько строгих слов, чтобы скрыть свое волнение и не дать сыну слишком возгордиться. Затем он пригласил профессора войти в дом.

– Нет, нет, дорогой мой, – ответил профессор, бесшумно смеясь над выходкою дона Рокко о молодых ростках. – Погуляем лучше здесь.

Они медленно перешли двор, вышли в виноградник, расположенный уступами по обоим склонам холма и направились по пологому склону, поросшему травою.

– Какая прелесть! – сказал профессор.

Между широким, холодным небосклоном и сырою мрачною равниною медленно угасали последние лучи света, озаряя поблекшую траву холма и мирно отдыхающую красную листву виноградников. В теплом воздухе не было заметно ни малейшего движения.

– Все это ваше? – спросил профессор.

Дон Рокко продолжал молчать не то из скромности, не то из опасения перед неизвестным будущим.

– Сумейте сохранить это место, сын мой, – продолжал тот. – Верьте моему опыту; я знаю, что таких чудных мест, как это, нет во всей епархии.

– Еще бы! – заметил дон Рокко.

Профессор Марин остановился.

– Кстати, – сказал он. – Графиня Карлотта говорила со мною. Послушайте, дорогой дон Рокко, я надеюсь, что вы не наделаете глупостей.

Дон Рокко не отрывал глаз от своих ног.

– Ну, послушайте же! – продолжал тот. – Наша Карлотта бывает иногда довольно непонятной особой, но на этот раз она права, дорогой мой сын. Я говорю с вами откровенно. Вы одни не знаете про весь этот скандал, а между тем здесь только и кричат об этом.

– Я ничего не слышал, – проворчал дон Рокко.

– Но я говорю вам это, и графиня уже не раз говорила вам.

– А вы знаете, что я ответил ей на это вчера вечером?

– Знаю, большую глупость.

При этих словах дон Рокко слегка встрепенулся и, по-прежнему не поднимая глаз, резко проворчал в свое оправдание:

– Я ответил согласно своему убеждению и не могу переменить теперь своего решения.

Он был смиренный сердцем человек, но здесь речь шла о справедливости и правде.

Это был его долг говорить согласно правде или тому, что он считал правдою. Но почему же они приставали к нему в таком случае?

– Вы не можете изменить своего решения? – сказал профессор, наклоняясь к нему и устремляя на его лицо изумленный взгляд. – Вы не можете?

Дон Рокко молчал.

Профессор выпрямился и продолжал свой путь.

– Хорошо, – сказал он с искусственным спокойствием. – Как угодно.

И он быстро повернулся к дону Рокко, совсем медленно следовавшему за ним.

– Неужели вы действительно воображаете, – воскликнул он с презрением; – что она какая-то святая женщина? Неужели вы не придаете никакого значения местным слухам и скандальным толкам? Идти против всех окружающих, против той, которая содержит вас, против вашего же блага, против самого Провидения, и все это из-за какой-то дряни? Правда, дорогой дон Рокко, если бы я не знал вас, то я подумал бы Бог знает что.

Дон Рокко ежился и яростно мигал глазами, точно боролся с тайными мучениями и горькими словами, которые были готовы сорваться с его языка против его желания.

– Я не могу переменить своего решения, вот и все, – сказал он в заключение всех своих усилий. – Я не могу.

– Но почему же, во имя неба?

– Потому что совесть не позволяет мне сделать это.

И дон Рокко поднял наконец глаза.

– Я уже сказал синьоре, что не могу поступить против справедливости.

– Какая там справедливость? Это одно упрямство мой друг. Если вы сказали глупость вчера, то вам необходимо повторить ее сегодня? А, если вы не верите тому, что говорят про Лючию, то неужели вы не можете найти других причин, чтобы отказать ей. Откажите за то, что она не выводит жирных пятен с вашего платья, не штопает вам носков или подает макароны без соуса и не солит тыквы.

– Но в действительности причина будет все одна и та же, – мрачно ответил дон Рокко.

Даже профессору Марину было нелегко ответить на такой довод, и он мог только проворчать сквозь зубы: – Господи, какой упрямый!

Они дошли до небольшой группы жалких кипарисов, растущих на склоне холма против маленькой долины и другого, более высокого холма. Там они опять остановились, и профессор, которому дон Рокко был дорог своею простодушною добротою, а отчасти и тем, что служил для него разнообразною темою для приятных шуточек, усадил его рядом с собою на траву и сделал последнюю попытку переубедить его, стараясь всеми способами выпытать у него причины, по которым он верил так упорно в невинность Лючии. Но ему не удалось ничего добиться. Дон Рокко продолжал ссылаться на свой разговор с синьорою Карлоттою накануне вечером и повторять, что он не может переменить своего решения.

