В тине адвокатуры

– Надо объясниться с княгиней и уйти поскорее из этого проклятого дома! – мысленно заметила она.

Как бы в ответ на эту мысль, дверь отворилась и в комнату вошла девочка лет пятнадцати – Настя, дочь знакомого нам бравого швейцара, назначенная княгиней прислуживать камеристке.

– Княгиня просит вас в угловую гостиную! – произнесла она с испуганно-застенчивым видом.

Этот вид совершенно не был в характере веселой и болтливой Насти, а появился лишь в отношении ее любимицы, Александры Яковлевны, со времени опалы последней – вероятно под влиянием ее отца и остальной прислуги.

Бедная девочка, видимо, не знала как держать себя с бывшей барышней, как прозвали Александрину за последнее время в людской, передней и швейцарской.

– Хорошо, сейчас! – отвечала, очнувшись от своих дум, Александра Яковлевна.

Настя быстро исчезла за дверью.

– Наконец-то! – прошептала Александрита, и бросив на себя беглый взгляд в овальное зеркало, стоявшее на камоде, поправила прическу и твердою походкой вышла из комнаты.

Гостиная была пуста. Александрита остановилась у той самой двери, в которую полторы недели тому назад вошла вместе с князем Виктором. При одном воспоминании об этом вея кровь бросилась ей в голову и на глазах выступили злобные слезы. Она сбросила их энергичным движением век и устремила полный непримиримой ненависти взгляд на портьеру, закрывавшую дверь в комнате княгини. Прошло около получка. Наконец портьера зашевелилась, поднялась, и в гостиной, шурша шелковым платьем, появилась Зоя Александровна.

Обе женщины стояли несколько минут молча друг против друга, как бы испытывая взаимно силу своих взглядов. Обе все время не сморгнули.

Наконец, княгиня начала первая ледяным тоном, избегая местоимении.

– Надеюсь, совершенно понятно, что после всего случившегося дальнейшее пребывание в доме немыслимо…

Зоя Александровна остановилась.

– С этим я более нежели согласна, и уже решила в этом же смысле ранее, чем принуждена выслушивать совершенно ненужное для меня мнение других!.. – надменно вставила Александра Яковлевна.

– И не только в доме, – продолжала княгиня, как бы не слыхав возражения, – но и в Петербурге! Такова непременная воля не только моя, но и князя Василия.

Александрина вспыхнула: молния гнева мелькнула в ее глазах. Она открыла было рот для резкого ответа о праве распоряжаться собой по собственному усмотрению, но вдруг остановилась.

«Ты пока безоружна; с сильными не борись!» – мелькнуло у нее в голове.

– Мне самой давно ненавистен этот город родовитых и чиновных тунеядцев! – скорее прошипела, чем сказала она.

На лице Зои Александровны не дрогнул ни один мускул.

– В назначенный день и час, – начала она снова ровным голосом, – и на назначенный вокзал будет доставлено и передано тысячу сто рублей; сто на дорогу…

Углы рта Александры Яковлевны снова дрогнули. Она хотела крикнуть, что ей не нужно подачек из ее собственных денег, но до боли закусила губу и смолчала.

– Князь Василий желал бы иметь честное слово по вопросу о непременном выезде из Петербурга… – закончила княгиня.

– Я могу дать только княжеское честное слово, которое едва ли удовлетворит князя и княгиню Гариных, если они будут судить по себе, а потому я ограничиваюсь тем, что просто изъявляю согласие.

Она бросила на княгиню дерзкий, вызывающий взгляд, и, медленно повернувшись, вышла из гостиной.

Зоя Александровна выдержала спокойно этот взгляд, но лишь только Александрина исчезла за дверью, княгиня покачнулась и ухватилась обеими руками за спинку кресла. На побелевшем, как полотно, лице выразились неимоверное страдание и бессильная злоба. В таком положении она пробыла несколько минут. Наконец, собравшись с силами, неверной, слабой походкой она удалилась в свой кабинет.

