Мужчина и женщина: Тело, мода, культура. СССР – оттепель

И все же для изменения гендерного уклада требовались не только западные фильмы, но и определенные государственные инициативы, которые ликвидировали бы ряд явлений, нарушавших целость приватного пространства личности и тормозивших развитие нормальных отношений полов.

Через год после смерти Сталина, в апреле 1954 года, было принято постановление Совета министров РСФСР о подготовке к введению с 1 сентября совместного обучения девочек и мальчиков. Эти, казалось бы, сугубо «образовательные» меры способствовали изменению взаимоотношений полов. Контакты мальчиков и девочек стали носить достаточно естественную форму: дружеская детская симпатия перетекала в юношескую влюбленность, неизбежно имевшую оттенки эротики.

В августе 1954 года Указом Президиума Верховного Совета СССР была отменена уголовная ответственность в отношении беременных женщин, делавших аборт без медицинских показаний. А в ноябре 1955 года Указ Президиума Верховного Совета СССР легализовал искусственный выкидыш, производимый в больничных условиях по просьбе самой женщины. Как заявлялось, основополагающими причинами такого решения было стремление власти предоставить «женщине возможности самой решать вопрос о материнстве», а также намерение «уменьшения вреда, наносимого здоровью женщине внебольничными абортами» (Постановления КПСС и Советского правительства об охране здоровья народа 1958: 333). И все же закон об отмене запрета на совершение абортов способствовал расширению сферы приватности.

Постепенно начала меняться и официальная риторика, связанная с проблемами сексуального поведения. Происходило это на уровне не только нормативных решений, но и нормализующих суждений, что зафиксировало оттепельное искусство. Значительно смелее презентовать вопросы интимной жизни своих героев стало советское кино. Наряду с бичеванием ханжеских взглядов на юношескую любовь (фильм «А если это любовь?» 1961 года, режиссер Ю.Я. Райзман, сценарий И.Г. Ольшанского, Н.И. Рудневой и Ю.Я. Райзмана) на советских киноэкранах появилась и тема внебрачных связей как вполне приемлемой формы половых отношений. Особенно ярко это проявилось в знаковом фильме «Девять дней одного года» (1962), снятом выдающимся советским режиссером М.И. Роммом по сценарию, написанному им совместно с Д.Я. Храбровицким. Фильм рассказывал о молодых ученых-физиках, в то время самой прогрессивной части советского общества. В центре повествования два друга: непримиримый экспериментатор Дмитрий Гусев (артист Алексей Баталов) и его антипод умный, обаятельный, ироничный, но лишенный гусевского горения физик-теоретик Илья Куликов (Иннокентий Смоктуновский). Оба друга влюблены в одну и ту же девушку, тоже физика Лелю (ее сыграла прелестная актриса Татьяна Лаврова). Гусев в результате опыта получает серьезную дозу радиации, и Леля после долгих колебаний останавливает свой выбор на нем, обреченном, но несломленном, готовом пойти на рискованную по тем временам операцию по пересадке костного мозга. Фильм, сделанный почти в традициях неореализма, полностью лишен пафоса, но наполнен, несмотря на отсутствие хеппи-энда, светлой надеждой. Герои кинокартины спокойно, правда, используя кодовый язык советского времени, обсуждают проблемы своей личной жизни:

– Можно мне спросить тебя: что там у вас было с Митей?

Леля поднимает на него глаза.

– Все было.

– Что «все»?

– Ну, не будь дураком.

– Так… Но от чего ты все-таки устала?

– Я устала от того, что это тянется шесть лет. От того, что за все эти годы он был в Москве четыре… нет, пять раз. Гостиница «Украина»… «Турист»… А то еще комната подруги, которая ушла в кино (Годы и фильмы 1980: 277–278).

Внебрачные отношения явно импонируют Леле. После регистрации брака с любимым человеком она искренне удивляется: «Чего это бабы так рвутся замуж? Что в этом хорошего?!» (Кожевников 2001: 455). В фильме зритель часто видит почти постельные сцены и пикантную полуприкрытую фигурку Татьяны Лавровой. В «Девяти днях одного года» добрачные отношения героев выступают как норма частной жизни советской интеллигенции. Конечно, одновременно с подобными фильмами в оттепельной кинематографии наличествовали и произведения, как прежде проповедующие патриархальный миф о главном достоинстве женщины: девичьей чести. Примером является вышедшая почти одновременно с роммовскими «Девятью днями» кинокомедия «Девчата». Образ главной героини Тоси в исполнении Надежды Румянцевой является, по мнению культуролога А. Усмановой, «в условиях весьма своеобразно протекающей в СССР сексуальной революции, попыткой символического разрешения конфликта между старым и новым» (Усманова 2009: 408).