– В таком случае вам придется проститься с обителью Св. Луки. сын мой, – сказал покорным тоном профессор Марин.

Дон Рокко сильно замигал, но не произнес ни звука.

– Графиня Карлотта ждала вас сегодня, – сказал профессор: – но вы не пришли. Потому она поручила, мне передать вам, что в случае, если вы не согласитесь отпустить Лючию не позже первого декабря, то вы будете свободны с Нового года и даже раньше, если пожелаете.

– Я не смогу уехать раньше Рождества, – робким тоном произнес дон Рокко. – Приходскому священнику всегда нужна помощь в это время.

Профессор улыбнулся.

– Что же вы думаете? – сказал он. – Что у синьоры Карлотты не найдется наготове священника? Подумайте, пока еще не поздно.

Дон Рокко задумался. Ему редко приходилось думать так быстро. Раз эта женщина давала повод к возникновению скандальных толков, и у синьоры был под рукою другой священник, то ему было вполне ясно, какое принять решение.

– В таком случае, – ответил он: – я уеду как, можно раньше. Мой отец и сестра должны были приехать ко мне на этих днях, но теперь я сам поеду к ним.

У него была также мысль увезти эту женщину с собою. Его родным не нужно было прислуги, а он сам, оставаясь без места, не мог содержать ее. Но некоторые разумные мысли никогда не проникали в его сердце и весьма поздно в голову, и в последнем случае дон Рокко обыкновенно хлопал себя по лбу или чесал затылок, точно они мешали ему.

Спускаясь в обитель Св. Луки, профессор рассказал, что карабинеры разыскивают Моро, на которого пало подозрение в соучастии в одном недавно совершенном вооруженном грабеже; несколько участников его попали как раз в это утро в руки правосудия. Дон Рокко услышал об этом не без некоторого удовольствия; теперь он мог объяснить себе, почему Моро не явился к нему.

– Почем знать, – рискнул он сказать. – Может быть Моро уехал и больше не вернется. Тогда по крайней мере будет положен конец сплетням, неправда ли?

– Да, мой дорогой. – ответил профессор, видя, куда тот клонит речь. – Но вы, ведь, знаете синьору Карлотту. Для нее безразлично, останется ли Моро здесь или уедет. Надо отпустить Лючию.

Дон Рокко не сказал больше ни слова, и профессор также. Дон Рокко проводил своего гостя до кипарисов у церкви, остановился поглядеть ему вслед, пока тот не исчез в конце тропинки, и, тяжело вздыхая, вернулся домой.

Позже, когда он шел, закутавшись в плащ, со свечою в руке, по коридору, ведущему на клирос церкви, сомнения предыдущей ночи с новою силою охватили его. Была ли это настоящая исповедь? Он остановился в пустынном коридоре, глядя на свечу и позволяя приятным искусительным мыслям проникнуть на одно мгновение в его инертный ум. Воспользоваться каким-нибудь предлогом, отпустить прислугу, мирно жить и умереть в тихой обители Св. Луки! Но сердце вдруг сильно забилось в его груди. Эти мысли внушал ему диавол! Как поступил может быть в древние времена на этом самом месте монах, которого мучили ночные пламенные видения любви и удовольствия, так и дон Рокко поспешно сотворил знамение креста, поспешил на клирос и углубился в набожное чтение требника.

V

Через десять дней в тот же самый час, дон Рокко стоял и молился перед алтарем Божией Матери около кафедры.

На следующий день он должен был навсегда покинуть обитель Св. Луки. Он уговорился с синьорою Карлоттою, что сделает вид, будто отлучается на короткое время – недельки на две, навестить старика отца и напишет оттуда, что не может вернуться по семейным обстоятельствам. Прежде, чем узнать о случившемся, бедный старый крестьянин написал сыну письмо с просьбою прислать денег, и дону Рокко пришлось продать свою скудную обстановку, чтобы не тратиться на ее перевозку и не явиться домой с пустыми руками. Он ехал туда с намерением пробыть у своих как можно меньше и принять место священника, где бы ни заблагорассудилось Курии, которой он написал, прося устроить его.

Ни о вине, ни о ворах не было никаких точных сведений, но говорили, что подозрение пало на одну содержательницу гостиницы, новую фаворитку Моро, которая, по слухам, приняла украденное вино. Относительно Моро некоторые говорили, что он бежал, другие, что он скрывается. Карабинеры, держались по-видимому, второго мнения, потому что не переставали усердно искать его, но все поиски были напрасны.

