Преступление отца Амаро

– Не может быть! – воскликнул Амаро.

– О, и как еще!

Каноник принес с собою номер газеты. Его попросили прочитать вслух.

Сеньора Жоаннера подбавила огня в лампе. Диас сел за стол, разложил газету, тщательно поправил очки на носу и начал читать вялым, однообразным голосом.

Начало было неинтересно. Оно состояло из упреков Либерала фарисеям по поводу казни Христа. – «За что вы убили его? Отвечайте!» – А фарисеи отвечали: – «Мы убили его за то, что он воплощал свободу, эмансипацию, зарю новой эры». Либерал описывал в общих чертах ночь на Голгофе и переходил очень ловко от Иерусалима к Лерии. – «Вы думаете, читатели, что фарисеи умерли? Как вы ошибаетесь! Они живы, и мы знаем их. Лерия полна фарисеев, и мы представим их сейчас нашим читателям»…

– Теперь пойдет самое интересное, – сказал каноник, оглядывай присутствующих поверх очков.

Действительно, «интересная» часть началась. Это была серия портретов священников в грубой форме. Первым был изображен отец Брито. «Тучный, как бык, трясется он на своей пегой кобыле»…

– Господи, даже масть кобылы не забыли! – пробормотала возмущенным тоном дона Мария.

– «…он глуп, как пробка, и не знает даже латыни», – продолжал каноник.

Отец Амаро в изумлении издавал какие-то неопределенные звуки, а отец Брито, красный, как рак, ерзал на стуле, медленно потирая колени.

– «…Этот дюжий детина», – продолжал каноник с невозмутимым спокойствием: – «не чужд, однако, чувства нежной любви и избрал себе в Дульсинеи законную супругу своего мэра»…

Отец Брито не выдержал.

– Я ему все кости переломаю! – воскликнул он, приподнимаясь и тяжело падая обратно на кресло.

– Перестаньте, успокойтесь, – сказал Натарио.

– Чего тут успокаиваться! Я переломаю ему все ребра.

– Но как же вы сделаете это, когда вы не знаете, кто этот либерал?

– Какой там либерал? Я изобью адвоката Годиньо. Он ведь издатель газеты. Переломаю я ему все кости!

Голос его звучал хрипло, и он бешено стучал кулаком по столу. Ему напомнили, что каждый христианин обязан прощать наносимые ему обиды. Сеньора Жоаннера вспомнила масляным голосом о пощечине, на которую Иисус Христос ответил полным смирением. Отец Брито должен был брать пример с Христа.

– При чем тут Христос? – закричал Брито, не помня себя от бешенства.

Это богохульство привело в ужас всех присутствующих.

– Полно, отец Брито, что вы говорите! – воскликнула, сестра каноника, отодвигаясь от него. Даже Амелия возмутилась, а отец Амаро произнес с весом:

– Брито, вы совсем забылись.

– Что же мне делать, если меня забрасывают грязью?

– Послушайте, никто не забрасывает вас грязью, – строго возразил Амаро и продолжал тоном педагога: – Я только напомню вам, что в подобных случаях богохульства уважаемый отец Скамелли советует немедленно исповедаться во грехах и питаться в течение двух дней только хлебом и водою.

Отец Брито проворчал что-то невнятное.

– Ну, ладно, – решил Натарио, – отец Брито совершил крупное прегрешение, но следует испросить прощение у Бога; милосердие Божие неистощимо.

Все растроганно замолчали; только дона Мария прошептала, что «в ней не осталось ни капли крови». Каноник поправил снова очки на носу и невозмутимо продолжал чтение.

– «…Вы знаете еще одного священника. У него ястребиные глаза…»

Взоры всех устремились на Натарио.

– «…Не доверяйте ему. Если представится случай предать вас, когда это выгодно ему, он ни минуты не будет колебаться. Он интриган и ядовитая змея, но в то же время охотно занимается садоводством и культивирует в своем саду две розочки».

– Я должен объяснить вам это, – оказал Натарио, бледный, как полотно, вставая со своего места. – Вы знаете, что я называю в разговоре своих племянниц розочками. Конечно, это шутка. Но я узнаю завтра же, кто написал этот пасквиль. Вот увидите, – закончил он с злобной улыбкой.

Каноник продолжал чтение. Теперь пришел его черед.

– «…Каноник, пузатый обжора, выгнанный из прихода в Ореме, бывший преподаватель морали в семинарии, а в настоящее время насадитель безнравственности в Лерии…»

– Это подло! – воскликнул Амаро возбужденно.

