Мужчина и женщина: Тело, мода, культура. СССР – оттепель

Как ни парадоксально, но эпизод комедии можно считать отражением действительности: власть попыталась уже не отрицать наличие новых элементов танцевальной культуры, а контролировать их внедрение в молодежную среду. Немаловажную роль в этом процессе должны были сыграть молодежные кафе – знаковое явление эпохи хрущевских реформ, которое, согласно официальным представлениям, могло помочь организовать культурный досуг юношей и девушек. В пространстве городской культуры рестораны, во всяком случае в ХХ веке, рассматривались не только как заведения, где можно было поесть, но и как места, где можно было потанцевать. В послевоенном советском обществе процветали, хотя и немногочисленные, но популярные рестораны: с весны 1944 года коммерческие, а затем и обычные. К началу 1950-х годов в крупных городах шла уже довольно бурная ресторанная жизнь, правда, вели ее в основном представители привилегированных слоев сталинского общества. Питерский поэт-шестидесятник Е.Б. Рейн вспоминал: «Вообще в 50-е годы ресторанная жизнь кипела. Бурное ресторанное веселье – несколько истерическое – наследие сталинской эпохи. Такая у Сталина была стратегия. Одной рукой всех уничтожать, другой развлекать народ, особенно в столицах» (Рейн 1997: 273). Ресторанно-банкетная составляющая сталинского гламура предполагала не только хорошую кухню и элитный алкоголь, но и музыку с танцами. В художественной литературе 1950–1960-х годов встречаются любопытные описания поведения мужчин и женщин в заведениях общественного питания высшей категории. В романе Ю.П. Германа «Я отвечаю за все» (1964), последней части трилогии о докторе Устименко, главная героиня Варя уговаривает своего отца, адмирала Родиона Мефодиевича, пойти вместе в ресторан.

Варвара села на кровати, поправила волосы, потянулась, потом сказала:

– Поговорим, потом пойдем в ресторан, мне охота с тобой потанцевать.

– В ресторан? – удивился адмирал.

– Ага. За мой счет, я заработала дикие деньги. И потом мне интересно, что бы про нас думали: какой ты ухажер старый и какую дамочку приволок. Имей в виду – я буду капризничать и выламываться (Герман 25/11/12).

В годы ранней оттепели в крупных городах СССР ресторанная жизнь продолжала развиваться по сталинскому образцу. По описанию питерского «стиляги № 1» В.А. Тихоненко, в начале хрущевских реформ в престижных заведениях обстановка была довольно чинная: «Все играли какую-то роль, никто не был самим собой, все играли роль „приличных людей“, никто не хотел быть крестьянином… Я не помню в ресторане дамы вульгарного поведения, да и вообще люди не вели себя вульгарно. Это хорошая сторона сталинского времени – люди вели себя сдержано» (Тарзан в своем отечестве 1997: 27). Правда, сдержанность в манерах не влияла на стремление мужчин поразить своих спутниц истинной широтой размаха. В эссе Ю.М. Нагибина «О Галиче – что помнится» описана, как представляется, довольно характерная схема поведения представителей сильного пола в ресторане «в присутствии дам». После скоропалительного знакомства на улице с двумя девушками А.А. Галич решает пригласить их поужинать в гостинице «Москва». Здесь он выступил в качестве заправского кутилы и обольстителя. «Мои жалкие попытки вмешаться в происходящее, – пишет Ю.М. Нагибин, – обрывались суровым взглядом официанта, желающим иметь дело только с Сашей. Правда, его барственность отдавала купеческим размахом. Он, видно, решил ошеломить наших подруг. Какие блюда он заказывал! Какие соуса к ним придумывал! Как сокрушался, что нет устриц и трюфелей!» (Нагибин 1991: 270).

Подобное поведение диктовалось и интерьером немногочисленных советских ресторанов, и публикой их посещавшей. Во второй половине 1950-х годов в заведениях общепита царил дух сталинского гламура: пальмы, массивная мебель, крахмальные скатерти. При этом такая обстановка была и в столичных городах, и на периферии. Яркое описание тоталитарного шика есть в романе «Я отвечаю за все»: «Невеселым взглядом она [Варвара] оглядывала ресторан „Волгу“ – бывший „Гранд-отель“. Длинный ряд зеленых колонн подпирал потолок, на котором были изображены сочной кистью художника плоды, овощи, гроздья, снопы, скирды на фоне садов и пашен, из-за которых восходило солнце. В центр солнца был ввинчен медного цвета крюк, на котором висела огромная люстра. Шесть люстр поменьше сверкали и переливались хрустальными подвесками возле колонн зеленого камня, знаменитого в Унчанске.

