Век испытаний

– Давай, давай, сдавайся! – Сверло провалилось в пустоту, и взломщик вытер пот со лба.

Отмычка нырнула в отверстие в поисках специального флажка, который запирал весь механизм этой рулетки, и тут сзади кто-то дёрнул ручку хранилища. В такой позе Севан замер в ожидании следующего звука – будет ли это скрип открывающейся двери или же шаги по коридору.

Раздались шаги. Охранник проверил дверь и ушёл.

«Нужно быть тише», – разговаривая сам с собой, он компенсировал одиночество и контролировал сам себя со стороны.

Нащупал кончиком инструмента нужный флажок и поднял его вверх.

Взялся за ручку, потянул на себя… и вот оно!

«Спокойно. Не спешить!» – легко было сказать, когда добыча была на расстоянии вытянутой руки…

Эвакуация ценностей прошла гладко, и компаньоны всё утро провели в дележе. Это был куш меньший, чем в польской ювелирке, но оттого, как сложно он достался, он был не менее ценен.

А в Общество взаимного кредитования тем временем стали прибывать те же люди, что и вчера, только теперь они доверили свои саквояжи держимордам. Ознакомленные со вчерашними протоколами, они распределили очерёдность и ожидали на улице, но спустя некоторое время очередь разошлась, обмениваясь слухами об ограблении.

Всё было бы хорошо, если бы Жорик не нарушил одно из главных правил. Спустя два дня он таки встретился с Верочкой и подарил ей антикварного жука, исполненного в янтаре с золотой оправой. На блошином рынке запросили недорого, может, вещь была ворованная, но управляющий Обществом, товарищ Семёнов, вовремя проявил бдительность, и следователь милиции сразу вызвал Верочку.

Препирательства длились недолго, и уже вечером в результате обыска у Жорика часть денег была найдена. Хозяйка рассказала приметы второго, пацан – погонщик битюга – тоже упирался не более получаса; так Севан попал в загон.

А самое интересное для шнифера началось позже – когда следователи доложили руководству, что сейф, который вскрыл Всеволод Щепнин в Ростове, полностью аналогичен тому, который был вскрыт в Туле в 1922 году. Только находился он не в кредитном обществе, не в страховой компании и не в банке, а в отделе НКВД. И все материалы оттуда исчезли.

Так Севан оказался не в обычной тюрьме, а стал клиентом самой мощной и всемогущей организации Советской России. Но сейчас он был занят не своей судьбой, а чтением малявы в камере номер 37 Лефортовской тюрьмы.

Она была короткой: «Умер Ленин».

– Ну что, братва, нас ждут неспокойные времена! – Сокамерники привыкли слушать, что говорит главный, и прекратили всякие разговоры.

– Лысый откинулся. Быть беде.

Надежда

После похорон Ленина в стране отменены все торжественные мероприятия, в том числе и маленький концерт, который воспитанники детского дома готовили к приезду важных гостей. Вместо концерта детский дом полным составом отправился на церемонию торжественного прощания, где оплакивали вместе со всеми ушедшего вождя.

Терентий тогда бухтел о том, что только самый худой хозяин в такой мороз выгонит собаку из дома, а тут столько малышей.

– Ну надо вот это, а? – Старик не унимался после того, как утром привёл двор в порядок.

– Терентий Иванович, беда ж ведь пришла, великий человек умер, как же не проститься-то? Вон на день отложили, чтобы все успели приехать, народ по нескольку дней добирается… – ответила Полина.

– Дети тут до чего? Они, что, знают, кто такой Ленин? От горшка три вершка! Они его вон на фотографии только и видели! Таких Лениных на их веку ещё будет – ого-го! Свято место пусто не бывает… – злился дворник.

– Неправильные вещи вы говорите, Терентий Иванович. Такого, как Ленин, уже не будет никогда.

– Дочка! Говорю тебе, на Руси так заведено: один царь ушёл, другой пришёл. Поплачут все, а потом новому будут поклоняться, да так, чтобы он видел – любит народ его пуще прежнего правителя. Я не одного царя похоронил, знаю, о чём говорю! При моей жизни обоих Александров и Николая отпели! – Дед остервенело тыкал шилом в детские валенки, чтобы успеть притачать заплату. – Где это видано? Уж думал я, что управители наши умные, ежели знают чего такого, что я не знаю, да, видать, если Надежде Сергевне и своего не жаль на мороз выталкивать, так ума-то там не боле чем у меня, старика!