V

Покровительница

Необходимое условие, – уехать из Петербурга, на которое Александра Яковлевна, как мы знаем, согласилась, – внесло некоторое осложнение в ее планы. В Петербурге у нее еще было некоторое знакомство, она могла рассчитывать получить хоть место камеристки, и исподволь выглядывать человека, могущего доставить ей такое положение (в непременной встрече с таким человеком она не сомневалась, зная цену своей наружности и решившись не быть особенно разборчивой в средствах), при котором мщенье семейству Гариных – отныне единственная цель ее жизни – не останется только искренним, сердечным, сильным желанием, а перейдет в дело и доставит ее затоптанному в грязь самолюбию полное торжество.

«Теперь все равно: мне терять нечего!» – решилась она.

Вне Петербурга Александрина не знала никого. Возникал вопрос: куда ехать?

Над ним-то и задумалась Александра Яковлевна, вернувшись в свою комнату. Наконец довольная улыбка осветила ее лицо: она видимо решила вопрос. На самом дела она вспомнила, что дальняя родственница княгини Гариной – наша старая знакомая, баронесса Ольга Петровна Фальк – во время своих ежегодных приездов в Петербург всегда была с ней очень ласкова, называла не иначе как «светлой головой» и «красавицей», а потому Александрина решила ехать в Т., рассчитывая, что баронесса не откажет ей в устройстве ее судьбы или же оставит у себя. Александра Яковлевна знала также, что хотя Ольга Петровна казалась очень расположенной ко всему княжескому семейству – от князя Василия зависела служебная карьера барона, губернатора Т-ской губернии, – во в душе изрядно-таки недолюбливала своих высокомерных аристократических родственников, свысока и покровительственно принимавших провинциальную баронессу. Александрина поняла это из нескольких бесед с Ольгой Петровной в своей комнате, когда та забегала в ней поправить туалет или спросить ее мнение о купленной шляпке или наколке. Баронесса таким образом была единственным вне Петербурга лицом, к которому она могла обратиться в ее настоящем положении, и притом лицом очень подходящим.

– Не надо только, чтобы об этом знала княгиня Зоя! – вслух заключила Александра Яковлевна свое решение ехать в Т.

В этот же вечер она довела до сведения княгини, что завтра с почтовым поездом выезжает в Москву. На другой день на Николаевском вокзале дворецким князя Василия был вручен ей пакет, в котором она нашла одиннадцать радужных бумажек. Посланный, видимо действуя по приказанию, выждал, пока она взяла билет и села в вагон, и удалился с платформы лишь тогда, когда поезд тронулся.

Приехав в Москву, Александра Яковлевна, не полюбопытствовав даже осмотреть первопрестольную столицу, в которой была в первый раз, переехала только площадь, разделяющую Николаевский вокзал от Рязанского, и с первым отходящим из Москвы поездом укатила в Т., куда и прибыла рано утром. Остановившись в ближайшей к вокзалу гостинице, по фамилии ее владельца носящей название «Булгаковской» и помещающейся на Дворянской улице, она быстро переоделась и на том же извозчике, который привез ее с вокзала, отправилась в губернаторский дом.

Ольга Петровна хотя и проснулась, но еще лежала в постели.

– Кто такая? – спросила она горничную, доложившую ей, что ее желает видеть какая-то приезжая барышня. – Так рано?! – сделав гримасу сказала она и зевнула.

– Александра Яковлевна, из Петербурга, от князей Гариных.

– Александрита! – воскликнула баронесса. – Что это значит? Веди ее скорее сюда…

Горничная вышла и через несколько минут вернулась с приезжей.

– Какими судьбами? – встретила ее Ольга Петровна.

– Приехала под защиту вашего превосходительства! – полупочтительно и полунасмешливо отвечала Александрита.

– А княгиня?