На излете реформ 1950–1960-х годов в советском кинематографе стали появляться фильмы, героини которых мучились сомнениями, выбирая сексуальную стратегию. Это «Журналист» (1967) С.А. Герасимова по его же сценарию и «Еще раз про любовь» (1968) Г.Г. Натансона по сценарию Э.Я. Радзинского. Провинциальная умница-красавица Шура Окаемова из «Журналиста» (в исполнении Галины Польских) попросту отказывается вступить в связь с явно полюбившимся ей столичным журналистом Юрием:

– Что ж ты думаешь, я только для людей себя берегу? А я сама не человек? Зачем мне все это, ты у меня спросил?

– Для счастья, – обронил Юра первое попавшееся слово.

– Для какого счастья! – в голосе Шуры зазвенела ярость. К черту это счастье! Как другие, что ли, подачки подбирать от заезжих мужиков? (Герасимов 1982: 235).

Но и это ее решение не спасает ее от осуждения оголтелых ханжей.

А московская стюардесса Наташа – тогдашняя звезда и секс-символ Татьяна Доронина – явно страдает от своих, как ей кажется, поспешных шагов на поприще любви: «НАТАША. Молчи, слушай, слушай. Это для тебя, Мышонок. И вот – он. Наш первый. И вот уже все случилось, потому что мы все ему готовы отдать, – ну он и берет. А оказалось, он – так… обычный… Многие ошибаются в первом. Понятно, ведь первый. Да и глупые мы еще. Ох, какие мы… глупые… Но ведь все случилось. И тебе уже кричат со всех сторон: „Безнравственно! Ты что, девкой хочешь стать? Немедленно выходи за него замуж!“ Дома, вокруг… И ты унижаешься, делаешь вид, что боготворишь его по-прежнему, – только бы он женился. И не дай бог, если он женится, потому что тогда… ну, я видела эти семьи» (Радзинский 2006: 90).

В обоих случаях «неузаконенная» любовь подвергалась публичному осуждению некой частью общественности, будь то комсомольское собрание или семейная среда. Но симпатия создателей кинокартин была явно на стороне девушек. Любопытно, что границы и формы мужского сексуального поведения оставались вне обсуждения.

О «грехопадении» до вступления в брак спокойно писали и литераторы второй половины 1950–1960-х годов. Такое поведение казалось естественным Саше Зеленину, главному положительному герою повести Аксенова «Коллеги»: «Оно уже пришло, окружило, сдавило им грудь, сжало сердце – самое высокое счастье любовного опьянения. Может быть, их будут осуждать за то, что они бежали только навстречу своему счастью, не сворачивая в сторону и не выжидая, за то, что они слишком быстро промчали путь, отделяющий их друг от друга? Судите. Рассуждайте резонно, вспоминайте „доброе старое время“, когда объявляли помолвки, дарили кольца и ждали, ждали…» (Аксенов 2005: 152).

Вполне допускал внебрачные отношения своих героев и своеобразный антипод В.П. Аксенова, «сугубо советский» писатель В.А. Кочетов. В его романе «Братья Ершовы» (1957) без записи в загсе живут вместе два искалеченных войной человека – сталевар Дмитрий Ершов и рыбачка Леля Величкина: «Время шло, то ли морской ветер как-то разгладил рубцы, то ли Дмитрий к ним пригляделся и, наконец, увидел статную Лелину фигуру, почувствовал ее добрую, отзывчивую душу. Словом, обнял однажды, ощутил ее тепло, и с тех пор пошли иные отношения» (Кочетов 1958: 18).

Вне брака развивались отношения с женщиной и у физика Сергея Крылова, положительного героя романа Д.А. Гранина «Иду на грозу» (1962). Н.С. Дементьев с симпатией относится к решению своей героини Татьяны Беловой «любить без оглядки»: «Потом мы купались в озере, серо-багровом от вечернего солнца. <…> Вышли, оделись и медленно пошли вдоль озера, потом в лес. Было тихо; тени от деревьев тянулись через поляну. Мы вдруг легли, и произошло то, что происходит, когда человек, томимый жаждой, увидит наконец воду. И весь мир стал таким дорогим для меня, и все, вся жизнь стала такой огромной и светлой. И я знала: Олег чувствует то же. Мы долго лежали не двигаясь…» (Дементьев 1977: 124).