Каноник положил газету и обратился к нему обычным флегматичным тоном:

– Вы думаете, что это задевает меня? Ничуть! Пусть себе лают.

– Что вы, братец! – перебила его дона Жозефа. – Разве можно относиться равнодушно к таким вещам?

– Послушайте, сестрица, никто не спрашивает вашего мнения, – возразил каноник слегка раздраженным тоном.

– Я и не жду, чтобы у меня спросили мнения, – закричала она, крестясь. – Я высказываю его, когда хочу и как хочу. Если вы не знаете стыда, так мне стыдно за вас.

– Полно, полно, – заговорили все, усюжоивая ее.

– Придержите язык, сестрица, а не то вывалятся изо рта фальшивые зубы, – сказал каноник, складывая очки.

– Нахал!..

Она хотела добавить еще что-то, но волнение сдавило ей горло, и она застонала. Дона Жоакина Гансозо и сеньора Жоаннера увели ее вниз, умоляя успокоиться.

– Ничего, ничего, пройдет, – проворчал каноник. – Это у неё бывает.

Амелия бросила печальный взгляд на отца. Амаро и тоже ушла вниз с доною Мариею и глухою Гансозо. Священники остались одни.

– Теперь ваш черед, – сказал каноник, обращаясь к Амаро, прочистил горло, подвинул лампу поближе и продолжал: – «но опаснее всех молодые священники, получающие приход по протекции столичных графов. Они поселяются в приличных, семьях, где есть молодые, неопытные девушки, и, пользуясь своим духовным саном, зажигают невинные души пламенем преступной любви».

– Негодяй! – пробормотал Амаро, побледнев.

– «…Скажите, – служитель Христа, – куда ты хочешь увлечь чистую девушку? На путь греха и порока? Что ты делаешь в этой почтенной семье? Зачем ты кружишься вокруг своей жертвы, как ястреб вокруг невинной голубки? Ты нашептываешь ей слова соблазна и сбиваешь с честного пути. Ты обрекаешь на горе и отчаяние работящего, молодого человека, собирающагося предложить ей свою руку и сердце. И для чего все это? Для того, чтобы удовлетворить порывы твоей преступной похоти!..»

– Мерзавец! – пробормотал сквозь зубы отец Амаро.

– «Но берегись, развратный служитель Бога! Общественное мнение просвещенной Лерии уже видят твои безобразия. И мы, сыны труда, готовы вступить с тобою и с твоими сообщниками в борьбу, вывести вас на чистую воду и заклеймить вопиющее бесстыдство. Берегитесь, черные рясы!».

– Здорово! – закончил каноник, складывая газету.

Глаза Амаро были затуманены злостью; он медленно провел платком по лбу и сказал дрожащим голосом:

– Я даже не знаю, что сказать, господа. Видит Бог, все это ложь и клевета.

– Подлая клевета… – поддержали остальные.

– По моему, мы должны обратиться к властям, – посоветовал Амаро.

– Я тоже считаю, что мы должны обратиться к правителю канцелярии, – согласился Натарио.

– Этакий негодяй! – заревел Брито. – Надо обязательно пойти к властям. Я готов переломать ему все ребра, выпить всю кровь его!

Каноник поглаживал подбородок в раздумьи.

– Лучше всего будет, если вы пойдете к правителю канцелярии, Натарио, – решил он. – Вы умеете говорить и красноречиво и логично.

– Если вы желаете, господа, то я пойду, – ответил Натарио, поклонившись. – Не бойтесь, я сумею расписать властям всю картину клеветы и безобразия.

Но на лестнице послышался голос доны Жоакины Гансозо, и каноник немедленно предупредил коллег, чтобы они не слишком распространялись перед дамами О: случившемся.

Как только Амелия вошла в столовую, Амаро встал и попрощался под предлогом головной боли.

– Как он бледен! – заметила сеньора Жоаннера сострадательным тоном.

– Не беда, возразил каноник. – Сегодня бледен, а завтра порозовеет. И теперь я вам скажу вот что: эта статья полна гнуснейшей клеветы. Я не знаю, кто написал ее и зачем, но несомненно, что он – дурак и мерзавец. Мы достаточно поговорили об этом и знаем, что предпринять. А потому давайте пить чай, и довольно об этом.