– Я покинула их дом навсегда…

– Так это правда? Мне писали! C'est interessant, расскажи, садись… Ты мне пока не нужна, – обратилась баронесса к горничной.

Та вышла.

Александра Яковлевна пододвинула к кровати табурет, села и начала свой рассказ. Она откровенно передала баронессе свой роман с князем Виктором, умолчав, конечно, о том, что она сама увлекла его, а напротив, изобразив себя жертвой хитросплетенного молодым князем соблазна. Рассказала известные нам сцены с княгиней. Не скрыла и тайны своего происхождения и сцены у постели умирающего князя Ивана и, наконец, последние слова его о пакете ео стотысячным наследством, скрытым и присвоенным князем Василием.

Баронесса с жадностью слушала этот обвинительный акт против своих родственников, и улыбка торжества от предвкушения возможности держать гордую княгиню в руках, не сходила с ее губ.

– Мое положение теперь безвыходно, – грустным тоном закончила свой рассказ Александра Яковлевна: – жить в Петербурге мне запрещено, а вне его только вы, баронесса, знаете меня и, быть может, не откажетесь принять во мне участие…

– Без сомнения, дорогая моя! Я похлопочу, сделаю, все возможное…

– Не возьмете ли вы меня к себе в… камеристки?.. – с трудом выговорила Александрина последнее слово.

– Ни за что… И не говори!.. Прости, – перебила сама себя Ольга Петровна, – что я говорю тебе ты…

– Помилуйте, баронесса! Почему же вы не хотите?..

– Ты с ума сошла, моя дорогая, чтобы я, зная твое происхождение, зная, наконец, твое воспитание и образование, которым, к слову сказать, могла бы позавидовать любая из княжен Гариных, чтобы я, повторяю, сделала бы тебя своей прислугой, почти горничной. Да я всю жизнь не простила бы себе этого! Я ведь не княгиня Зоя – эта бессердечная, ходячая статуя!..

– Как же мне быть? – растерянно проговорила Александра Яковлевна, не ожидавшая отказа.

– Погости у меня недельку, другую, а там я, может быть, пристрою тебя к кому-нибудь из наших; но скорее в компаньонки, нежели в камеристки…

Александрина схватила руку баронессы и хотела поднести ее к своим губам, но Ольга Петровна притянула ее к себе и поцеловала в губы.

– Успокойся, не плачь! Бог даст все устроится, – сказала она, заметив слезы на глазах молодой девушки.

– Я не знаю как благодарить вас! Вы мне вторая мать…

Баронесса позвонила. Вошедшей горничной было отдано приказание приготовить комнату для приезжей и послать лакея в гостиницу за вещами.

Прошло несколько дней. Раз, вечером, Ольга Петровна пригласила к себе в кабинет Александрину.

– У меня есть для тебя приятная новость, – встретила она ее. – Я получила сегодня письмо из Москвы от моей близкой приятельницы, княгини Шестовой. Она мне пишет, между прочим, что, после выхода замуж ее камеристки Стеши, она ужасно бьется, не находя себе новой, переменила уже нескольких, и хотя теперь последней относительно довольна, но все-таки она ей далеко не заменяет старой. Да я это и понимаю. Та жила у нее много лет и была ее другом. Если хочешь, я напишу Зине, и она, конечно, с радостью примет тебя, – особенно по моей рекомендации. К Зине я спокойно отпущу тебя, даже в камеристки: я знаю ее давно, – это женщина чудной души, неспособная обидеть никого. Ты вскоре сделаешься для нее не служанкой, а другом.

– Я постараюсь заслужить ее расположение и оправдать вашу рекомендацию, баронесса!

– Я напишу завтра же… – заметила Ольга Петровна, отпуская ее.