В начале 1960-х годов уже позволяла себе подшучивать над ханжескими взглядами на отношения мужчин и женщин советская сатира. Особенно доставалось учителям, в среде которых традиционно много консерваторов. В журнале «Крокодил» за 1962 год, например, была размещена изошутка Л. Самойлова. На первом рисунке изображалось заседание педсовета. Директор сообщал коллегам: «Завтра десятиклассники идут в театр. Примем меры предосторожности!» На втором рисунке учителя в афишах спешно меняли слово «любовь» на слово «дружба», «уважение»: «Коварство и любовь» («Коварство и уважение»), «Любовь Яровая» («Друг Яровая»), «Любовь к трем апельсинам» («Уважение к трем апельсинам»), «Любовь с первого взгляда» («Дружба с первого взгляда») (Крокодил 1962а: 2).

Законодательные инициативы власти, западный и отечественный кинематограф, советская и зарубежная художественная литература повлияли на интимное поведение людей 1960-х годов, что выразилось, в частности, в стремлении обсуждать «запретные» темы. На рубеже 1950–1960-х годов молодежная редакция Ленинградского радио провела серию передач под общим названием «Береги честь смолоду». Слушатели стали активно делиться своими представлениями о степени свободы в интимной сфере, о чем свидетельствуют письма, приходившие в редакцию. Автор одного из них, незамужняя женщина с высшим образованием, богатым духовным миром, которым, как выяснилось, мало интересовались мужчины, писала: «Им нужны были женщины, и они их находили. <…> …я не совершила ошибки в своей жизни, я боролась за сохранение своей девичьей чести. <…> Раньше я гордилась своей чистотой, а теперь перестала». С одобрением к добрачным связям относились и студентки Технологического института, писавшие в редакцию: «Почему мы до сих пор считаем, что сначала нужно расписаться в ЗАГСе, а потом уже отдаваться любимому? <…> Разве он поставит ей когда-нибудь в упрек то, что совершилось до свадьбы?» (Голод 1996: 40, 41).

Желание обсуждать вопросы сексуальности, а главное, получать информацию, которая могла бы помочь выработать правильную линию интимного поведения, зафиксировали социологические опросы начала 1960-х годов. Одна из респонденток, женщина-архитектор 29 лет, писала в своей анкете: «Почему в школах проводят только сладенькие диспуты „О любви и дружбе“. Почему тонкости взаимоотношений между мужчиной и женщиной юноши и девушки узнают или из уст видавших виды друзей и подруг или нашептываний теток и бабок? Почему на этих взаимоотношениях до сих пор лежит печать „стыдного“ (Это же от церковного „греха“!)» (Грушин 2001: 285).

Респонденты критиковали предыдущие поколения, склонные к замалчиванию проблем приватности. Студенческая супружеская пара писала в своей анкете: «Большинство молодых людей совершенно невоспитаны в понимании физиологических отношений между мужчиной и женщиной. „Знания“, приобретенные чаще всего на улице, из анекдотов, от сверстников, а не от умных, тактичных и опытных людей, в первую очередь создают в начале супружеской жизни тупики и вопросы. Это упрек поколению наших родителей, которые подчас умышленно обходили эту важную сторону дела» (там же: 287).

Конечно, молодежь шестидесятых могла по-прежнему довольствоваться привычными для городских низов источниками информации о сексе. Об этом выразительно написала в своей автобиографии участница опроса финского социолога А. Роткирх, женщина 1946 года рождения: «Я росла в пригороде и с раннего детства много времени проводила на улице, играя с детьми разного возраста из разных семей. Из-за плохих жилищных условий, не очень высокого материального и культурного уровня этих семей дети рано были осведомлены о половых отношениях и в меру своего понимания делились своими знаниями с более младшими детьми» (Роткирх 2011: 178). Однако в контексте общей демократизации и гуманизации общественного уклада и мужчины и женщины в одинаковой мере стремились к более цивилизованным каналам знаний об интимной жизни. Опросы начала 1960-х годов подтверждают это. Двадцатилетний радиомонтажник писал в анкете: «Само собой разумеется, что подрастающему человеку хочется все узнать о такой интимной вещи, как любовь. Вот они начинают рыться в книгах, смотреть фильмы, прислушиваться к разговорам взрослых и сверстников. Так нередко складываются представления случайные и нежелательные» (Грушин 2001: 287). В ходе того же опроса женщина-педагог 46 лет высказала мысль о необходимости «создать пособия для учителей и врачей, а также научно-популярную литературу для юношей и девушек по физиологии и гигиене пола» (там же: 331).