– Тс-сс! – Полина умоляющим взглядом посмотрела на Иваныча.

– Что ты мне цыкаешь? Кого мне бояться? Я своё отжил, а вот им щас задницы и носы поотмораживает! Не жаль, что ли, совсем? – Валенок улетел в угол к галошам, а его парный брат попал на растерзание в мощные, но искалеченные руки дворника.

– Не переживайте вы так, Терентий Иваныч! Мне вот целую банку гусиного жира дали, мы им носы-то смажем. – Полина всё пыталась успокоить деда.

– Вот себе смазать не забудь, пигалица!

Полина уже успела привыкнуть к крутому нраву деда-завхоза и точно знала, что злиться по-настоящему он всё-таки не умеет. Так, для поддержания авторитета «держит всех в тонусе». Это выражение стало его любимым после того, как Вера Фёдоровна Шмидт рассказала ему о своих педагогических приёмах.

Носы и щёки были густо смазаны тем самым гусиным жиром, а всё остальное – завёрнуто поверх детских тулупчиков в пуховые платки, собранные по случаю такой крайней необходимости у всех знакомых.

Для детей прислали две подводы на санном ходу, так что эта часть их выхода на траурное мероприятие им показалась праздничной – те, кто помладше, визжали от восторга, особенно когда тронулись, и все воспитатели одновременно принялись их успокаивать: негоже верещать сегодня, вон даже прохожие оборачиваются.

Потом они попали на площадь, где люди с портретами и плакатами молча извергали клубы пара, а когда заиграл оркестр, все заплакали. И Вера Фёдоровна, и вечно строгая Сабина Николаевна, и Надежда Сергеевна с Елизаветой Львовной тоже плакали, а Полина вместе с ними. От этого и Томик стал плакать, но его расстроила не смерть вождя – что может понимать в вождях малыш трёх лет, он увидел мамины слёзы. Следом заголосил Васька и ещё двое воспитанников, которые совершенно не понимали, почему такое яркое путешествие на подводе заканчивается общим рёвом.

– Эх, бусурманы, а ну, не ныть, сейчас слёзы в льдинки превратятся! – Терентий снял варежку и стал тёплой ладонью собирать с намазанных гусиным жиром щёчек хрусталики детских слёз.

После, когда он их грузил в обратный путь, малыши всё же опять стали тихонько хихикать, но грозные взгляды воспитателей тут же заставили их замолчать.

– Кто же следующим-то будет? Уж жил бы долго, да и в мороз не помер бы, а то ему уже всё равно будет, а народу мучиться… – Терентий приобнял Ваську Сталина и Артёмку Сергеева, чтобы не вывалились, и подвода тронулась в обратный путь.

После того, как с детворы сняли зимние доспехи, отогрели, накормили и уложили спать, Полина тоже собралась ко сну. Электричество отключилось, как это иногда бывало этой суровой зимой, и пришлось взять свечу.

– Полиночка, зайди на минутку, – услышала она вслед, пройдя дверь комнаты, в которой жила Елизавета Львовна.

– Проходи, моя хорошая… – Елизавета Львовна отодвинула стул от круглого, накрытого ажурной скатертью, стола. – Сегодня не грех и выпить. У отца твоего годовщина, а тут только я твоя семья. Не стесняйся, присаживайся.

Поля поставила подсвечник на стол и зарылась носом в шаль, опустив взгляд.

– Вижу я, ты сама не своя ходишь. – Елизавета Львовна достала из серванта две хрустальные рюмочки на ножке и графинчик с чем-то тёмным – при свете свечи было не различить сразу.

– Это кагор. Терентий уже к Пасхе готовится, вот под клятвой молчания заставил меня взять бутылочку. Что ж это я… уже и проболталась.

Свеча колыхала тени на стене, за окном был трескучий мороз, уже поздняя ночь – Полина не стала отказываться, тем более что за работой она почти и не виделась с Елизаветой Львовной и поговорить по душам было не с кем.

– Всё молчишь… Давай, как положено, помянем добрым словом Тимофея Аркадьевича, отца твоего. Такую дочь не мог воспитать плохой человек.

Лиза подняла рюмку и отпила маленький глоток. Поля же выпила эту рюмку полностью и, не успев донести пустую до стола, беззвучно расплакалась. Она плакала так, как плачут зрелые женщины, хлебнувшие беды. Прикрыв рот рукой, стесняясь своей слабости, совершенно без истерики и почти без слёз.