Александра Яковлевна была очень довольна хотя только надеждой получить место, да еще в большом городе, в столице. Ей, несмотря на кратковременное пребывание, порядком надоел скучный, маленький Т., где ей, видимо, не могло представиться случая выйти на более широкую дорогу, чем дорога камеристки. А между тем, в ее настоящем положении, эта последняя дорога была для нее единственной. Ее воспитание не приучило ее к усидчивой работе, ее образование было чисто литературно-салонное, а мещанский паспорт клал непреодолимую грань между ней и тем обществом, в атмосфере которого она выросла, которым дышала, и отнимал у нее всякую возможность вступать в него на равной ноге, хотя бы даже компаньонкой, как сулила ей баронесса. Оставалась еще одна дорога, – дорога актрисы, но Александра Яковлевна была слишком благоразумна, чтобы решиться вступить на шатене театральные подмостки одинокой, беспомощной, беззащитной, и была слишком самолюбива, чтобы обречь себя при подобных условиях на театральное «небытие» или, что тоже, на жизнь третьестепенной артистки, – хотя следует сознаться, что поступление на сцену играло большую роль в составленном ею плане.

Через три дня получен был ответ княгини Зинаиды Павловны, совершенно согласный с предсказанным баронессой. Княгиня писала, что с удовольствием возьмет к себе рекомендуемую Ольгой Петровной особу, что будет обращаться с ней соответственно ее несчастному положению (баронесса не утерпела и, в общих чертах, не называя, конечно, фамилий, рассказала в письме Шестовой роман детства и юности Александрины), и что хотя она относительно довольна своей камеристкой Лизой и прогнать ее не имела бы ни духу, ни причивы, но, к счастью, Марго недовольна своей горничной, а потому Лиза переходит к ней.

Таким образом поступление Александры Яковлевны в камеристки к княгине Зинаиде Павловне Шестовой было решено, и она, распростившись с Ольгой Петровной и рассыпавшись перед ней в благодарностях, укатила из Т. в Москву с рекомендательным письмом баронессы.

– Пишите мне все, что там делается: я очень интересуюсь жизнью Зины и Марго! Я так люблю их! – были последние слова Ольги Петровны при прощании с Александриной.

Та обещала.

Это было в конце ноября 187*, за несколько месяцев до того, как состоялся последний заговор между княжной Маргаритой Дмитриевной Шестовой и Николаем Леопольдовичем Гиршфельдом, решивший участь княгини Зинаиды Павловны. Обласканная княгиней, Александра Яковлевна вступила в отправление своих обязанностей, и так угодила Зинаиде Павловне, что та вскоре стала с ней почти на дружескую ногу. Всмотревшись в домашнюю жизнь княгини и княжны Шестовых, наблюдательной девушке не трудно было вскоре догадаться, какую двойную роль играл, относительно их обеих, их присяжный поверенный, Николай Леопольдович Гиршфельд, и вместе с тем оценить по достоинству ум, тактичность и находчивость этого дельца, подобного которому Александрина еще не встречала; и она, как в былое время княжна Маргарита, инстинктивно почувствовала в нем современную силу, и преклонилась перед ней. Это навело ее на мысль неотступно наблюдать за его действиями.

Пикантное личико вновь появившейся у княгини камеристки – нельзя сказать, чтобы не пробудило грешных мыслей в уме падкого на счет клубнички Гиршфельда, но занятый в это время обдумыванием более серьезных планов, он отложил до времени их осуществление. Грубые же заигрывания его с Александриной наедине встретили с ее стороны такой энергичный, полный собственного достоинства отпор, что заставили Николая Леопольдовича призадуматься и более не повторять их.

«Ого, это, однако, высоко метящая и дорого ценящая себя штучка!» – сказал он сам себе, исходя на своего обычного практического взгляда на людей, и стал внимательно всматриваться в хорошенькое, пикантное личико, в плавные, грациозные, напоминающие балованную кошечку манеры новой княжеской камеристки.

«А хороша! Бесенок, совсем бесенок! Только бы покончить со старыми!.. А эту добыть будет легче», – решил Николай Леопольдович.