Действительно, сексологической литературы явно не хватало. В 1930–1950-х годах вопросы половой жизни рассматривались лишь в гигиеническом контексте и применительно к физиологии женщины (см. например: Половая жизнь женщины 1935; Гигиена беременной и кормящей женщины 1939). Этот подход к проблемам интимности преобладал и в начале оттепели. В книге «Домоводство», вышедшей в 1957 году, была очень небольшая – всего пять страниц – глава «Гигиена женщины», включавшая четыре раздела: «Гигиена девочки», «Гигиена беременной женщины», «Гигиена женщины в послеродовой период», «Климактерический период». Все материалы были выдержаны в санитарно-медикалистском духе. Проблемы сексуальности или, если следовать принятым в то время вербальным формам, половой жизни упоминались лишь один раз в разделе, посвященном послеродовой гигиене: «Начинать половую жизнь разрешается не ранее чем через 7–8 недель после родов. При нарушении этого правила могут появиться сильные маточные кровотечения и заболевания женских половых органов» (Домоводство 1957: 13).

О мужской интимной гигиене писать было не принято. Неудивительно, что информацию о взаимоотношениях полов образованная часть молодежи черпала из художественной литературы. Одна из респонденток опроса А. Роткирх, женщина 1937 года рождения, писала в сексуальной автобиографии: «Мы тайком в перемену читали Мопассана, „Яму“ Куприна – это нас волновало и чем-то неизвестным и загадочным манило» (Роткирх 2011: 184). При этом, судя по данным финской исследовательницы, искусство как источник сексуальных знаний использовали и мужчины и женщины (там же: 183–186).

И у тех и у других была серьезная потребность открыто, как в 1920-е годы, говорить «еще раз про любовь». Ведь ханжество пока еще не вывелось полностью из официального советского дискурса. И.С. Кон вспоминал: «В конце 50-х гг. на партийном собрании философского факультета Ленинградского университета мы слушали персональное дело 30-летнего студента, который в пьяном виде привел в общежитие проститутку и расположился с ней в коридоре у дверей соседней комнаты. Разумеется, мужику объявили выговор. А между собой преподаватели говорили: „Ну, а что ему делать? Пятилетнее половое воздержание в его возрасте затруднительно и вредно. В гостиницу не попадешь. В парке холодно, да и милиция. Единственный способ не нарушать норм советского права и коммунистической морали – заниматься мастурбацией“. Но публично это сказать, даже в шутку, было нельзя» (Кон 1997: 167).

В 1960-е годы в СССР стала издаваться литература по проблемам интимной жизни. Первым запрет молчания нарушил врач Н.Б. Коростелев. В 1964 году появилась его брошюра в соавторстве с А.Н. Шибаевой и А.Б. Прейсман «Гигиена девочки, девушки и юноши», а в 1966 году еще одна очень небольшая публикация (13 с.): «Беседа врача с юношами Х класса». Значительно более серьезную просветительскую роль в сфере сексуальности советских людей сыграли труды немецкого медика Р. Нойберта. В 1960 году в СССР вышла его работа «Вопросы пола (книга для молодежи)», а с 1967 года стала довольно систематически переиздаваться «Новая книга о супружестве», которая для многих советских людей стала почти сенсацией.

