Под гнетом страсти

– О, нечего бояться ее возвращения в пансион после каникул, если вашему сиятельству благоугодно будет вмешаться в ее судьбу, – заметил Степан.

– Это еще неизвестно, – сказал князь, внутренне польщенный комплиментом, заключавшимся в этом ответе слуги. – Мне не двадцать лет, я уже немолодой человек! Эта молодая девушка очень мила и, вероятно, мечтает о каком-нибудь юном Адонисе, подходящем ей по возрасту.

– Я позволю себе заметить, что никому не известен возраст вашего сиятельства… и что женщины всегда предпочитали вашу блестящую, неотразимую, вполне созревшую красоту фатовству и неопытной смелости или же глупой застенчивости молодых людей, и в борьбе с ними ваше сиятельство всегда оставались победителем.

– Да, да, я еще не совсем состарился и, признаюсь охотно будущей зимой появлюсь снова в петербургском свете, где меня стали забывать за последние два-три года, – пробормотал князь.

Лицо Степана озарилось довольной улыбкой.

– Давно пора, ваше сиятельство! – почтительно про изнес он.

– Я немного устал, мне все надоело… Все одно и то же… Те же успехи, те же создания, которые знаешь наизусть прежде, нежели успеешь к ним присмотреться… Здесь же это что-то другое, что-то новое… если я не ошибаюсь, соединение невинности с необыкновенной красотой…

Князь встал с кресла. Глаза его блестели, лицо как будто помолодело. Он казался совершенным юношей.

– Действуй, Степан, действуй, и как можно скорее! – весело сказал он своему камердинеру.

Тот почтительно поклонился и вышел. Оставшись один, князь на минуту задумался.

– Черт возьми! Неужели я промахнусь?

Он раза два прошелся по своему обширному кабинету.

– Право, – продолжал он, – это было бы прелестно. Не только то, что Ирена очаровательна, но мне еще удалось бы воспрепятствовать планам ее матери, какие бы они ни были, и, кроме того, отомстить ей… Это должно быть так! Это так и будет.

XIV. Бал в Облонском

Ввечеру в Облонском собралось множество гостей.

Дом достаточно обширен, чтобы оказать гостеприимство многочисленным московским друзьям князя Сергея Сергеевича.

Громкая фамилия Облонских, все еще громадное состояние, несмотря на то, что значительная часть его была истрачена на женщин, лошадей и карты, служили причиной того, что вся московская аристократия считала своим долгом и даже честью присутствовать на деревенских праздниках, в устройстве которых князь Облонский выказывал столько роскоши и вкуса.

Уже начиная с сумерек к подъезду дома стали вереницей подъезжать изящные экипажи, привозившие целые семьи – мужчин во фраках, дам и девиц в бальных нарядах.

Ровно в девять часов открылся бал в огромной зале, уставленной массой цветов и тропических растений.

Если бал имеет важное значение для всякой женщины, не отказавшейся еще от надежды нравиться, то он настоящее поле сражения для любимой и любящей женщины, для той, которая спрашивает себя в волнении перед зеркалом:

– Останусь ли я в его глазах самой красивой? Не заменит ли меня другая в его сердце, хотя бы на минуту?

Всякая молодая женщина, если только она откровенна и не захочет перед вами пококетничать, скажет, что бал играет важную роль в ее жизни.

Отсюда становится вполне понятным волнение княжны Юлии в ту минуту, когда она, стоя перед зеркалом, бросила на себя последний взгляд и обратилась к своей горничной с последним приказанием.

Мы обязаны добавить, что для нее это был первый большой бал – она должна была первый раз появиться в свете; в первый раз приходилось ей показывать свою обнаженные плечи, в первый раз надевать строго обдуманный наряд, в котором женщина должна быть уже совсем некрасивой, неуклюжей, чтобы показаться неинтересной.

Княжна Юлия была прелестна в своем белом платье, вышитом жемчугом и украшенном простой гирляндой живых роз, начинавшейся на левом плече, пересекавшей весь лиф и терявшейся в складках шелкового, затканного цветами шлейфа.

Несмотря на свои восемнадцать лет, она была уже вполне сформировавшейся женщиной: высокого роста, с изящным очертанием стана и грациозной шеей.