Прошло несколько месяцев. Княгиня стала собираться в свое имение, Шестово, отстоящее в семидесяти верстах от губернского города Т… и написав об этом ранее в деревенскую контору, отправила туда с туалетами новую горничную. Этой новой горничной была Александра Яковлевна Гаринова.

VI

По следам зверя

В Шестовском господском доме в течение почти семи лет заколоченном наглухо, начала пробуждаться жизнь. Ставни были открыты, несколько вновь нанятых лакеев расставляли в комнатах выколоченную на дворе мебель и стлали роскошные ковры, несколько деревенских баб мыли окна, полы, чистили медные приборы у дверей. Вновь приглашенный садовник приводил в порядок парк, цветник и оранжереи. Словом, шла усиленная деятельность, под наблюдением главного конторщика, остававшегося в роли управляющего имением Митрофана Сакердоновича, сына знакомого нам повара Сакердона Николаевича, сильно одряхлевшего за последние годы.

Митрофан Сакердонович был плотный, широкоплечий мужчина лет сорока пяти, с умным, плутоватым лицом, опушенным русою бородою, такого же цвета волосами на голове, обстриженными по-русски, в скобку; одевался он в длиннополый купеческий сюртук, носил цветные жилеты с рубашкой на выпуск, и немилосердно наваксенные сапоги бураками. Он был взят в Шестовскую контору еще мальчиком, после окончания курса двуклассного т-ского городского начального училища, князем Александром Павловичем, до женитьбы его на Зинаиде Павловне, и в силу способностей к письмоводству и знания дела, достиг места главного конторщика. Ему то при отъезде и было поручено княгиней Шестовой управление имением. Он был холост, ненавидел женщин, и время своего довольно обширного досуга посвящал исключительно чтению книг духовного содержания, которые читал вслух своему отцу. За последние дни, впрочем, он не брал в руки книги. С утра до вечера он был на ногах, наблюдал за приготовлениями к приезду ее сиятельства, княгини Зинаиды Павловны. Своего отца он откомандировал в кухню, и тот, оживленный перспективой возобновления своей привычной и любимой деятельности, ревностно приводил в порядок орудия кулинарного ремесла. Княгиню ждали еще только недели через две, но коляска с переменными лошадьми уже третий день ездила на станцию, для встречи ехавшей ранее княгини «камер-фрейлины» Александры Яковлевны, – как княгиня в письме в контору наименовала свою новую любимицу.

Это иностранное слово «камер-гофрейлина» возбудило долгие дебаты между Митрофаном Сакердоновичем и его отцом.

– Как по вашему, батюшка, это будет: прислуга али барыня? – глубокомысленно вопрошал сын.

Отец вместо ответа только с недоумением разводил руками.

– Я к тому, как оную особу принять! – вслух соображал Митрофан. – Если прислуга, то можно послать пару в тележке, если же барыня, то коляску тройкой; если прислуга – поместить внизу, если же барыня – то наверху, в апартаментах ее сиятельства.

– Нда, задача! – произносил Сакердон, не разрешая вопроса.

Решили, впрочем, принять за барыню.

– Потому, коли ее сиятельство в письме по имени и отчеству величают.

Эту мысль высказал сын.

– Кашу маслом не испортишь, – пословицей выразил отец согласие с этим мнением.

Наконец, эта «неопределенного звания особа» прибыла. Александру Яковлевну провели в апартаменты княгини, но она скромно выбрала себе комнату рядом с будуаром княгини, где когда-то помещалась Стеша. Этот выбор навел было на Митрофана сомнение, не прислуга ли? Но внешний вид прибывшей, ее костюмы, манеры – утверждали противное и успокаивали его.

– Барыня, форменная барыня! – сообщал он отцу результаты своих наблюдений.

– Видимо, компанейка… – соображал Сакердон, коверкая на свой лад слово «компаньонка».