Лиза подошла к подруге, села напротив, взяла её за руку и ждала, пока та успокоится.

– Хорошая моя, плачь. Только не молчи, я прошу тебя.

– Лиза, я уже вся извелась. Пишу Пашке письма, пишу, всё пустое дело. Свидание не дают, что там, как там, ничего не знаю. Что ж у меня за судьба такая, Лиза?

Елизавета Львовна прижала её к себе и стала гладить по голове, приговаривая:

– Зато живой, зато твой. Мне есть с чем сравнивать, просто поверь, всё ещё будет.

– Когда, Лиза? Я отчаялась уже. Я не пробью эту стену, даже если головой буду об неё биться. Остаётся только ждать, я готова ждать, люблю его, но сколько? Сколько же ждать? Я даже не знаю, осудили его и на сколько…

– Полечка, я так и думала, что это причина твоих терзаний, и вот какая мысль пришла мне в голову. Давай-ка я похлопочу. Наденькин крёстный – большой человек – Авель Сафронович. Он руководил комиссией, которая расследовала аварию. Он должен знать, он может помочь, Надежде Сергеевне он не откажет.

– Что я должна сделать? – В свете пламени свечи слёзы в глазах Поли показались Лизе громадными.

– Ты ничего не можешь сделать. Давай сначала попытаемся разобраться. Потом посмотрим.

Остаток ночи они провели за душевными воспоминаниями о том, как всё было хорошо, когда их любимые мужья были рядом…

Ретроспектива

– Прахади, дарагой!

Голос с кавказским акцентом принадлежал хозяину кабинета – народному комиссару по делам национальностей товарищу И.В. Сталину. Фёдор Сергеев приехал на Трубниковский переулок, 19, в здание Наркомнаца, после звонка своего партийного и боевого товарища:

– Есть разговор, Фёдор. Домой не приглашаю, Надежда совсем разболелась, но видеть тебя хочу обязательно.

– К девяти буду, Коба.

Иосиф имел обыкновение вести беседы с близкими товарищами в квартире и, как правило, ночью, после рабочего дня. Жил он в том же доме с женой Надеждой, а соседнюю квартиру занимала её семья, что отчасти компенсировало постоянное отсутствие мужа. В этот раз Иосиф пригласил Артёма в кабинет, значит – разговор будет исключительно деловой, хотя вся история их дружбы была основана на общности интересов, целей, взглядов и редко когда разговор заходил об ином. Только с весны, когда с разницей в девятнадцать дней у них родились сыновья, изредка могли обменяться улыбками при упоминании наследников.

– Проходи, проходи, товарищ Артём! – Иосиф сделал акцент на слове «товарищ» и встал из-за стола, чтобы приветствовать друга.

– Гамарджоба, генацвале! – Артём уже давно умел здороваться по-грузински.

Как обычно, крепкое рукопожатие и трубка в левой руке. Два кресла возле рабочего стола, обитого зелёной тканью, и такая же зелёная лампа, оставлявшая на столе пятно жёлтого, тёплого света. На стене карта, где расчерчены какие-то области и указаны зоны ответственности национальных представительств. Окна зашторены тяжёлыми портьерами наглухо. В воздухе аромат табака.

Собеседники сели в кресла, и Сталин приложился трубке, выпустив густую струю дыма.

– Я попросил тебя приехать, чтобы посоветоваться по одному очень важному вопросу.

– Важные дела не имеем привычки откладывать на завтра, говори, Иосиф.

– Мы с тобой пыли на фронтах поглотали, потому считаю, что могу поделиться с тобой сокровенным. – Сталин говорил не спеша, подбирая слова. – Ты, товарищ Артём, видишь, что происходит? Нас бросает то в жар, то в холод. Товарищи ведут дискуссии и ищут пути решения самых насущных, самых жизненно важных вопросов. Партия сильна чем? Партия сильна коллегиальностью принятия решений. Я прав?

– Не следует подменять дискуссию демагогией, Коба, там очень тонкая грань, и за ней – бездействие и преступное разбазаривание времени, но в целом ты, конечно, прав, да.

– Я продолжу тогда…

Сталин встал и подошёл к своему столу, где начал извлекать в пепельницу прогоревший табак.

– Некоторые выскочки, которые нам с тобой, товарищу Ворошилову рассказывали в Гражданскую о том, как правильно управлять армиями, сами при этом не брезговали брать в советчики контрреволюционных элементов в качестве военспецов. Теперь эти некоторые продолжают почивать на лаврах вождя победоносной Красной Армии, предпочитают авторитарный, силовой способ управления на всех, порученных партией фронтах.