– Розовое и зеленое, – сказала Варвара. – Прекрасное сочетание. Даже под ложечкой сосет» (Герман 25/11/12).

Общая демократизация жизни, характерная для оттепели, постепенно поменяла состав завсегдатаев шикарных ресторанов. Там наряду с иностранцами и именитыми гостями начали появляться и представители шестидесятников. Многие из них оставили литературные свидетельства своих походов в заведения советского общепита высшего разряда. Особенно много таких описаний у питерского литератора В.Г. Попова. Для него освоение нового пространства новыми людьми – шестидесятниками – представляет собой некий знак общественной свободы, принесенной ХХ съездом. Неслучайно литератор с пафосом восклицает: «[Здесь] все наши, наше поколение победителей, пришедшее после долгих холодных десятилетий в этот зал праздновать свою победу, и празднуем мы ее уже довольно долго: шестидесятый год, шестьдесят первый, шестьдесят второй, шестьдесят третий!» (Попов 2003: 27).

Опросы 1961–1962 годов выявили, что в целом советские люди не часто посещали рестораны и кафе. Лишь 3,6 % опрошенных ответили, что предпочитают такой вид развлечения. Однако при разделении респондентов на половые когорты выяснилось, что среди мужчин завсегдатаями ресторанов являются 6,2 %, а среди женщин – всего 1,2 % (Грушин 2001: 458). И хоть мужчины в рестораны ходили чаще, в их воспоминаниях почти нет свидетельств о танцах в заведениях общепита высшего разряда. А вот в редких женских мемуарах танцы упоминаются. Э.В. Лурье пишет: «Я была отнюдь не „ресторанной девицей“. Только с появлением Т.Л. я стала воспринимать ресторан как место, где, оказывается, можно приятно провести время – вкусно поесть, пообщаться, послушать музыку, потанцевать» (Лурье 2007: 513).

Наличие элементов танцевальной культуры в ресторанном досуге отразила художественная литература 1960-х годов. В романе Д.А. Гранина физики танцуют в ресторане Дома ученых: «Тулин долго, со вкусом выбирал в ресторане столик, согласовывал меню, распоряжался насчет шашлыков и салатов. Крылов подумал: сколько живу в столице, а бирюк бирюком, официанта подозвать не умею. Заиграли липси. Тулин пошел танцевать с Адой, а Симочка пригласила Крылова. Со всех столиков смотрели на Тулина и Аду: они были самой красивой парой» (Гранин 1989: 64–65). В повести В.П. Аксенова «Звездный билет» именно в ресторане во время танцев происходит соблазнение юной Галки Бодровой маститым артистом Григорием Долговым. В «Апельсинах из Марокко» герои, наконец добывшие экзотические фрукты, самозабвенно танцуют в столовой ресторанного типа. Однако власть явно была против разгульной ресторанной вольницы, подразумевающей не только обильную выпивку, но и «малокультурные танцы».

Новый стиль времяпрепровождения должен был зародиться в заведениях советского общепита, из интерьеров, меню и развлекательных программ которых активно вытеснялись детали сталинского гламура. В начале 1960-х годов в Вильнюсе, например, появилось первое в стране кафе, где при отделке использовались практичные дешевые материалы – кирпич, сосновое дерево, черный металл. История поиска нового стиля ресторанной жизни запечатлена в кинокомедии режиссера Э.А. Рязанова по сценарию А.А. Галича и Б.С. Ласкина «Дайте жалобную книгу», которая вышла в прокат в 1965 году. Основная сюжетная линия фильма – история любви журналиста, в роли которого выступил Олег Борисов, и директора ресторана «Одуванчик» в исполнении Ларисы Голубкиной. Молодые люди познакомились при не слишком приятных обстоятельствах: журналиста обхамили и плохо обслужили в «Одуванчике». Он опубликовал в газете разгромную статью о заведении, где все, от меню до культурной программы, проникнуто «отжившим духом общепита 1940–1950-х годов». Попало от журналиста и милой, но неопытной директрисе. Однако ее очарование побеждает борца за новый быт, молодые люди влюбляются друг в друга. Вместе с полными энтузиазма студентами-архитекторами они превращают облезло-помпезный «Одуванчик» в современный ресторан, где можно культурно проводить время, попивая легкие вина. Кульминацией фильма, несомненно, являлась сцена демонтажа деталей старого интерьера с демонстративным выносом псевдоантичных колонн, атрибутов прошлого. После реконструкции заведение обставили тонконогими столиками и стульями, хрустальные люстры заменили синтетическими светильниками, а старомодного пианиста-тапера с престарелой певицей в исполнении Рины Зеленой – вокально-инструментальным ансамблем (ВИА), солистку которого сыграла очень популярная тогда исполнительница Лариса Мондрус. Посетители очень прилично и выдержанно танцуют под новую музыку, более созвучную времени реформ.