Сексуальная мораль становилась все менее строгой – это зафиксировали социологические опросы по проблемам интимности, которые не проводились в СССР с конца 1920-х годов. По данным социологов, в конце 1960-х годов добрачные половые контакты поддерживали не только 62 % молодых мужчин, но и 55 % молодых женщин. До совершеннолетия половая жизнь начиналась у 14,5 % девушек и у 52,5 % юношей. От вступления в интимные связи женщин удерживали две причины: моральные соображения (34,5 %) и слабое половое влечение (34,1 %), а мужчин – в основном отсутствие благоприятного случая (почти 50 %) (Харчев, Голод 1969: 138, 139). Представители поколения оттепели считали, что физическая близость очень важна для создания крепкой семьи или устойчивых отношений мужчины и женщины. Гармонию в интимной сфере респонденты опросов ставили на второе место среди семи условий семейного счастья (там же: 137). Такая «сексуальная раскрепощенность» смутила даже самих социологов. Вполне прогрессивные по тому времени ученые А.Г. Харчев и С.И. Голод прокомментировали эти данные следующим образом: «В браке происходит известная переоценка сексуальной близости как фактора супружества. Это и обуславливает, в основном, ослабление негативной позиции к добрачным половым связям» (там же: 136–137).

Но, конечно, сексуальная активность и раскованность была не только результатом политических и культурно-бытовых изменений в стране, но и проявлением характерной для конкретного человека психофизической природы. Никто не мог принудить поступиться своими представлениями о приличии молодую балерину, будущую звезду Кировского театра Г.Т. Комлеву, когда она с разрешения и одобрения своих родственников отправилась в длительное путешествие на юг на машине с семьей своего жениха (подробнее см.: Комлева 2000). Не менее целомудренно вели себя, судя по опубликованным письмам, будущие супруги Эрлена и Феликс Лурье, ныне поэтесса и известный фотохудожник. Молодой мужчина писал своей любимой в июле 1958 года: «Поверь, если бы я только скучал, то, наверное, совсем бы с ума себя свел – я только и могу переносить тяжесть нашей разлуки, занимая и отвлекая себя, а учти, что мужчины тяжелее переносят разлуку – вон Горький, когда ему было невмоготу, дрова колол» (Лурье 2007: 428).

Сексуальную активность некоторых молодых людей сдерживали жилищные условия. И.А. Бродский, например, замечал: «У нас не было своих комнат, чтобы заманивать туда девушку, и у девушек не было комнат. Романы наши были по преимуществу романы пешеходные и романы бесед…» (Бродский 1999: 28). Сексолог И.С. Кон, живший в молодости в коммуналке, утверждал: «Когда позже я писал, что самым страшным фактором советской сексуальности было отсутствие места, я знал это не понаслышке» (Кон 2008: 28–29). В то же время в документах личного происхождения можно обнаружить и другие характеристики сексуального поведения горожан 1950–1960-х годов в таких же стесненных бытовых условиях. Писатель О.С. Яцкевич вспоминал: «Пуританства не было никакого, просто условия ужасающие. <…> Я, когда терял невинность, пригласил к себе свою подругу. Мамы не было – уехала куда-то к родственникам. Брат на занятиях. Но все время заглядывали соседи, звали к телефону» (Литвинов 2009: 70). Однако, судя по всему, «грехопадение» состоялось. По сведениям того же О.С. Яцкевича, его приятель, профессорский ребенок «Лесик», живший, правда, в отдельной квартире, и вообще стал «половым бандитом». Каждый день общий друг Лесика и Яцкевича, некто Мишка приводил отпрыску из среды советской научной интеллигенции новую девушку, которую тот и «употреблял по назначению» на черной лестнице собственного дома, предварительно вывернув лампочки, чтобы соседи пользовались парадным входом и не мешали бурной «половой жизни» молодежи (там же).

Любопытно, что подъезды старых домов играли в сексуальной биографии поколения шестидесятников не менее знаковую роль, чем машины у американской молодежи того же поколения. Это подтверждают не только мемуары, но и художественная литература 1950–1960-х годов, например аксеновская повесть «Коллеги»: «В третий раз они остановились там же, и тогда Алексей взял ее за руку, увел в какой-то подъезд и молча стал целовать. Кто-то прошел мимо, оглушительно лязгнула дверь лифта. Вера беспомощно сгорбилась и вышла из подъезда» (Аксенов 2005: 91).