Ее хорошенькая головка, глубокий взгляд, несколько строгий профиль, немного смуглый цвет матовой кожи ручались за успех, о котором она мечтала и который заранее ее волновал, покрывал обыкновенно бледные щеки легким румянцем. Небольшая нитка жемчуга на шее, две большие жемчужины в маленьких ушках, золотой гладкий браслет на левой руке поверх длинной белой перчатки довершали ее наряд.

В ее черных волосах, высоко приподнятых на затылке и низко спускающихся на лоб, вместо всякого украшения была приколота живая роза.

– Вы прелестны, барышня, – заметила горничная, – и одержите сегодня вечером много побед!

Яркий огонек блеснул в темных глазах молодой девушки.

«Много побед» для нее означало: «Я понравлюсь Вите».

Если она вслух еще говорила «Виктор Аркадьевич Бобров», то про себя давно уже звала его полуименем.

– Как ты меня находишь? – быстро обернулась она к своей старшей сестре, вошедшей в эту минуту, чтобы сопровождать ее в бальную залу.

– Ты положительно очаровательна! – отвечала Надежда Сергеевна, целуя её. – Повернись, чтобы я могла осмотреть твой туалет.

Юлия медленно повернулась, не спуская глаз со своей сестры, стараясь прочесть на ее лице впечатление, производимое ее костюмом.

– Все отлично! – решила графиня. – Ты чудесно одета, платье так хорошо сидит на тебе.

– Ты меня успокоила! – воскликнула радостно молодая девушка. – А то, знаешь ли, мне было как-то неловко и ужасно страшно.

– Всегда бывает немножко страшно. Я знаю это по себе. К этому скоро привыкаешь.

– Без тебя я ни за что бы не решилась переступить порог залы, – заметила Юлия.

При этих словах она взглянула на свою сестру с внезапно охватившим ее инстинктивным беспокойством.

«А что, если Надя будет лучше меня?», – мелькнуло в ее голове.

Простота наряда графини Ратицыной ее успокоила.

Ее черное бархатное со вкусом сшитое платье красиво оттеняло белизну ее матовой кожи, но не бросалось в глаза, как и красота молодой женщины, к которой надо было присмотреться, чтобы оценить ее.

– Пойдем! – сказала графиня.

Через несколько минут они уже входили в огромный блестящий зал.

Нервная дрожь пробежала по телу молодой девушки.

Первый взгляд, который она почувствовала на себе и заставивший ее вздрогнуть, принадлежал Боброву, стоявшему у самой двери и с волнением ожидавшему выхода молодой девушки.

Их глаза встретились. Они поклонились друг другу издали. Он не подошел к ней тотчас же, ожидая минуты, когда она останется одна.

Это вскоре и случилось, так как графиня Ратицына исполняла обязанности хозяйки дома на балу у своего вдовствующего отца.

Не успела она отойти от сестры, как Виктор Аркадьевич был около последней.

Он наклонился к ней и прошептал:

– Вы обворожительно хороши!

Она бросила на него наивно-благодарный взгляд своих чудных глаз.

Эти слова настолько придали ей бодрости, что она сразу почувствовала себя царицей бала.

Она больше ничего не боялась.

Ее окружили, и она слышала вокруг себя восторженные восклицания.

При каждом новом комплименте, при каждом доказательстве ее торжества она обращала свои взоры в сторону молодого технолога, как бы молчаливо говоря ему: «Только тебе одному я хочу нравиться. Доволен ли ты мной?»

Он стоял в некотором отдалении и угрюмо, как всякий искренно любящий человек, слушал и досадовал, что другие, посторонние лица громко выражают то же чувство восторга, какое испытывает он сам.

Начались танцы.

Княжна Юлия открыла бал со своим шурином, графом Ратицыным.

Владимир, несмотря на свою обычную апатию, увидев в первый раз сестру своей жены в полном блеске ее юной красоты, не спускал с нее взгляда, смущавшего и заставлявшего краснеть молодую девушку.

Этот взгляд тем более удивлял Юлию, что придавал лицу мужа ее сестры совершенно новое, незнакомое ей выражение.

Его обыкновенно мутные, бесцветные глаза блестели темным огоньком, в них мелькнуло, может быть, совершенно помимо его воли, что-то вроде животной страсти. Это инстинктивно взволновало молодую девушку, и ей вдруг стало стыдно за свою полуобнаженность.