– Я понимаю о ком ты, Иосиф.

– Конечно, председатель рЭввоенсовЭта – фигура влиятельная и в определённых кругах популярная, но разве нужен нам сейчас, когда первоочередной задачей является необходимость поднимать экономику, такой взбалмошный и истеричный Бонапартик?

– Старик[7], конечно, не прост в общении, да и стиль руководства у него, прямо скажем, особенный. Ты хочешь знать моё мнение? Я не считаю трудовые армии прорывом в организации народного хозяйства. Нельзя переносить организационный опыт военного времени на мирное. С каких пор принудительный труд стал продуктивным? Огромные массы красноармейцев возвращаются домой и вместо того, чтобы заниматься хозяйством, кормить страну, что они делают? Примыкают к восставшему элементу, к куркулям, недовольным продналогом. Это те люди, которые умеют управляться с оружием и пока, я подчеркиваю, Коба, пока на нашей стороне. То есть у них выбор – или в трудармию, или домой, в голодные края. Что делает Троцкий? Организовывает новые трудармии, несмотря на несомненный провал этой инициативы. Мне не всегда понятна логика его действий, Коба. Продналог нужно убирать, а не прижимать крестьянство.

– А тебе не кажется, мой дорогой друг, что Троцкий умышленно загоняет ситуацию в угол?

– Что ты имеешь в виду, Иосиф?

– Я имею в виду, что Лев Давидович создаёт проблему, чтобы её потом решить. Откуда ему сегодня брать лавры? Он без них не может! Откуда ему брать людей на митингах? Он и без них не может! Он вообще не может без митингов! – Тон Сталина повысился, и он даже стал жестикулировать. – Человек, обладающий фактически второй должностью в Республике, озабочен своим будущим? Как ты думаешь, друг?

– Он тщеславный и эмоциональный, на грани истеричности, но это ширма, мне кажется. Посмотри, Иосиф, он всегда в итоге оказывается на коне. Лев никогда не будет действовать, исходя исключительно из реалий сегодняшнего дня, там в голове – всегда завтра. Я только для себя не могу увязать твою логическую цепочку. Ты, что, считаешь, что он на место Ленина метит? Да не смеши меня, друг! Ни один съезд, ни один пленум не поддержит его в этом начинании. Насколько я знаю, Зиновьев тоже не одобряет его бурные порывы и экспромты.

– Быть вождём в России еврей не сможет никогда. Это я тебе как народный комиссар по делам национальностей говорю. Несмотря ни на какие способности не сможет. – Коба открыл верхний ящик стола, достал оттуда ещё одну трубку и стал её набивать. – И Троцкий это прекрасно знает. Для их племени есть потолок. Они могут крутиться вокруг царя, вокруг Керенского, вокруг Ленина, но никогда не смогут их заменить.

Трубка получила свою порцию табака, и Сталин, чиркнув спичкой, стал её раскуривать.

– Тогда я вообще не понимаю твоей озабоченности, Коба. Есть коллегиальный орган – Центральный комитет. Ты вспомни, сколько самодуров и просто откровенных дурачков было убрано за последний год с партийной работы голосованием товарищей. Война закончилась. Партиец должен быть универсалом, который полезен и сейчас тоже, либо профессионалом, который занимается только войной, а махать шашкой по любому вопросу – от Юденича и до плавки стали – удел недалёких фанатиков. Да что там ЦК – на любом уровне здравый коллективный разум всегда побеждал. Благодаря этому нам удалось избежать очень многих ошибок.

– Так вот, не сможет он заменить Ленина. Товарищи не позволят. У него другой план действий…

– Какой же?

– Он не собирается быть царём. Он собирается влиять на царя.

– Зачем ему это, Коба?

– Быть в тени вождя тактически правильно. Он теряет во всём. Он противостоит многим. Какой путь бы ты выбрал, если бы нужно было спасаться?

Коба хитро прищурился и не сводил глаз с Артёма. Тот встал и, заложив руки за спину, стал размышлять вслух:

– Я бы согласовал свои позиции с ЦК, провёл бы, так сказать, работу над ошибками и двигался дальше.