Лючия вернулась и держала себя в течение нескольких дней как-то странно – небрежно относилась к своим обязанностям, была резка со своим барином и плакала без всякой видимой причины. Однажды вечером она ушла, сказав, что пойдет в церковь молиться; видя, что она не возвращается, дон Рокко философски лег спать в девять часов и так и не узнал, в котором часу она вернулась домой. Но на следующий день он был очень обрадован счастливой переменой, произведенной в ней молитвою, потому что она стала совсем другой – спокойной, внимательной, заботливой – и с довольным видом говорила о предстоящем отъезде и о месте, которое дон Рокко обещал найти ей у одного знакомого священника; для нее это было повышением. Кроме того она была охвачена совершенно новым для нее аскетическим пылом. Когда дон Рокко ложился спать, она уходила в церковь и проводила там целые часы.

А теперь дон Рокко поужинал в последний раз в бывшей трапезной монастыря и читал требник в маленькой церкви Св. Луки, такой же простой, набожной и строгой, как он сам, с полу до черного потолка.

У бедного священника было тяжело на сердце. Уехать так из своего гнезда, безо всяких почестей, явиться с унижением и горечью в сердце к отцу и сестре, которые гордились им и возлагали на него все свои надежды! Он был совершенно прав, хмуря лоб над своим требником.

Кончив читать, он уселся на скамейке. Ему было тяжело расставаться со своею маленькою церковью. Это был последний вечер! Он сидел с неподвижным взглядом, мерно мигая глазами, нахмуренный и мрачный, как убойное животное, которое ожидает смертельного удара. Он провел несколько часов после обеда среди своих виноградников, среди тех, что он посадил три года тому назад, и которые уже принесли ему первые плоды. Высокие кипарисы и чудный вид на равнину и на другие холмы не возбуждали в нем ни одной мечты; его крестьянское сердце страдало только за прекрасные виноградники и плодородные поля. Он сорвал, краснея от стыда, виноградную ветвь и метелку маиса, чтобы увезти их с собою в виде воспоминания. Это была его поэзия. Из церкви он ничего не мог увезти и, наоборот, повсюду оставлял в ней свое сердце: на алтаре, где он впервые объяснял Евангелие, в старинном дискосе, поддерживавшем в нем набожность во время богослужения, на прекрасной статуе Мадонны, которой подняли плащ у ворота, благодаря его стыдливому вмешательству, на гробнице одного епископа, которому два века тому назад мир и тишина обители Св. Луки показались лучше мирских прелестей. Почем знать, будет ли когда-нибудь другая церковь принадлежать ему всецело, как эта? Он не мог встать; его терзали такие нравственные страдания, о которых он не имел до сих пор никакого понятия. Он быстро мигал глазами, точно отгонял от себя горькие слезы; на самом же деле он не плакал, но глаза его блестели больше обыкновенного.

В половине десятого в церковь со стороны клироса вошла Лючия, ища своего барина. – Я сейчас приду, я сейчас приду, ступайте, – ответил дон Рокко.

Он воображал, что находится один в церкви, но если бы он откинул голову назад, то увидел бы кое-что совсем необычайное. Чья-то человеческая голова безшумно появилась на кафедре и взглянула вниз на священника при слабом свете керосиновой лампы. Это были дьявольские глаза Моро на чисто выбритом, как у священника, лице. Голова поднялась в полумраке, и две длинных руки сделали в воздухе резкий жест нетерпения. В тот же момент дон Рокко повторил девушке, остановившейся в нерешимости: – ступайте, ступайте, я сейчас приду.

Она вышла.

Тогда дон Рокко встал со скамьи и поднялся на главный алтарь. Человеческая фигура спустилась с кафедры и быстро исчезла.

Дон Рокко обернулся к пустым скамейкам, представил их себе полными народа, точно в воскресенье, и в нем пробудился дух красноречия.

– Благословляю вас, – сказал он громко. – Мне хотелось бы, чтобы вы присутствовали здесь теперь, но это невозможно, потому что вы не должны ничего знать. Благословляю вас и прошу простить меня, если я виноват в чем-нибудь перед вами. Gloria Dei cum omnibus vobis.

Искушение было слишком велико для одного человека. В пустой церкви послышался глухой голос:

– Аминь.

У дона Рокко замерло дыхание, и он остался стоять с поднятыми руками.

– Кончайте скорее, – сказала прислуга, возвращаясь. – Вы, наверно, забыли, что должны дать мне платье для починки?

Туалет бедного дона Рокко находился в весьма плачевном состоянии и, по словам Лючии, надо было немного починить и почистить его, чтобы отправиться на следующее утро в путь. Дон Рокко ничего не ответил, спустился с алтаря и стал обходить церковь, протягивая лампу между скамейками.

– Что там такое? Что вы ищете? – тревожно спрашивала прислуга, идя за ним следом. Дон Рокко не отвечал ей некоторое время.

– Я молился, – сказал он наконец: – И слышал, как кто-то ответил «Аминь».

– Это вам показалось, – возразила Лючия. – Вы, наверно, ошиблись.