Бобров не танцевал. Прислонясь к косяку одной из дверей залы, он смотрел на танцующих, или, вернее, на Юлию.

Последняя заметила это и тотчас же забыла своего шурина, перестала чувствовать на себе его неприятный взгляд и стала танцевать только для Виктора, как она мысленно говорила себе.

Она не могла, впрочем, не обратить внимания на грустное, совершенно не гармонирующее с бальной обстановкой выражение мужественного, не совсем правильного, но чрезвычайно выразительного лица Виктора Аркадьевича.

Он, казалось, страдал. Она даже заметила, что в глазах его раз или два мелькнул злобный огонек.

«Уж не на меня ли он сердится?» – пронеслось в ее голове.

«Почему он кажется несчастным и раздраженным, когда она была так хороша… и когда он должен чувствовать себя любимым, следовательно, счастливым?» – продолжала думать она.

По окончании вальса Юлия в сильном беспокойстве села около своей сестры.

При первых звуках ритурнеля кадрили Бобров подошел к ней.

Первая кадриль была обещана ему.

Они отправились занять место.

Он не говорил ни слова.

Она начала первая.

– Вы грустны сегодня… Что с вами?

– Мне действительно тяжело! – тихо и взволнованно произнес он.

– Отчего?

– Оттого, что вы так хороши… а я принужден скоро с вами расстаться.

– Расстаться… скоро! – с расстановкой, вопросительным тоном сказала она.

– Завтра я уезжаю… я возвращаюсь в Петербург.

– Но вы должны были пробыть здесь целый месяц, а не прошло еще двух недель…

– Это необходимо!

– Почему?

– Потому что… потому что я люблю вас… – с усилием проговорил он.

– А, вот почему…

– Да… я дал слово… я должен!

– Вы дали слово? Вы должны? – подняла она на него вопросительно-недоумевающий взгляд.

Он был страшно бледен.

– То был прекрасный сон… – продолжал он. – Настало пробуждение. Сон был непродолжителен, но он наполнил всю мою жизнь…

– Я вас не понимаю! – прошептала она. – Кому вы дали слово? Почему вы должны?..

– Этого требует ваша честь и мое собственное достоинство.

– Но что же случилось?

– Я дал слово не говорить…

– Даже мне?

– Вам в особенности.

– Но если я вас буду просить, умолять…

Он, видимо, колебался, но взгляд молодой девушки выражал такую непритворную скорбь, что он не мог отказать ей.

– Графиня Надежда Сергеевна говорила со мной…

– А! И что же она вам сказала?

– Она дала мне понять, что вы дочь князя Облонского и что ваш батюшка никогда не одобрит… мои чувства к вам, как бы ни были честны мои намерения… – глухим голосом сказал он.

– По этой-то причине вы и уезжаете?

– Что бы вы сделали на моем месте?

– Я поступила бы точно так же, как вы! – отвечала она после минутного раздумья, с глазами, полными слез.

– Вот видите! – с необычайным волнением и дрожью в голосе продолжал он. – По окончании бала мы расстанемся. Завтра в это время я уже буду далеко и увезу с собой воспоминание, которое ничто не изгладит. Простите меня, если я позволил себе забыть перед вами свое ничтожество… и забудьте меня…

– А вы меня забудете?

– Никогда! Я вам уже это сказал.

– Зачем же вы хотите, чтобы я вас забыла?

– Потому, что все нас разделяет, а главное, потому, что я не хочу, чтобы вы страдали так же, как я…

Она молчала. Грудь ее высоко поднималась от прерывистого дыхания.

– Еще одна маленькая просьба! – сказал он ей.

– Какая?

– Не танцуйте больше сегодня вечером с графом Ратицыным.

Юлия посмотрела на него с удивлением.

– Почему?

– Он мне друг! – с тоской в голосе продолжал он. – По крайней мере насколько может быть им граф для такого ничтожного смертного, как я. Но… мне не нравился его взгляд, устремленный на вас… в характере вашего шурина есть черты, которые никто не знает…

– Я вас не понимаю! – пробормотала она, припомнив то чувство неловкости, которое испытала она, танцуя с графом, и выражение лица Боброва во время этого танца.