Ситуация, зафиксированная в фильме Э.А. Рязанова, была своеобразным кинематографическим развитием идеи молодежных кафе. Они появились по инициативе комсомола в 1962–1963 годах в крупных городах СССР. Существование и социальная значимость этого нового вида общепита отражены в знаковом фильме 1964 года «Застава Ильича», более известном под названием «Мне двадцать лет». Кинокартину снял М.М. Хуциев по сценарию, написанному им в соавторстве с Г.Ф. Шпаликовым. В уста одной из героинь фильма авторы вложили фразу, произнесенную, скорее всего, с легкой иронией: «Какой современный! Как молодежное кафе» (Кожевников 2001: 478). История этих заведений пока мало изучена, и наиболее показательной поэтому может быть ситуация, возникшая в Ленинграде, в котором, судя по секретной справке управления КГБ по Ленинградской области, уже в январе 1962 года появилось кафе поэтов (Нездоровые и антисоветские проявления 2012: 256). Только за один 1963 год в городе открылось 14 таких заведений (ЦГА СПб 7384, 42: 96). Осенью 1963 года появилось большое молодежное кафе «Ровесник». «Здесь, – писала „Ленинградская правда“, – можно встретиться с поэтами, композиторами, артистами, мастерами спорта, принять участие в „конкурсах веселых и находчивых“» (Ленинградская правда 1963б). В начале 1964 года в Ленинграде работало уже 20 молодежных кафе. И все же открытие каждого такого заведения было заметным событием для жителей города. В марте 1964 года центральная городская газета сообщала еще об одном новом кафе для молодежи: «Белые ночи». «Ленинградская правда» писала: «Здесь [в кафе] встретились молодые судостроители, металлисты, швейники, архитекторы, студенты, научные работники. Вечер начался песней „Белые ночи“, текст и музыку которой написали члены совета кафе Л. Усов и И. Салтыкова» (Ленинградская правда 1964). Культурная программа, помимо чтения стихов и их обсуждения, обязательно включала танцы. Меню молодежных кафе было специфическим, подчиненным идее облагораживания досуга молодежи: никаких крепких напитков в заведении этого типа не подавали. Это обстоятельство, как представлялось, могло гарантировать и пристойность танцев. В фильме «Еще раз про любовь», снятом в 1968 году режиссером Г.Г. Натансоном по сценарию Э.Я. Радзинского, довольно точно воссоздан не только интерьер суперсовременного по меркам хрущевского времени заведения общественного питания, но и меню, то, что реально можно было в нем съесть и выпить: кофе, пирожные, сухое вино. Здесь происходит знакомство главных героев: стюардессы Наташи и физика Евдокимова. Обсуждение творчества молодого поэта перемежается с кокетливым разговором героев и, конечно, танцами, которые являлись не самоцелью досуга, а лишь его составной частью. Так идеологические и властные структуры представляли себе одну из форм контроля над традиционной формой гендерных контактов.

В конце оттепели власти пытались непосредственно внедрять новые элементы танцевальной культуры в молодежную среду. Авторы очерков по истории ленинградского ВЛКСМ, написанных в 1968 году, констатировали: «35–40 тысяч юношей и девушек Ленинграда [в середине 1960-х годов] посещали танцевальные площадки. Одно время довольно распространено было мнение, что здесь главное – не допускать исполнения „не наших танцев“. Но административные запреты приносили мало пользы. Комсомольцы решили, что, прежде чем осуждать часть молодежи за дурной вкус и плохую манеру исполнения, нужно помочь ей научиться красиво танцевать. Так возник молодежный совет по современному бальному танцу при горкоме ВЛКСМ как методический центр по воспитанию хорошего вкуса и пропаганде лучших танцев» (Очерки истории Ленинградской организации ВЛКСМ 1969: 436).