* * *

Правитель канцелярии, сеньор Гувеа Ледесма, бывший журналист, замещал губернатора во время его отсутствия.

Это был еще молодой холостяк, пользовавшийся репутациею талантливого человека. Он окончил университет в Коимбре и спустил затем в Лиссабоне небольшое состояние на ужинах со всякими Лолами, Кармен и литераторами сомнительной репутации. В тридцать лет он был беден, насыщен ртутью и пользовался в Лиссабоне известностью, во-первых, как автор двух десятков романтических фельетонов в газете «Цивилизация», во-вторых, как постоянный посетитель кафе и домов терпимости, где его знали под милою кличкою Биби. Решив тогда, что он достаточно знает жизнь, Биби отпустил себе бороду, стал бывать на заседаниях в парламенте, и с этого началась его административная карьера. Республика, которую он яро отстаивал в Коимбре, стала для него теперь нелепою химерою, а сам Биби сделался столпом существующего порядка.

Он ненавидел Лерию и говорил на вечерах у депутата Новаиша, что «устал от жизни». В городе ходили слухи, что жена депутата сходит по нем с ума, и, действительно, Биби написал одному приятелю в столицу: «Пока еще я не могу похвалиться победами; только эта дуреха, жена Новаиша, втюрилась в меня».

Он вставал обыкновенно поздно и сидел в это утро за чаем, в халате, с завистью читая в газете отчет о первом представлении в Сан-Карлосе[7], когда лакей доложил, что его желает видеть какой-то священник.

– Священник? Так попроси его скорее сюда. – И он самодовольно пробормотал: – Государство не должно заставлять Церковь ждать.

Отец Натарио вошел с серьезным, сдержанным видом. Правитель канцелярии вскочил со стула и протянул ему обе руки.

– Присядьте, падре. Не угодно ли чайку? Какая сегодня чудная погода, неправда ли? Я как раз думал о вас, т. е. о духовенстве вообще… В сегодняшней газете помещена большая статья о паломничестве к Лурдской Богоматери. Какой прекрасный пример! Сколько тысяч народу и из какого чудного общества! Так приятно видеть, что вера возрождается в людях… Но не угодно ли чашечку чайку? О, это чудный бальзам!

– Нет, спасибо, я уже пил.

– Ах, вы не поняли меня. Я говорю бальзам не про чай, а про веру. Ха… ха… ха…

Он засмеялся, желая быть приятным Натарио, так как держался принципа: «кто желает заниматься политикою, тот должен жить в ладу с попами».

– Я пришел поговорить с вами относительно статьи в Областном Голосе, – начал Натарио.

– Как же, я читал, – перебил его правитель канцелярии. – Какой грязный пасквиль!

– А что вы предполагаете предпринять, сеньор?

Сеньор, Гувеа Ледесма в изумлении откинулся на спинку стула.

– Как, что предпринять?

– Власти обязаны защищать государственную религию и особенно её служителей, – возразил Натарио, отчеканивая слова. – Имейте в виду, сеньор, я пришел к вам не от имени духовенства, а как частное лицо, и желаю знать, допустить ли господин правитель канцелярии, чтобы уважаемые служители Церкви подвергались подобным оскорблениям.

– Конечно, мне очень жаль, что газета…

Натарио перебил его и возмущенно перекрестился.

– Эту газету давно следовало закрыть, господин правитель канцелярии.

– Закрыть газету? Что вы говорите, падре! Вы, кажется, хотите вернуться к временам обскурантизма?.. Не забывайте, что свобода печати – священный принцип. Нельзя даже привлекать газету к ответственности за то, что она помещает на своих страницах две-три глупости про духовенство. Иначе нам пришлось бы привлекать к суду почти всю периодическую печать в Португалии. Куда девались бы тогда свобода мысли, тридцать лет прогресса и все принципы правового государства? Мы желаем света, как можно больше света!

Натарио откашлялся слегка.

– Отлично, – сказал он: – но в таком случае, если власти попросят у нас помощи во время выборов, мы попросту ответим, что ничего не дожем сделать, раз они не желают вступаться за нас.

– Так неужели же вы думаете, падре, что мы изменим делу культуры и цивилизации ради нескольких голосов, получаемых при посредстве священников?

И прежний Биби принял гордую осанку и изрек с важностью:

– Мы – дети свободы и не предадим свою мать.

– Но ведь адвокат Годиньо, издатель газеты, состоит в оппозиции, – заметил Натарио. – Щадя газету, вы покровительствуете ему.