– Вы и не можете меня понять, – отвечал он, – один только горький жизненный опыт дает печальное пре имущество многое угадывать… Я бы хотел ошибаться… но едва ли…

– Мне не нужно понимать… – сказала она. – Вы желаете… и этого довольно…

– Благодарю вас, – прошептал он, пожимая ей руку и ощущая ответное пожатие.

Кадриль окончилась.

Он под руку отвел княжну Юлию на ее место.

XV. Письмо

На другой день, в десять часов утра, когда в доме еще отдыхали после бала, окончившегося очень поздно Виктор Аркадьевич уехал из Облонского в Москву с утренним поездом.

Он оставил на имя князя Сергея Сергеевича письмо в котором извинялся за свой внезапный отъезд, происшедший вследствие полученной будто бы им телеграммы, призывавшей его немедленно в Петербург.

За четверть часа до его отъезда горничная княжны Юлии передала ему запечатанный конверт без адреса заключавший в себе следующее письмо:

«Вы уезжаете, Виктор Аркадьевич, и я вас понимаю. Во время бала, вследствие моего смущения, я ничем не сумела вам сказать, но я не хочу, чтобы вы уехали с мыслью, что я равнодушно отношусь к вашему отъезду.

Не думайте также, что вы один будете страдать и что я ранее забуду вас, нежели вы меня. Мое поведение относительно вас, это мое к вам письмо – все это сочтено было бы моими родными и светом, если бы они это узнали, за преступление, но я полагаюсь на вашу честь, и мне кажется, что я вас не любила бы и вы не любили бы меня, если бы я не могла верить вам, доверяться вам во всем и всегда.

Ваша вчерашняя бледность, ваши с трудом сдерживаемые слезы, дрожь в голосе при прощании со мной – все это меня невыносимо терзало.

Можно ли видеть страдания человека, которого любишь и которым любима, и еще думать об осторожности – у меня не такое сердце.

Если бы я была на вашем месте, я бы попросила слова утешения, доказательства любви, какого-нибудь обещания. Посылаю вам это слово, даю вам это доказательство и обещание, хотя вы их у меня и не просили.

Я не знаю, как мы победим разделяющие нас препятствия и во сколько времени, но я знаю только одно, что никогда ни за кого не выйду замуж, кроме вас. Если нужно ждать – я буду ждать.

Взгляды моего отца, может быть, когда-нибудь и изменятся.

Вы человек достойный и, без сомнения, скоро достигнете такого положения, которое заставит поколебаться гордость князя Облонского.

Я также принадлежу к этому роду, в моих жилах течет его гордая, благородная кровь, неспособная на какую-либо низость. В нашей семье никогда не изменяли своему слову – я же вам дала свое.

Не говорю прощайте, а говорю: верьте, надейтесь, как верит и надеется

Ваша навекЮлия».

Письмо это было, без сомнения, большой неосторожностью со стороны молодой девушки, если бы не было адресовано к Виктору Аркадьевичу Боброву.

К счастью писавшей его, адресат был его достоин.

Только тот, кто никогда не любил, не поймет радости молодого человека при чтении этого письма. Оно превышало все его надежды, печальный час разлуки с любимым существом вдруг стал для него радостным и счастливым.

С первой же встречи с княжной Юлией он полюбил ее, а его натуре дана была способность любить только один раз.

Это было три года тому назад, в то самое время, когда, рискуя своею жизнью, он спас чуть не утонувшего графа Ратицына, которого лошадь сбросила в реку. Погибавший увлек было его за собою в воду. Произошла страшная борьба, полная ужаса, при которой присутствовала княжна Юлия.

С той поры и она поняла, что любит этого человека, хотя увлечение им началось и ранее, но Юлия не отдавала себе настоящего отчета в своем чувстве. Момент, когда Бобров совершил на ее глазах геройский поступок, доказал все.

Вследствие этого эпизода положение Боброва, приглашенного в Облонское в качестве технолога, совершенно изменилось – он сделался другом дома. О нем иначе не говорили в этой семье, как с восторженной похвалой, а потому нет ничего удивительного, если в пылком сердце юной пансионерки выросла любовь, посеянная ранее.