Иногда, правда, на официальных танцевальных площадках могли сделать замечание за «извращение рисунка танца». Эту ситуацию зафиксировал В.П. Аксенов в повести «Пора, мой друг, пора»:

А администратор уже сделал «стойку». Он высмотрел несколько жертв в толпе танцующих, но больше всех его волновала белобрысая парочка молокососов… Одернув пиджак, он строго подошел к этой паре и произнес:

– Подвергаетесь штрафу за извращение рисунка танца. <…>

Зал «извращал рисунок танца» целиком и полностью. Мало кто обратил внимание на эту сцену: все привыкли к проделкам администратора, никогда нельзя было сказать, на кого падет его выбор (Аксенов 2002: 301).

Одновременно совершенно очевидным является тот факт, что всякого рода танцевальные вечера были популярным видом досуга в 1960-е годы. И конечно же, этому способствовало ограничение властного контроля, направленного на очищение танцев от эротизма. По данным опроса 1961–1962 годов, проведенного Институтом общественного мнения при газете «Комсомольская правда», 21,4 % опрошенных посещали танцплощадки несколько раз в месяц, а в группе лиц от 16 до 24 лет этот показатель достигал 51,5 %. Особенно любопытным является то обстоятельство, что мужчины ходили на танцы активнее, чем женщины. Среди респондентов всех возрастов любителей потанцевать сильного пола насчитывали 24,8 %, а слабого – 18,2 % (Грушин 2001: 458). Это обстоятельство лишний раз подчеркивает, что танцплощадки были пространством поиска возможных сексуальных партнеров и знакомств, которые могли перерасти в более серьезные формы отношений между мужчиной и женщиной.

ГЛАВА 2

«Еще раз про любовь»: сексуальность до и вне брака

До 1960-х годов в Советском Союзе не могло идти речи о сексе. Ведь само это слово, судя по данным словарей, появилось в русском языке именно в период хрущевских реформ. Но это не означало, что до оттепели у граждан СССР отсутствовали половое влечение и практики его реализации. Уже в 1860-е годы отмена крепостного права и индустриализация промышленности привели к трансформации моделей сексуального поведения на фоне бурного развития так называемого «женского вопроса». В начале XX века в Россию, по выражению поэта Саши Черного, вообще «пришла проблема пола», проявившаяся в массовом стремлении к свободе интимных отношений.

После событий 1917 года «половые вопросы» на целое десятилетие стали предметом бурных публичных дискуссий, во многом инспирированных самой властью. Для части городского населения публичные выступления партийных лидеров явились оправданием реально существовавших свободных интимных отношений. В 1922 году социологический опрос студентов показал, что 80,8 % мужчин и более 50 % женщин имели кратковременные половые связи; при этом лишь 4 % юношей объясняли свое сближение с женщиной любовью к ней (Гельман 1923: 65–71). В 1923 году медики выяснили, что в рабочей среде добрачную интимную жизнь вели 63 % юношей и 47 % девушек, не достигших 18 лет (Труд, здоровье и быт ленинградской рабочей молодежи 1925: 23). А по данным 1929 года, до совершеннолетия половые отношения начинали 77,5 % юношей и 68 % девушек. Многие молодые люди имели одновременно по 2–3 интимных партнера, причем это становилось почти нормой в среде комсомольских активистов (Кетлинская, Слепков 1929: 37).

Либерализации половой морали способствовали и нормативные суждения новой власти. К их числу относятся декрет СНК от 16 декабря 1917 года «О расторжении брака», изымавший развод из ведения церкви и до предела упрощавший его процедуру; совместное постановление наркоматов юстиции и здравоохранения РСФСР от 18 ноября 1920 года о легализации абортов; Кодекс законов о браке и семье 1926 года, приравнявший незарегистрированные браки к зарегистрированным. Однако на рубеже 1920–1930-х годов общая парадигма социально-бытового развития страны изменилась, а вместе с ней модифицировалась и законодательная база, касавшаяся вопросов приватности. Гендерный порядок в советском обществе стал носить выраженный этакратический характер.