Правитель канцелярии улыбнулся.

– Дорогой падре, вы, видно, не посвящены в тайны политики. Между адвокатом Годиньо и правительством нет ни борьбы, ни вражды, а только натянутые отношения. Это очень умный человек. Он ценит по достоинству политику правительства, а правительство ценит его.

И, проникшись глубиною государственных тайн, он добавил:

– Это тонкая политика, дорогой мой.

Натарио встал.

– Итак значит…

– Это немыслимо, – сказал правитель канцелярии. – Поверьте, падре, как частное лицо, я возмущен этой статьей, но, как представитель власти, я должен уважать свободу мысли. Можете передать всему здешнему духовенству, что у католической церкви, несомненно, нет второго такого преданного сына, как я. Но я – приверженец либеральной религии, гармонирующей с прогрессом и наукой, и считаю, что в виду высших политических соображений, нельзя привлекать к ответственности адвоката Годиньо.

– Прощайте, сеньор, – сказал Натарио, кланяясь.

– Ваш покорный слуга. Мне очень жаль, что вы не выпили чашечку чаю. Осторожно, здесь ступенька.

Натарио поспешил в собор, бормоча себе под нос ругательства. Амаро ждал его, гуляя взад и вперед по террасе у собора. У него были круги под глазами, и лицо его побледнело.

– Ну, что же? – спросил он, быстро идя навстречу отцу Натарио.

– Ничего!

Амаро закусил губы. И в то время, как Натарио возбужденно передавал ему свой разговор с правителем канцелярии, лицо Амаро делалось все мрачнее, и он в бешенстве выбивал зонтиком траву, росшую в щелях между плитами террасы.

– При посредстве властей ничего не поделать, – закончил Натарио. – Но теперь я возьмусь за это дело лично и не успокоюсь, пока не узнаю имя Либерала и не сотру этого негодяя с лица земли.

XI

Жоан Эдуардо торжествовал. Его статья наделала много шуму, и Агостиньо сообщил ему, что, по мнению постоянных посетителей аптеки на главной площади. «либерал превосходно знал попов и хорошо излагал свои мысли». Адвокат Годиньо встретил его на улице, остановился и сказал:

– Ну, ваша статья вызвала много толков. Здорово вы пишете! Особенно хорошо отделали вы отца Брито. Я и не знал… Говорят, что жена мэра недурна собою…

– А вы разве не знали этого, сеньор?

– Нет, не знал и с удовольствием прочитал. Какой вы молодец! Я сказал только Агостиньо, чтобы он поместил вашу статью в отделе «Местной жизни». Видите ли, мне не хотелось бы обострять своих отношений с духовенством… И жена моя очень щепетильна на этот счет… Это понятно; она – женщина, а женщины должны быть набожны. Но в душе я был в восторге. Особенно понравился мне портрет Брито. Этот негодяй наделал мне много неприятностей на последних выборах… Ах, да, я и забыл. Ваше дело устраивается. В этом месяце вы получите место в губернском управлении.

– О, неужели, сеньор!

– Что же, вы вполне заслужили это.

Жоан Эдуардо попрощался с Годиньо и побежал к сеньоре Жоаннере. Она сидела у окна за шитьем. Амелии не было дома.

– Знаете, сеньора, – закричал он еще у двери: – я говорил сейчас с адвокатом Годиньо. Он сказал, что я получу в этом месяце место в губернском управлении.

Сеньора Жоаннера сняла очки и опустила руки на колени.

– Да неужели?

– Правда, правда…

Он радостно потирал руки и смеялся от возбуждения.

– Я так счастлив! Если Амелия согласна теперь, то я…

– Ах, мой дорогой, у меня точно гора с плеч свалилась, – сказала сеньора Жоаннера со вздохом облегчения. – Я даже спать не могла от волнения последние дни.

Жоан Эдуардо понял, что она заговорит сейчас об его статье, положил шляпу на стул и спросил, как ни в чем не бывало:

– Почему же?

– Да из-за этих мерзостей в Областном Голосе. Что вы скажете про такую клевету? Я даже постарела за несколько дней. Особенно огорчила меня статья из-за вас. Вы могли поверить этим гадостям, расстроить свадьбу, и сколько было бы тогда неприятностей! А я могу поручиться, как мать и как порядочная женщина, что между Амелией и отцом Амаро нет ровно ничего. Она просто очень доверчива, а падре всегда мил и приветлив.