– Вот этим вы и отличаетесь, Том. Ты практик, а он теоретик и трепло. Трепло такое, что любые уши заговорит, но этой своей сильной стороной он воспользуется исключительно для достижения своей цели. Кстати, как ты думаешь, товарищ Троцкий возрадовался, когда узнал о твоей инициативе о создании Всероссийского союза горнорабочих? Он ищет себе опору в массах, а сейчас это не армия, а трудящиеся. Кто авангард пролетариата? – И тут же, не дожидаясь ответа, сам себе ответил: – Правильно, шахтёры и металлурги. Ты выбил одну из ножек под его табуреткой.

– Иосиф, куда ты клонишь?

– У нас с тобой появился мощный и часто непредсказуемый соперник. Он нас ненавидит. Он Ворошилова ненавидит, Зиновьева, ты правильно сказал. Он всех ненавидит, кто на его пути стоит, а знаешь, куда он путь держит? Весной будет избираться новый состав Политбюро и Генеральный секретарь. Товарищи Каменев и Зиновьев прорабатывают свои предложения по этому поводу. Я уверен, Ильич согласится.

– Ещё почти год, сейчас всё меняется впятеро быстрее, чем раньше.

– Э-э-э-х! – Сталин по-кавказски эмоционально махнул рукой, в которой держал трубку. – Ты же никогда не страдал близорукостью, Том. Не почти год, а только год. Всего лишь меньше года, Фёдор Андреевич! У нас времени не осталось.

– Ты вступаешь с ним в борьбу за этот пост?

– Нет, что ты. Я не собираюсь его даже к этой борьбе подпускать. И ты в этом вопросе – мой надёжный союзник.

– Ну хорошо, допустим, что ты прав и должность Генерального секретаря таки учредят. – Артём начал ходить по комнате, пытаясь привести свои мысли в порядок. – Там же будет какая-то процедура выдвижения, без голосования никак…

– Фёдор! – резко прервал его Сталин. – Ты меня услышал или нет? Он не должен вообще рассматриваться как кандидат. Нет кандидата – нет проблемы!

Фёдор остановился и посмотрел в упор на Сталина:

– Ты что, убрать его задумал?

– Что ты такой грубый стал, друг мой? – Иосиф подошёл вплотную. – Не убрать, а устранить. Если у нас не хватит политических рычагов, то нужно быть готовым к физическому устранению. И в этом я рассчитываю на тебя. У нас ведь общие с тобой цели, или я ошибаюсь? – Последняя фраза была произнесена медленно, с расстановкой слов и завершающим жестом. Всё-таки Сталин был матёрым мастером монологов.

Артём отошёл в сторону, сел в кресло и взял паузу. Он не мог сейчас поверить в то, что ему предложил Коба. Да и какой ему лично Троцкий соперник? В чём? Их пути теперь пересекаются только на крупных партийных мероприятиях, при чём здесь профсоюз? Нет, Иосифу нужно решить его задачи, только его.

– Коба! Ты знаешь, я бьюсь с открытым забралом. Никто меня не может обвинить в том, что у меня нож в кармане. Я так не привык. Тем более, я не собираюсь устраивать заговоры. Тем более, по таким вопросам, – он говорил чётко и достаточно громко. – Сказать, что я удивлён твоим предложением, это ничего не сказать. Ты превращаешь борьбу за правильный курс в борьбу со своими конкурентами. Каким бы ни был этот наш кучерявый трепач, я считаю, что террор и убийство – это недопустимые сейчас методы. Тем более по отношению к однопартийцам. Если ты не можешь справиться с ним другими, легальными способами, то ты слаб. А я не верю, что ты слаб, Иосиф! Не верю!

В кабинете повисла пауза сродни той, что в театре делают актёры перед финальной фразой, чтобы сорвать гром аплодисментов.

– Ай, какой молодец! Настоящий большевик! – Иосиф проследовал неспешным шагом к своему столу и сел на кресло. – В том, что мы с тобой общих взглядов, я убедился. Прости старого друга, хотел проверить, как далеко ты готов зайти в их отстаивании. Скажу тебе так: я удовлетворён. Ты вовремя остановился, Том. Теперь у меня нет сомнений, что вместе мы любого врага одолеем. И внутреннего, и внешнего. Спасибо тебе!

Артём был в недоумении – только что этот человек сверкал глазами и предлагал немыслимые вещи, а теперь вёл себя, как кот на печи.

– Это всё, что ты хотел узнать о моих взглядах?

– Всё, Федор, всё… Увидимся, я так надеюсь… – Сталин поднялся, подошёл и подал руку.

– Увидимся.

Артём руки ему не подал и, по-военному развернувшись на каблуках, направился к двери.