Дальнейшие приготовления к приему княгини уже стали производить под наблюдением Александры Яковлевны. Дом ожил совершенно; на кухне, в привычных, хотя и слабых руках Сакердона закипела работа. Александра Яковлевна, выйдя на станции Ломовис к ожидавшей ее коляске, оглядев экипаж и ответив на почтительный поклон кучера, тотчас сообразила, что ее принимают далеко не за то, что она на самом деле, но быстро освоилась со своей ролью и приехала в имение с видом возвратившейся владелицы. Ее повелительный голос стал раздаваться вскоре по всему дому, все более убеждая Митрофана, что он имеет дело с «форменной» барыней.

Все свое свободное время Александрина посвящала чтению книг из княжеской библиотеки и размышлениям над встреченными ею на жизненной дороге новыми людьми. Среди этих «новых» людей видное место занимал Николай Леопольдович Гиршфельд. Наблюдения, предпринятые ею за последнее время над его отношениями к княгине и княжне, привели ее к таким неожиданным для нее результатам, навели ее на такие мысли, на которых она боялась даже останавливаться.

– Посмотрим, что будет… – порой произносила она вслух. – О, если это так, то он в моих руках! – доканчивала она течение своих мыслей.

Прошло более двух недель, когда вдруг в Шестово было получено известие о драме, разыгравшейся в гостинице «Гранд-Отель», о смерти княгини и об аресте княжны.

Александра Яковлевна была поражена. Ее самую испугала ее проницательность. Совершившееся превзошло, к тому же, все ее предположения. Это ее ошеломило.

Несколько дней она не могла прийти в себя.

«Мне необходимо быть в курсе этого дела! – наконец решила она, возвратив себе способность размышлять. – Надо поехать в Т., к баронессе».

Это было накануне того дня, когда гроб с останками княгини Зинаиды Павловны привезли в Шестово для погребения. В числе многочисленных провожатых печальной процессии, прибыл туда и Гиршфельд с князем Владимиром. Поминального обеда не было, и гости, после легкого завтрака, отправились назад в город. Николай Леопольдович с молодым князем тоже уехали с ними. Александра Яковлевна едва улучила минуту переговорить с ним.

– Не могу ли я узнать от вас, как мне поступать далее и кому сдать привезенные мною вещи покойной княгини? – обратилась она к нему.

Гиршфельд пристально посмотрел на нее, как бы что-то соображая.

– Я бы попросил вас остаться здесь до поры до времени; по окончании всего этого печального дела я сделаю надлежащее распоряжение, жалованье ваше будет идти вам по-прежнему, может быть вам нужны деньги?

Николай Леопольдович быстро опустил руку в боковой карман сюртука.

– Нет, денег мне не нужно, и дело не в жалованьи, но мне необходимо позаботиться о моем будущем.

– Повторяю, как только явится возможность, я приеду сюда один! – подчеркнул последнее слово Гиршфельд, – и тогда мы потолкуем.

– Хорошо, потолкуем! – загадочным тоном согласилась Александрина.

Николай Леопольдович не обратил на ее слова внимания и убежал к гостям.

Спустя неделю после их отъезда Александра Яковлевна, согласно своему решению, прикатила в Т. к баронессе. Та засыпала ее вопросами о жизни княгини последнее время в Москве, об отношениях ее к племяннице и Гиршфельду. Александрина отделалась от нее общими фразами, не высказывая своих соображений. От Ольги же Петровны она узнала все ее интересующее, все подробности, всюду разглашенного предварительного следствия по делу об отравлении княгини ее племянницей, до показания Николая Леопольдовича у судебного следователя включительно.

– Нашли же при княгине какие-нибудь вещи, бумаги? – задала она вопрос баронессе, когда та окончила свой обстоятельный рассказ.

Баронесса передала ей подробности о найденных деньгах, портсигаре и носовом платке в сумочке.

– И больше ничего?

– Ничего!

На этом разговор прекратился.