– Конечно, я не сомневаюсь, – сказал молодой человек, покусывая усы.

– И знаете, она искренно любит вас, – добавила мамаша, кладя ему руку на плечо.

Сердце его радостно забилось.

– А я-то! Если бы вы знали, как я люблю ее! И статья эта ничуть не беспокоит меня.

Сеньора Жоаннера вытерла глаза белым передником.

– Как я рада! Я всегда говорила, что вы лучше всех молодых людей в Лерии.

Он встал в шутливо-торжественную позу и произнес самым официальным тоном:

– Сеньора, честь имею просить у вас руки дочери…

Она засмеялась, и Жоан Эдуардо поцеловал ее в голову, как нежный сын.

– Так поговорите пожалуйста с Амелией, когда она вернется, – сказал он, уходя. – Я зайду завтра за ответом и надеюсь, что все решится к общему благополучию.

Как только Амелия вернулась вечером из имения, мать сказала ей:

– Жоан Эдуардо был здесь.

– Зачем он приходил? – спросила девушка, краснея.

– Как зачем? Он рассказывал, что в городе много говорят о статье в Областном Голосе и прекрасно понимают, что неопытная девушка – это ты. Бедному Жоану было очень тяжело, но он не решался из деликатности поговорить с тобою.

– Но что же мне делать, мама? – воскликнула Амелия, я глаза её наполнились слезами.

– Поступай, как хочешь. Я прекрасно понимаю, что все это клевета. Но ты знаешь, как беспощадны злые языки. Я могу только сказать, что Жоан Эдуардо не поверил газете, любить тебя по-прежнему и торопит со свадьбою. На твоем месте я заставила бы всех сплетников замолчать тем, что вышла бы поскорее замуж за него. Я прекрасно знаю, что ты не влюблена в него, но это придет потом. Жоан – славный малый и получает теперь место…

– Как, он получает место?

– Ну да, он зашел оказать мне об этом. Адвокат Годиньо обещал дать ему место в этом же месяце. Конечно, поступай, как хочешь… Но не забудь, что я стара и моту умереть со дня на день.

Амелия ничего не ответила, но мысли закружились в её голове бурным вихрем.

* * *

Она жила с воскресенья в ужасном состоянии, прекрасно понимая, что неопытная девушка это она, Амелия. Ее мучило, что любовь её к Амаро попала в газеты и разносилась сплетниками по всему городу. Неужели заслужила она такое тяжелое наказание за несколько рукопожатий и нежных взглядов?

Мать не говорила с нею открыто, а сказала только, что не стоит беспокоиться, раз совесть у неё чиста. Но Амелия видела по её печальному лицу и тяжким вздохам, что по городу ходит много сплетен, передаваемых сеньоре Жаоннере её приятельницами. Любовь к священнику, казавшаяся девушке до сих пор вполне естественною, представлялась ей теперь чем-то чудовищным. Тем не менее она с тревогою поджидала каждый вечер прихода Амаро. Но он не являлся, и это наполняло её душу отчаянием. В среду, вечером, она не выдержала и спросила, покраснев над рукоделием:

– А что отец Амаро совсем пропал?

Каноник, дремавший в кресле, откашлялся и проворчал:

– У него много дела эти дни… Не ждите его скоро.

Амелия сильно побледнела. У неё явилась уверенность, что священник испугался сплетен и старается держаться подальше от неё, чтобы спасти свою репутацию. Она провела тяжелую ночь. Её любовь к священнику разгоралась еще ярче от всех препятствий, и в то же время она возненавидела его за трусость. Он испугался гласности и не решался даже притти повидать ее, забывая, что её репутация тоже пострадала в этой истории. А ведь он увлек ее своими нежными словами и любезностями! Негодяй! И в её душе вспыхнуло желание отомстить ему.

Тут только заметила она впервые, что Жоан Эдуардо тоже перестал бывать у них после газетного скандала. – Он тоже отвернулся от меня, – подумала она с горечью. В сущности, она была равнодушна к ухаживанию молодого человека, но ей было досадно, что его отсутствие лишает ее возможности возбуждать ревность Амаро и приводить его в бешенство.

Узнав от матери, что Жоан Эдуардо получает место и попросил её руки, Амелия с наслаждением подумала об отчаянии священника, когда он услышит оглашение в соборе её брака. Практический совет сеньоры Жоаннеры тоже возымел свое действие. Место в губернском управлении давало 25.000 рейс[8] в месяц; выйдя замуж, она сразу делалась почтенной дамой и, в случае смерти матери, могла жить вполне прилично на жалованье мужа и на доходы с имения.