На модели интимных отношений в 1930–1950-х годах оказало влияние введение в 1934 году уголовной ответственности за гомосексуализм и особенно принятие в 1936 году постановления о запрете абортов. На фоне полного пренебрежения к проблеме контрацепции власти получили мощный рычаг управления частной жизнью граждан. Подавление естественных человеческих чувств идеологией порождало фанатизм почти религиозного характера, находивший выражение в безоговорочной преданности лидеру. Контрреволюционность и сексуальная несдержанность, так же как и разного рода сексуальные перверсии, считались тесно связанными. Возврат к патриархальным взглядам на интимную жизнь явился почвой для развития двоемыслия и двойных поведенческих стандартов. О сексе не говорили прямо и горячо, как в 1920-е годы, но его подразумевали и им, конечно же, занимались. Известный немецкий психолог В. Райх писал о ситуации конца 1930-х годов: «Советская идеология гордится „освобождением жизни и людей от эротики“. Но это „освобождение от эротики“ представляет собой фантастическую картину. Ввиду отсутствия ясных идей половая жизнь продолжается в болезненных, искаженных и вредных формах» (Райх 1997: 271).

Действительно, в советском обществе эпохи сталинизма существовала тайная, осуждаемая официальной моралью сексуальность. Внебрачные связи получили широкое и неподконтрольное распространение в годы войны. Это потребовало от власти регламентирующих инициатив. Они были зафиксированы в Указе Президиума Верховного Совета СССР от 8 июля 1944 года, наметившем целый ряд мер, направленных на повышение рождаемости в стране. Но одновременно правомочным признавался лишь зарегистрированный брак, и это понижало социальный статус длительного, но юридически не оформленного совместного проживания мужчины и женщины, а также провоцировало его оценку как некой перверсии. Итак, в советской действительности официально провозглашались принципы целомудрия, которым, по меткому выражению известного российского демографа А.Г. Вишневского, «позавидовала бы и викторианская Англия» (Вишневский 1998: 148).

Немаловажную роль в формировании модели сексуального поведения в 1930–1940-х годах, и в первую очередь это касается жителей крупных городов, сыграла советская социальная политика в сфере образования, а именно введение раздельного обучения девочек и мальчиков в средней школе. Половая сегрегация детей, являвшаяся отражением традиционалистской реакции в сфере гендерной политики, выглядела вполне органичной в системе нравственных координат сталинизма и носила выраженный имперско-тоталитарный характер. Идея разделения школ на мужские и женские обсуждалась на правительственном уровне накануне Великой Отечественной войны. Однако регламентирующие документы появились лишь в конце 1942 года. В докладной записке «О введении раздельного обучения мальчиков и девочек в неполных средних и средних школах Союза ССР», подготовленной Отделом школ ЦК ВКП(б) и Народным комиссариатом просвещения РСФСР, четко расписывались детали предлагаемой половой сегрегации советских школьников. Мужские и женские школы должны были находиться в разных помещениях, а также возникала специфика преподавания в коллективах мальчиков и девочек. Но особое внимание обращалось на необходимость устранения «не всегда здоровых взаимоотношений, создающихся между мальчиками и девочками при совместном обучении» (Пыжиков 2004: 78). В официальном научном дискурсе существует мнение о том, что авторы записки имели «в виду психологические особенности поведения разнополых детей и подростков, находившихся в рамках единых коллективов» (там же). Однако очевидное стремление властей к деэротизации жизни советских граждан позволяет предположить, что в пространстве умолчания приведенного документа явно находились сексуальные отношения в юношеской среде.

Специфика советского раздельного обучения почувствовалась сразу. Ученый и бард А.М. Городницкий писал: «Для нас, питомцев мужской школы, девочки были инопланетянами». Формы своих юношеских сексуальных практик он определял следующим образом: «Перебивались редкими поцелуями» (Городницкий 1999: 46, 47). Искусственное разделение мальчиков и девочек после совместного пребывания в детских садах, контактов в условиях коммунальных квартир и т.д. усугубляло естественный интерес к противоположному полу и придавало ему обостренный характер. И.А. Бродский вспоминал о своем школьном детстве: «Помню, во время урока кто-нибудь проползал под партами через весь класс к столу учительницы с единственной целью – заглянуть к ней под платье и выяснить, какого сегодня цвета на ней трико. По завершению экспедиции он драматическим шепотом возвещал классу: „Сиреневые“» (Бродский 1999: 22). Одновременно система обучения, при которой в женских школах точные науки преподавались на более низком уровне, порождала у молодых людей пренебрежительное отношение к представительницам слабого пола. Литератор-шестидесятник А.Г. Найман писал о своей школьной жизни: «Действительность – вся, а не только школьная – оказывалась мужской. Женский пол был исключительно функционален… они [женщины] выглядели скорее частью пейзажа, как окна домов, или трамваи, или кустарник в сквере. Людьми, публикой, той жизнью вокруг, которая всем видна без специального вглядывания, были мужчины» (Найман 1999: 42). В мужских школах царил культ силы, драк, притеснения слабых и т.д. Эта обстановка удручающим образом воздействовала на учеников с ранимой душой. Искусствовед М.Ю. Герман вспоминал: «Школу я ненавидел и боялся ее. <…> В школе много дрались. Кулаками, портфелями; счастливые владельцы настоящих кожаных офицерских планшетов дрались особенно больно. <…> Обстановка отчасти напоминала уголовную. <…> Нравы были, как в бурсе» (Герман 2000: 140–141).