Лестницы как сообщницы внебрачной любви фигурируют и пьесе А.М. Володина «Старшая сестра». Ее героиня Надя говорит своей сестре и ее возлюбленному, выходя из дома: «Сидите. Чем дрожать в парадном. Поесть захотите – в буфете», прекрасно понимая, что подъезд – самое доступное место для уединения (Володин 1978: 318). Правда, использование подъездов для сексуальных контактов демонстрировало не только и не столько возросшую половую активность горожан, сколько увеличение беспорядка в городском коммунальном хозяйстве. До начала хрущевских реформ все домовое хозяйство в городах находилось в руках домоуправлений – сравнительно небольших организаций. Во главе стоял управдом, который имел под своим началом дворников, сантехников, электриков и других специалистов, нужных для поддержания дома в порядке. Часто эти специальности совмещал один человек – старший дворник. Он следил за порядком на лестницах и во дворах, в частности, запирал на ночь ворота во двор, а в некоторых случаях, как вспоминает историк И.М. Дьяконов, и парадные (Дьяконов 1995: 85). Однако в 1957 году развернувшаяся жилищная реформа коснулась и старого фонда. Домоуправления были укрупнены и преобразованы в жилищно-эксплуатационные конторы (ЖЭК). Число дворников сразу резко уменьшилось, а вскоре перестали закрываться и дворы и парадные.

Конечно, поколение хрущевских реформ использовало разные места и методы соблазнения. В некоторых источниках упоминаются даже автомобили. Литератор О.С. Яцкевич, у которого уже в 1958 году был «Москвич-401», вспоминал: «Посадишь девушку – и дуешь туда [в Разлив, пригород Петербурга], чтобы на свежем воздухе» (Литвинов 2009: 72). К.Т. Ландау-Дробанцева упоминала о коллеге своего мужа, застигнутом милицией за приятным занятием и решившем в результате, что «любовь в машине стала опасной» (Ландау-Дробанцева 1999: 155). Ленинградский поэт Д.В. Бобышев описывал, как в отсутствие родителей, уехавших на дачу, пригласил к себе девушку. Впечатляет работа по подготовке к «совращению»: «Я заранее купил бутылку коньяка, килограмм шоколадных конфет. Лимон. Расставил все на столе. Тахта коврово ширилась в углу» (Бобышев 2003: 181). Действительно, люди стали придавать значение внешней стилистике полового поведения. Происходило это, в частности, под влиянием западной литературы, в первую очередь романов Э. – М. Ремарка. Читающая часть молодого поколения в СССР явно хотела подражать персонажам ремарковских книг. Казалось, как писал А.Г. Битов, в разгаре оттепели на Невский проспект из-под книжной обложки вышли «Три товарища» Э. – М. Ремарка. Писатель не без основания считал, что в это время под влиянием западного искусства произошел переворот в облике целого поколения мужчин. «Мы стремительно обучались, мы были молоды, – писал Битов. – Походка наша изменилась, взгляд, мы обнаружили паузы в речи, учились значительно молчать… И вот мы уже все чопорные джентльмены, подносим розу, целуем руку» (Битов 1999: 314). Бродский вспоминал, что «когда и количество книг, и потребность в уединении драматически возросли», он с удовольствием отделил себе с помощью книжных полок и шкафа «закуток». Туда можно было проходить, не беспокоя родителей, чем пользовались друзья поэта. Для того чтобы скрыть подоплеку некоторых визитов, хозяин часто заводил проигрыватель. По традициям интима 1960-х годов звучала музыка И.С. Баха (Бродский 1999: 446–447).

Одновременно с появлением в повседневности туризма и поездок «на картошку» в гендерном поведении молодого поколения стирались традиционные грани «приличности» межполовых контактов. В переписке с любимым Э.В. Лурье сетовала на непонимание со стороны своей семьи. Ее родственники были возмущены поездкой девушки в Саратов к человеку, который не являлся ни мужем, ни официальным женихом, а главное, ночевкой «в комнате с четырьмя молодыми мужчинами». «Дело дошло до физиологии – вот дура-то я, не могла сказать, что в гостинице останавливалась… – замечает Э.В. Лурье. – Совсем мы по-разному относимся ко всему» (Лурье 2007: 480). Просто спать в одной палатке или каком-либо общем помещении мужчинам и женщинам в экспедициях и походах теперь считалось нормальным. Литератор Л. Штерн вспоминала: «Мы в количестве одиннадцати человек прибыли в Ялту и сняли одну комнату с тремя кроватями. Совершенно не помню, кто с кем, на какой кровати и в какой последовательности спал. Впрочем, это и не существенно, ибо под словом „спал“ я подразумеваю физический сон, а не то, о чем можно подумать на закате сексуальной революции. В те годы мы были слишком целомудренны для групповых развлечений» (Штерн 2001: 45).