– Что вы скажете об этом, мамаша? – спросила она вдруг. Ей было ясно самой, что замужество является наилучшим исходом из создавшагося положения, но, по слабости характера, она не могла решиться без приказания извне.

– Я вышла бы замуж на твоем месте, – ответила сеньора Жоаннера.

– Конечно, так лучше, – прошептала Амелия. – Но мне было бы неприятно входить в объяснения с Жоаном Эдуардо. Не написать ли ему письмо?

– Конечно, напиши. Руса снесет его завтра. Да напиши полюбезнее.

Амелия долго просидела в столовой, трудясь над черновиком. В конце-концов письмо было готово:

«Сеньор Жоан Эдуардо,

мама передала мне ваш разговор с нею. Я неоднократно имела случай убедиться в искренности вашей любви и согласна на ваше предложение. Мои же чувства вам известны. Ждем вас завтра к чаю, чтобы поговорит обо всех формальностях и о приданом. Мама очень довольна этим браком, и я надеюсь, что все сложится к общему благополучию с помощью Божией. Привет от мамы.

Любящая вас

Амелия Каминьа».

Руса отнесла жениху письмо, и Амелия с матерью просидели все утро у окна, разговаривая о предстоящей свадьбе. Амелии не хотелось расставаться с матерью, и они решили, что молодые поселятся в первом этаже, а сеньора Жоаннера – во втором. Каноник, наверно, помог бы сделать приданое; медовый месяц можно было провести на даче у доны Марии. Амелия даже раскраснелась от приятного разговора, а мать радовалась, глядя на нее с блаженной улыбкой.

Около четырех часов сеньора Жоаннера ушла вниз и оставила Амелию одну «объясняться с женихом». Действительно, скоро раздался звонок внизу. Жоан Эдуардо явился надушенный, в черных перчатках, очень взволнованный. В столовой не было еще огня. Он положил плащ на стул и подошел к ней, потирая руки.

– Я получил ваше письмо, Амелия.

– Я послала его пораньше, чтобы оно застало вас дома, – оказала девушка, и щеки её запылали.

Они замолчали. Он нежно взял ее за руки.

– Так вы согласны?

– Да, – прошептала Амелия.

– И как можно скорее, неправда ли?

– Да.

Он вздохнул от счастья и обнял ее.

– Мама говорит, что мы могли бы жить вместе, – сказала девушка, стараясь казаться спокойною.

– Конечно, – ответил он, прижал ее внезапно к своей груди и крепко поцеловал в губы. Она вскрикнула слегка, но не сопротивлялась.

На лестнице послышались шаги матери. Амелия быстро подошла к буфету зажечь лампу. Сеньора Жоаннера остановилась у двери и сказала матерински-добродушным тоном:

– Что же вы сидите тут в темноте, дети?

* * *

Амаро узнал о свадьбе Амелии от каноника. Тот встретил его однажды утром в соборе и сообщил ему эту новость.

– Я очень рад, – добавил старик. – И девушка довольна, и для матери это облегчение.

– Конечно, конечно, – пробормотал Амаро, побледнев.

Каноник откашлялся.

– Теперь все в порядке, и вы можете снова ходить туда. Что было, то прошло.

– Да, да, понятно, – проворчал Амаро, быстро запахнулся в плащ и ушел из собора.

После того ужасного воскресенья он жил два дня, точно в кошмаре, поджидая отца Салданьа, который явится и скажет медовым голосом: «сеньор настоятель просит вас пожаловать к нему». Амаро обдумывал уже заранее ответы и хитрые, льстивые объяснения настоятелю. Но по прошествии нескольких дней он убедился в том, что на всю эту историю «решено смотреть сквозь пальцы», и, успокоившись немного, снова вернулся к мысли о своей злополучной любви. Страх сделал его осторожным. и он решил не ходить некоторое время на улицу Милосердия. чтобы дать буре улечься. Через две-три недели он мог снова появиться там, – но держаться с девушкою холодно и добиться, через одну из старых богомолок, чтобы она стала исповедываться у него вместо отца Сильверио. На исповеди они прекрасно могли уговориться на счет тайных свиданий, и никто не узнал бы об их любви. Амаро предвкушал уже настоящее удовольствие, как вдруг его точно громом поразило – девушка сделалась невестой!