Известный педагог В.Г. Бейлинсон, вынужденный преподавать в условиях сегрегации советских школ, писал позднее: «Раздельное обучение противоестественно. Не могут целые поколения взращиваться в искусственной среде. Это обнаружили передовые люди, честные журналисты и писатели еще в дореволюционное время. Но тогда в России этот губительный порок официальной образовательной системы имел несколько сильных компенсаторов. Прежде всего, многодетные семьи и традиции активного общения с родственниками. В 1943 г., когда Сталин ввел раздельное обучение, этих компенсаторов уже не было. В стране 80 % неполных семей, в которых тянут одного ребенка или двух вдовы, матери-одиночки, бабушки, а то и тетки. <…> …изменился и педагогический состав школ. Нормой стало – в мужских школах учителя и администраторы мужчины, в женских – женщины. <…>

Так возникли школы-уроды. В мужских школах господствовал культ физической силы, со всеми его повадками и скотскими нравами. А в женских – лицемерие, групповщина и склочничество с болезненно повышенной сексуальной озабоченностью и среди учителей» (Бейлинсон 2008: 463–464).

В сконструированном властью гендерном порядке вызревало конфликтное напряжение. Оно усугублялось проникновением в советскую действительность конца 1940-х – начала 1950-х годов новых представлений о взаимоотношениях мужчины и женщины – из западного кино. Литератор О.С. Яцкевич в интервью корреспонденту «Смены» в 2005 году говорил: «Еще в 1944 году мы увидели фильм „Серенада Солнечной долины“. <…> Мы увидели, как на экране люди целуются, тогда как в советском суперфильме „Свинарка и пастух“ влюбленные герои всю картину поют о дружбе» (Смена 2005. 22 февраля). Конечно, суждение об «асексуальности» сталинского кинематографа несколько гиперболизировано. В дозированных количествах политизированная эротика в нем была (Дашкова 2004). Достаточно вспомнить комедию «Сердца четырех» (1941) режиссера К.К. Юдина по сценарию А.М. Файко и А.С. Гранберга. Много целовались и в фильмах Г.В. Александрова: «Веселые ребята», «Волга-Волга», «Цирк». А в его послевоенной комедии «Весна» (1947) в уста гримерши (актриса Рина Зеленая) была вложена любопытная реплика: «Губы такие уже не носят. Это нужно что-нибудь подобрать! Средняя пухлость, сексапил (курсив мой. – Н.Л.) номер четыре» (Кожевников 2001: 411). Но все же в западном кино любовь была связана с истинной страстью, а не с водевильными поцелуйчиками героинь Любови Орловой и Людмилы Целиковской. Неудивительно, что западные, прежде всего итальянские неореалистические фильмы сыграли важную роль в процессе «полового просвещения» советских людей. Известный переводчик Е.М. Солонович, вспоминая о своей юности, отмечал: «Итальянское неореалистическое кино ворвалось в нашу нелегкую жизнь праздником еще и потому, что с неведомым тогдашнему советскому кино правдоподобием рассказало о трудной по-другому жизни красивых, честных и мужественных людей, говорящих у себя дома по-итальянски, а в наших кинотеатрах заговоривших по-русски» (Солонович 2003: 273). Об этом же писал и М.Ю. Герман: «Странные годы – начало пятидесятых. <…> Именно тогда стали появляться у нас и серьезные послевоенные заграничные фильмы, Открылся иной порог откровенности, безжалостная и вместе добрая откровенность» (Герман 2000: 179). Потрясали советского зрителя и французские фильмы. Тот же Герман вспоминал о кинокартине «Их было пятеро» режиссера Ж. Пиното: «Сенсацией была сцена с постелью. <…> Такого в кино не случалось, и зрители обмирали. Правда, в фильме было столько горечи, боли и изящества, что непривычная откровенность только прибавляла подлинной печали» (Герман 2000: 227).