Переночевав в губернаторском доме, Александрина на другой день рано утром уехала обратно в Шестово. Уезжая, она знала, что унесла из номера, отравив свою тетку, княжна Маргарита. Первым делом Александры Яковлевны, по приезде в имение, было занять будуар и спальню покойной княгини, поместив в соседней комнате состоявшую при ней горничную, из молодых шестовских крестьянок. Затем, согласно просьбе Гиршфельда, она стала терпеливо ожидать его приезда.

VII

Томительные дни

Николай Леопольдович, между тем, вместе с князем Владимиром продолжал жить в Т., улаживая дело с дворянской опекой. Состояние его духа нельзя было назвать покойным. После его последнего свидания с княжной Маргаритой в стенах т-скон тюрьмы, им овладел почти панический страх. Хотя он и высказал княжне, что не боится ее показания о соучастии, но это была только угрожающая фраза, в душе же он хороша понимал, что малейшее неосторожное слово о нем при допросе поведет к привлечению его к следствию, при котором всякая мелочь может вырасти в грозную улику, да и самое показание о нем княжны, при ее чистосердечном сознании, при отношениях его к семье Шестовых, явилось бы сильным доказательством против него. Константин Николаевич Вознесенский и суровый монах Карнеев то и дело представлялись его подавленному уму грозными свидетелями обвинения. Если бы даже, чем черт не шутит? – его оправдали присяжные, то карьера его навсегда разрушена, и он выйдет из суда с вечным несмываемым клеймом позора, – думал он, и холодный пот выступал у него на лбу и висках; на последних, за эти дни, появились даже серебряные нити. На самом деле, странная судьба постигла у нас в России суд присяжных: редко общество, которого они считаются избранниками, вместе с ними произносит над выходящим из суда оправданным подсудимым – «нет, не виновен»! Чаще всего это общество, подобно эху, упорно повторяет лишь последнее слово вердикта.

Ломка себя в течении дня в личине наружного спокойствия, почти без сна проводимые ночи, полный подавляющих грез, тревожный, редкий сон, от которого Николай Леопольдович пробуждался в холодном поту – все это положило резкий отпечаток на его наружность: он страшно осунулся и постарел. Замечающим это он объяснял горем потери друга – княгини. Это угнетенное состояние духа продолжалось с ним во все время предварительного следствия над княжной, которое, казалось ему, тянется бесконечно. Хотя он знал из городских слухов, что она упорно молчит о причинах, побудивших ее к преступлениям, и не упоминает даже его имени, но страх, страх безотчетный, вернее ужас, что завтра она может дать другое показание, что каждую ночь она может одуматься и на утро стать его карающей Немезидой леденил его кровь, останавливал биение его сердца. Наконец, следствие было окончено для него благополучно. Дело поступило в суд и он уже получил повестку о вызове в заседание в качестве свидетеля. Это его не успокоило. Опасность, казалось ему, еще далеко не миновала. Он умышленно припоминал случаи из уголовной практики русских и иностранных судов, случаи чистосердечного сознания на суде не сознавшихся на предварительном следствии обвиняемых, факты превращения свидетелей в обвиняемых при обращении дел к доследованию – и, оставаясь наедине с самим собою, предавался дикому, злобному отчаянию, проклинал самого себя за свою слабость, тряпичность, но играть ту роль перед собою, которую играл перед другими, был не в силах. Он как-то весь съежился, его охватывала нервная дрожь при одной мысли, что близок тот день, когда он будет обязан выносить, быть может, несколько часов ее присутствие, смотреть ей в глаза, и лгать под презрительным, уничтожающим взглядом страшных глаз. Он сознавал, презирая себя за это основание, что для подобной пытки у него может даже не хватить силы присущего ему нахальства. Что тогда? Он сам выдаст себя, станет своим собственным обвинителем. Он бы и не ошибся, если бы его не спасла та же княжна Маргарита.