Разлука и время не сокрушили их чувства. Несмотря на то, что они виделись лишь раз в год, оба они, не говоря еще об этом ни слова, уже понимали, что любят друг друга и будут любить вечно.

Это было для них обоих вполне ясно.

Графиня Надежда Сергеевна и не подозревала настоящих отношений молодых людей. При первых же ее словах Бобров сумел выказать столько самолюбия, что она почти успокоилась.

Он, действительно, был крайне самолюбив, самолюбив до щепетильности – общий недостаток людей, вышедших из народа и сознающих свои достоинства и способности. Кроме того, он слишком любил княжну Юлию, чтобы не отступить при мысли причинить ей страдание.

С той минуты, как брак с ней оказался невозможным, не обязан ли он был удалиться? Не должен ли он скорее умереть с горя, нежели поддерживать своим присутствием чувство, могущее сделать несчастной любимую девушку? О борьбе против предрассудков, воли родных, о возможности терпеливо ожидать лучших дней он и не думал.

Благодарные и радостные слезы оросили письмо княжны, и Виктор Аркадьевич с доверчивою улыбкой прошептал:

– Жюли, я твой, твой навсегда.

Станция железной дороги была всего в двух верстах от Облонского, лесом же еще ближе. Бобров избрал последнюю дорогу и пошел пешком, с одной дорожной сумкой через плечо. Его вещи должны были прибыть в Москву на следующий день.

На повороте дороги по аллее, ведущей к опушке леса, он столкнулся с молодой девушкой, которая при виде его испуганно бросилась в сторону и скрылась между деревьями.

Ее головка с выражением волнения и испуга на лице была слишком хороша, чтобы быть незамеченной мужчиной, но для Виктора Аркадьевича существовала в мире только одна женщина – княжна Юлия, а потому он и прошел мимо, не оборачиваясь и не стараясь разглядеть незнакомку.

Эта девушка была Ирена.

Она пришла на то место, где встретила князя Сергея Сергеевича, в надежде на свиданье, которое он ей, как, по крайней мере, ей показалось, назначил.

После долгого и напрасного ожидания сердце ее вдруг сильно забилось при звуке шагов, направлявшихся в ее сторону. Оно так больно сжалось, когда она увидала свою ошибку.

Воображение Ирены после виденного ею странного сна, разговора с матерью и встречи с князем Облонским построило целый роман. Постоянное одиночество, детство, прошедшее в деревенской глуши, замкнутая жизнь пансиона, отсутствие ласк матери, видевшейся с ней чрезвычайно редко, домашнего очага, у которого потребность нежности молодой души находит исход и обращается в обыкновенное явление, – все это развило в Ирене сильную способность любить, сделав ее мечтательной, до крайности впечатлительной и приучило жить воображением.

Роман, созданный молодой девушкой, был очень несложен и доказывал чистоту ее невинной души.

Сообразив все обстоятельства последних двух дней, она пришла к убеждению, что ее мать уже выбрала ей будущего мужа и что этот избранник ее матери – князь Облонский.

Все в ее глазах это доказывало.

«Разве князь не сказал ей, что хорошо знает ее мать? – рассуждала сама с собой молодая фантазерка. – Разве Жюли не рассказывала своему отцу о пансионской подруге? Из этого ясно, что князь говорил о ней с ее матерью.

Если же мать не указала прямо на князя, – продолжала соображать она, – то, вероятно, с целью убедиться, понравится ли она ему, а он ей.

Моя мать, – думала Ирена, – знала его обыкновение ежедневно прогуливаться в той части леса, куда и повела меня в день своего отъезда, чтобы ускорить свиданье.

Наконец, – приводила молодая девушка аргумент, казавшийся ей неотразимым, – во сне, в котором она видела себя в роли невесты, ее жениха называли князем, а сам жених как две капли воды походил на князя Облонского».

В этом поразительном сходстве, созданном ее воображением, она не сомневалась.

Она припоминала смущение матери, когда она рассказывала ей виденный сон.

Этого было совершенно достаточно, чтобы юная пансионерка окончательно убедилась, что князь Облонский ее суженый и к тому же избранник ее матери.

К этому убеждению присоединилось и серьезное увлечение князем со стороны Ирены.

Она полюбила его с первой встречи.

Такая быстрая победа над сердцем человека значительно старшего совсем не так неправдоподобна и не так редко случается, как можно было бы предполагать, особенно при внешних качествах победителя, какими всецело обладал Сергей Сергеевич. Когда Ирена рассталась с князем после первого разговора, она была на седьмом небе.

Она любила и считала себя любимой. Няне Ядвиге она не проронила ни слова о встрече в лесу, решившись не писать об этом и матери.

Он просил об этом – и этого было достаточно. Первое удовольствие любви – это хранить тайну до того дня, когда в порыве страсти явится потребность громко, при всех назвать имя любимого существа. Кроме того, Ирена заранее воображала радостное удивление своей матери, когда она скажет ей: «Я люблю того, кого ты мне выбрала в мужья, и он любит меня».

День после встречи с князем промелькнул для нее, как сон.

«Завтра я снова увижу его!» – думала она.

Анжелика Сигизмундовна, быть может, и обратила бы внимание на странный блеск глаз молодой девушки и ярко вспыхивающий румянец ее щек, но Ядвига заметила только, что Ирена не вспоминает мать и, кажется, не скучает, и была очень довольна.

Всю ночь Ирена не сомкнула глаз, мечтая и строя планы, один другого заманчивее.

Задремала она только под утро, на каких-нибудь полчаса, и тотчас же проснулась при мысли, что князь ее ждет, что ей пора идти на свиданье.

Она быстро оделась и пошла в лес той же, теперь ставшей милой ее сердцу, тропинкой.

Было еще очень рано.

Дойдя до лужайки, на которой она очнулась от обморока и увидала над собой коленопреклоненного Облонского, она стала ждать.

Часы бежали. Косая тень от деревьев мало-помалу становилась перпендикулярнее, гармоническое щебетание птиц, приветствовавших новый теплый солнечный день, сменилось томительным безмолвием полудня.

Князь не пришел.

Никто, кроме прошедшего на станцию железной дороги Виктора Аркадьевича Боброва, не прошел мимо сгоравшей нетерпением ожидания молодой девушки.

Когда она вернулась, наконец, на ферму, то была так бледна, расстроена и утомлена, что Ядвига разбранила ее за продолжительную прогулку и уложила в постель.

Ирену трясло, как в лихорадке.

Расчет князя оказался верен. Почти целую неделю ежедневно приходила она на то же место в лесу и ждала, но ждала напрасно.

Он не приходил.

Когда же, наконец, она услыхала его всем ее существом угаданные шаги, то от волнения должна была прислониться к дереву, чтобы не упасть.

При виде же подошедшего к ней князя Облонского она едва не потеряла сознание и пошатнулась, но он вовремя поддержал ее.

XVI. Дочь тайны

Не подозревая той опасности, которой подвергается ее дочь, Анжелика Сигизмундовна Вацлавская сидела в своем роскошном будуаре и переживала недавнее свидание с дочерью. Мысль, что ее дочь уже взрослая девушка, перенесла Анжель к воспоминаниям ее молодости, и по роковой игре судьбы одним из героев далекого прошлого Вацлавской был тот же князь Облонский, покоривший теперь сердце Ирены.

Картины минувшего неслись перед духовным взором Анжелики Сигизмундовны.

Неуклюжая, некрасивая девочка, с угловатыми манерами, всегда глядевшая исподлобья своими прекрасными, большими, черными, как смоль, глазами, – единственным украшением ее смугло-желтого, худенького личика, с неправильными чертами – такова была тринадцатилетняя Анжелика.

С первого взгляда можно было безошибочно определить, что ее родина – далекий юг, с палящими лучами его жгучего солнца.

Она и была итальянкой.

Ее появление в доме графа Николая Николаевича Ладомирского, известного варшавского богача и сановника, в конце шестидесятых годов, после последней его заграничной поездки, которые он до тех пор предпринимал ежегодно для поправления своего расстроенного служебными трудами здоровья, истолковывалось в обществе на разные лады.

Злые языки таинственно утверждали, что она была дочь самого графа и итальянской певицы, приводившей, лет пятнадцать тому назад, в продолжение двух сезонов в неописуемый восторг варшавских меломанов, блиставшей молодостью и красотой и не устоявшей будто бы против ухаживания графа, тогда еще сравнительно молодого, обаятельно-блестящего гвардейского генерала.