«Какой же ты вспыльчивый, Том… Прежде чем отправляться в плавание, нужно знать, кто будет с тобой в одной команде. Сейчас, мой друг, ты сел не в ту лодку…» – подумал Иосиф Виссарионович, протягивая руку к эбонитовой трубке чёрного телефонного аппарата:

– Соедините меня с Енукидзе… – Дальше Сталин говорил по-грузински. – Авель? Гамарджоба! У тебя найдётся десять минут для встречи со своим земляком? Да с кем, со мной, конечно! По такому случаю у меня найдётся бутылочка «Хванчкары» с родины. Да. Жду.

Ошибка

Перенесённый концерт таки договорились сыграть. Постановка была незамысловатая и приуроченная к Новому году, но из-за постоянной занятости гостей и всенародного траура её пришлось тогда отменить.

Ключевым элементом был «Колобок» в постановке Веры Фёдоровы и исполнении воспитанников при участии Полины, в обязанности которой входило двигать бумажный лес для правдоподобности изображения бегущего по нему Колобка.

Колобком был назначен Томик, из-за чего Васька категорически обиделся, но никакой, даже самый талантливый постановщик не осмелился бы пригласить его на эту роль, уж больно он был худющий. Поэтому Ваське доверили роль лисы, а ещё пятеро актёров постарше по очереди читали слова сказки, то и дело оборачиваясь в сторону главных героев.

Голова лисы, которую мастерили всем миром из папье-маше почти неделю, издала рык, похожий больше на волчий, после чего Колобок помчался по импровизированной сцене в сторону занавеса, и чтецы продекламировали:

– Я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл и от тебя уйду!

На Томике был надет оранжевый жилет, набитый ватой, что ещё более подчёркивало его схожесть с главным героем.

Под бурные аплодисменты зрителей вся труппа вышла на поклон после счастливого конца сказки. Полина построила всех в рядок, и они отвесили низкий поклон, при этом голова с лисы упала на пол и лопоухий Василий увидел полный зал взрослых не через дырочки в маске, а вживую, от чего пришёл в смятение и запоздал с уходом со сцены.

– Какие они потешные! – Товарищ Авель Енукидзе был главой делегации ВЦИК, потому сидел рядом с Надеждой Сергеевной Аллилуевой и Елизаветой Львовной Сергеевой.

– Надюша, а твой актёр ещё тот! Рычать уже умеет! – продолжил Авель Сафронович, не прекращая аплодировать.

– Надеюсь, это ему не пригодится, – улыбнулась Надежда Сергеевна своему крёстному и предложила:

– Не хотите пару добрых слов сказать?

– Конечно, моя дорогая! Конечно! – И почётный гость направился к сцене.

Аплодисменты тут же прекратились, и публика сложила в почтении руки.

– Дорогие наши, любимые! Смотрю на всё, что вы тут создали и слеза наворачивается! Вот честное слово! Ещё недавно многие из ваших воспитанников жили на улице, недоедали, бродяжничали, воровали, а теперь они в тепле, накормлены, учатся грамоте, учатся быть хорошими людьми. Страна тоже недоедает, страна лежит в послевоенной разрухе, но она всегда найдёт для вас, её новых граждан, и кусок хлеба, и время на ваше воспитание, и лучших специалистов для этого. Я не сомневаюсь, что с такими воспитателями выпускники этого детского дома, когда подрастут, станут лучшими специалистами. Врачами, учителями, военными – нам все нужны только лучшие! Потому что страна наша справедливая, честная, лучшая! Спасибо вам всем!

Авель Сафронович приложил руку к сердцу, сделав лёгкий кивок в знак благодарности, и публика снова принялась усердно хлопать. Маленькие ладошки издавали звонкие хлопки, и малыши от старания подпрыгивали на стульчиках.

Эта речь означала конец мероприятия, и Лиза подняла руку, показывая Полине, чтобы та подошла. Енукидзе, сопровождаемый своей свитой, двинулся в прихожую.

– Поля! Полечка, ну быстрее же!

Когда девушка пробралась ближе к процессии, Лиза обратилась к уважаемому гостю:

– Авель Сафронович, вам большое спасибо за помощь в содержании нашего учреждения и мы очень рады, что вам понравилось. Взамен ничего лишнего не попросим, потому как пролетарская скромность нам этого не позволяет.

Енукидзе улыбнулся и стал надевать пальто. И Лиза в спешке продолжила: