Самозванец

– Все это правда…

– Вот, видишь ли…

– В то время я был рассержен на жену за медальон…

– А потом?..

– А потом я провел время после бала с женой…

– Почему же твоя жена не верит в это?

– Не знаю…

– Ты неопытный подсудимый… Ну, да Бог с тобой… Я перестал бы тебя уважать, если бы ты упустил случай воспользоваться влюбленной девчонкой… Свиданье было назначено… Ты пошел…

– Свидетель Бог, не ходил…

– Послушай, ты, кажется, считаешь меня совсем дураком… Кто же был у нее?

– Не знаю…

– Ведь не я же?.. Только я один знал место вашего свидания, но ведь я не из гастрономов в этом смысле, ты меня знаешь…

– Я недоумеваю…

– Ну, будь по-твоему… – махнул рукой Сигизмунд Вяадиславович. – Главное, графиня, как и я, убеждена, что это твое дело, и поэтому, понятно, негодует…

– Это ужасно!

– Что же ужасного?

– Как мне разубедить ее?

– Это трудновато, да я не вижу в этом необходимости…

– Но как я ей буду глядеть в глаза?

– Избегай ее… После же путешествия за границу, время сделает свое дело, и все забудется…

– Нет, мне надо оправдаться во что бы то ни стало…

– Напрасный труд… Она не станет тебя слушать… Она сказала мне, что ты ей сделаешь большое удовольствие, если не будешь показываться ей на глаза…

– Она сказала это?..

– И добавила, что тоже самое касается и меня… – со смехом закончил граф Стоцкий.

– Вот как!.. Это другое дело.

– Так будь же благоразумен, и чем делать драму из твоей, в сущности, шалости…

– Опять!..

– Хорошо, хорошо, одним словом, из-за пустяков, так сделаешь лучше, если займешься устройством своих дел.

– Непременно, непременно… – рассеянно отвечал граф Петр Васильевич.

– А я поеду, мне еще нужно заехать места в два… – вставая, сказал граф Стоцкий.

Граф Вельский его не удерживал.

XIII

С глазу на глаз

На другой день после вечера у полковницы Усовой, в первом часу дня, Николай Герасимович Савин звонил у двери квартиры графа Сигизмунда Владиславовича Стоцкого.

Граф только что сделал свой утренний туалет и в изящном халате сидел за стаканом кофе и газетой в своем кабинете.

– Дома барин? – спросил Савин у отворившего ему дверь лакея с плутовской физиономией.

– Дома-с, но они не одеты…

– Не беда, что за церемония со старыми приятелями, – заметил Николай Герасимович, когда лакей снимал с него пальто.

– Как прикажете доложить?

Савин дал свою карточку.

– Пожалуйте в залу, – произнес лакей и удалился.

Савин прошел в залу, или, скорее, гостиную, комнату довольно больших размеров, но, несмотря на это, – она, заставленная и буковой, и мягкой мебелью, имела довольно уютный вид, и в ней царил, видимо, тщательно соблюдаемый порядок.

Над одним из диванов – турецким – был повешен на стене вышитый шелком ковер, изображавший в середине герб графов Стоцких, а на углах инициалы графа Сигизмунда Владиславовича под графской короной.

Николай Герасимович с невольною усмешкой посмотрел на эту вывеску родовитого хозяина.

«Настоящий граф не сделал бы этого», – мелькнуло в его голове.

В кабинете между тем происходила немая сцена. Взяв с мельхиорового подноса поданную ему лакеем карточку Савина, граф Сигизмунд Владиславович положительно остолбенел, бросив на нее взгляд.

«Начинается! – пронеслось в его уме. – И как скоро!»

Он вспомнил, что всю ночь отгонял от себя мысль о появлении Савина, не только знавшего, но и бывшего в приятельских отношениях с действительным владельцем титула графов Стоцких, отгонял другою мыслью, что успеет еще на следующий день со свежей головой обдумать свое положение, и вдруг этот самый Савин, как бы представитель нашедшего себе смерть в канаве Сокольницкого поля его друга, тут как тут – явился к нему и дожидается здесь, за стеной.

Граф Стоцкий положительно растерялся и бессмысленно переводил глаза с карточки на стоявшего навытяжку лакея и обратно. Это длилось несколько минут, к большому недоумению слуги.

– Как прикажете, ваше сиятельство? – наконец нарушил тот молчание.

Граф молчал. Молчал и почтительный лакей, переминаясь с ноги на ногу.

– Одеваться… – наконец произнес с каким-то отчаянным жестом Сигизмунд Владиславович.

– Я им докладывал-с, что ваше сиятельство не одеты-с, так они говорят: ничего, что за церемонии между старыми приятелями.

– Гм… Между старыми приятелями… – повторил граф Стоцкий. – Если так, то проси.

– Слушаю-с.

Лакей вышел и затем, снова отворив дверь кабинета, произнес:

– Пожалуйте…

Николай Герасимович вошел.

– Очень рад, очень рад, – встал и пошел ему навстречу граф Сигизмунд Владиславович.

– Извините, что побеспокоил так рано… Хотелось застать дома, – начал Савин.

– Помилуйте… Что за церемонии…

– Между старыми приятелями, – заметил Николай Герасимович. – Действительно, я хочу, но никак не могу признать в вас друга моей юности, графа Сигизмунда Владиславовича Стоцкого.

– Я самый и есть.

– Знаю, вы, да не вы… Нельзя так измениться… Он был совсем не похож на вас…

– Значит, это был другой, – деланно спокойным тоном отвечал граф.

– Не мог быть и другой, так как он был последний в роде. У меня есть его портрет. Кирхоф уверял меня, что он похож на его покойного брата, и даже в Париже переснял для себя.

– Я слышал от Кирхофа эту историю… Быть может, он был по другой линии.

– Странно, странно… Но не в этом дело… Что мне до того, похожи ли вы, или нет на моего друга… Не правда ли?

Николай Герасимович пристально посмотрел на Сигизмунда Владиславовича.

– Собственно говоря… Конечно… – неуверенно произнес он.

– Важно то, что я знаю это, а остальное в моих руках… Не так ли?

– Я вас не понимаю, – смущенно заметил граф Стоцкий.

– И не надо… Быть может, вам и не придется меня понимать, чего я от души желаю. Я к вам, собственно, по делу.

– Чем могу служить?

– Так как вы такой полный тезка моего старого друга, полнее какого и быть не может, то мне почему-то думается, что вы не откажетесь оказать мне небольшую услугу.

– Вы друг моего друга Кирхофа, а друзья моих друзей мои друзья… – любезно отвечал граф Стоцкий.

– В таком случае, все обстоит благополучно, и вы окажете мне просимую услугу…

– Все, что в силах и средствах…

«Уж не думает ли он, что я явился потребовать от него отступного за молчание?» – мелькнуло в голове Николая Герасимовича, и он поспешил заметить вслух:

– В силах вы будете, а средств тут никаких не надо…

Из груди Сигизмунда Владиславовича вырвался невольно облегченный вздох, что подтвердило красноречиво предположение Савина:

– Я весь внимание…

– Заставьте молодого Алфимова сознаться в произведенной им растрате…

Видимо, не ожидавший ничего подобного и застигнутый совершенно врасплох, граф Сигизмунд Владиславович смертельно побледнел и даже откинулся на спинку кресла.

– Я… извините… ничего… не понимаю… – с расстановкой, дрожащим голосом, после довольно продолжительной паузы проговорил он.

– Полноте, граф… Не играйте со мной в темную, мы с вами с глазу на глаз, нас, надеюсь, никто не подслушивает, а потому мы можем говорить начистоту… Ведь то, что я вас даже наедине называю «граф», что-нибудь да стоит.

– Чего же вы от меня хотите?

– Вы слышали…

– Но я уверяю вас, что знаю это дело только по газетам и рассказам потерпевших…

– Вы хотите убедить меня в том, в чем убедить меня нельзя. Но ваша настойчивость доказывает, что вы не желаете исполнить мою просьбу… До свиданья… Пеняйте на себя… Я все равно, так или иначе, раскрою это дело, а заодно и много других…

Николай Герасимович встал.

– Позвольте, позвольте, куда же вы?! – вскричал и граф Стоцкий.

– Мне некогда терять время в пустых разговорах…

– Но какой вам интерес в раскрытии этого дела?

– Это до вас не касается… Я прошу, и этого достаточно…

– Вы знаете этого Сиротинина?

– Может быть… Но это все не относится к делу… Угодно вам исполнить мою просьбу?

– Да вы присядьте…

– Я спрашиваю…

– Но если я этого не в силах?

– Повторяю вам, что меня вам не обморочить… Молодой Алфимов пижон, глядящий из рук отца… Под вашим просвещенным руководством он вкусил от всех благ жизни, от вина, карт и женщин, это ему понравилось и он запустил свою лапу в отцовскую кассу… Это ясно и естественно… Сиротинин, в которого влюблена Дубянская, ему мешал, так как юноша тоже в нее влюбился, старый друг посоветовал ему оказывать кассиру доверие и давать иногда ключ от кассы, чтобы свалить при раскрытии растраты на него вину и устранить его с дороги к сердцу понравившейся молодой девушки… Это также, я думаю, и естественно, и ясно…

– Нет, последнего я ему не советовал, по крайней мере, в такой форме, – заявил Сигизмунд Владиславович, которого поразили имеющиеся в распоряжении Савина сведения.

– Вот так-то лучше, – улыбнулся Николай Герасимович и сел.

Сел и граф Стоцкий.

– В какой же форме советовали вы ему?

– Я узнал все уже в день ревизии кассы… Ключ он давал без моего совета.

– Собственным умом дошел… Из молодых, да ранних, – заметил Савин. – Но это все равно… Необходимо, чтобы он сознался и невиновность Сиротинина была доказана… Вы это сделаете.

– Если смогу, извольте.

– Вы должны это сделать.

– Поймите, наконец, что если вы и правы, и я подал ему некоторые советы в этом деле, но ведь они клонились в его пользу, а не в ущерб. Человек склонен следовать таким советам, вы же желаете, чтобы я заставил его накинуть себе петлю на шею, не могу же ручаться я, что он согласится.

– Особенной петли я для него не вижу… Без желания отца он не будет даже привлечен к ответственности.

– Отец-то у него особенный… Он может и пожелать.

– Не думаю… Впрочем, ведь и он у вас в руках.

– Положим… – уже перестал отрицать граф Сигизмунд Владиславович.

– Значит, все обстоит благополучно.

– Как знать…

– Я вам это предсказываю заранее… Но пусть будет по-вашему… Я вхожу в ваше положение, вам не хочется потерять ни одного из пижонов: ни отца, ни сына…

Граф Стоцкий сделал было жест протеста.

– Не возражайте, это так, будем разговаривать по душе… Можно сделать так, что вы не потеряете ни одного… Мне нет расчета вводить вас в убытки, а судьба Алфимовых для меня безразлична.

– Если это так, я к вашим услугам… – просиял Сигизмунд Владиславович.

– Ну, вот видите… Вы должны согласиться, что я знаю жизнь и людей…

– Приходится согласиться.

– Вам, понятно, неудобно предложить молодому Алфимову разрушить то самое здание, которое построено им при вашем содействии… Это вызовет с его стороны вопросы недоумения и, наконец, у него возникнет подозрение в вашей искренности, и он даже, сделав по вашему – не сделать он не посмеет, у вас есть средство его заставить…

– Какое?

– Припугнуть навести на эту мысль отца…

– А-а…

– Но повторяю, тогда ваши отношения к нему будут окончательно испорчены, а между тем у него еще и после катастрофы останутся деньги, и большие деньги, которые всегда не минуют ваших рук.

– Позвольте… – вспылил было граф Стоцкий.

– Мы говорим по душе… – успокоил его Николай Герасимович.

– Это другое дело…

– Это вам невыгодно, и я это понимаю… Но есть другое средство, при котором вы останетесь по-прежнему его другом, наставником, покровителем, и даже он и его капитал будут всецело в ваших руках.

– Какое же средство?

– Не спешите… Я сейчас сообщу его вам… Вы друг и его отца?

– Да, мы хорошие…

– Вас связывают с ним некоторые его старческие грешки… Вы не будете отрицать этого?

– Нет.

– При таких отношениях вы можете ему по-дружески намекнуть, что поведение его сына внушает вам опасение даже за его личное состояние и, между прочим, вскользь заметить, что и недавняя растрата дело рук его сына, а не Сиротинина… При этом вы возьмете с него честное слово, что это останется между вами… При ваших отношениях он просто побоится нарушить это данное вам слово.

– Но где же доказательства?

– Чудак вы человек! Я не хочу думать, чтобы вы не понимали, вы притворяетесь…

– Клянусь, не понимаю.

– Кто теперь заведует кассой?

– Сын…

– И она теперь вся в целости и сохранности?

– Не знаю…

– Полноте… Очень хорошо знаете… Ведь жизнь тробует денег, а откуда же взять их молодому Алфимову, которому скряга-отец не дает даже распоряжаться его собственным капиталом, как не из кассы конторы.

– Он делает займы…

– Но их приходится покрывать… За них приходится платить проценты.

– Это верно… Что же дальше?

– Шепните старику, чтобы он теперь проверил кассу… Когда обнаружится, что кассир-сын также не из аккуратных, то старик, вследствие истории с ключем, поймет, кто виновник и первой растраты и, конечно, сейчас же подаст заявление следователю…

– Но Иван не сознается в первой растрате…

– Вот тут-то и будет ваше дело по-дружески объяснить ему, что семь бед – один ответ, да и что ответа-то для него никакого не будет…

– Отец его выгонит…

– Но отдаст его капитал, за вычетом растраченного.

– Это, действительно, мысль.

– Вот видите, вместо того, чтобы вы делали мне одолжение, я оказываю вам услугу… Вам выгодно будет исполнить мою просьбу, притом вы приобретете во мне друга юности, который громко везде будет именовать вас графом Стоцким.

– Приобрести такого друга, как вы, приятно при всех обстоятельствах, выгодных и невыгодных… – любезно, но уклончиво сказал граф Сигизмунд Владиславович.

– Значит, по рукам… – протянул ему руку Николай Герасимович.

– Я согласен и сделаю все, как вы проектировали.

– Только поскорее… Надо начать с сегодняшнего дня…

– С сегодняшнего дня?

– Непременно… Вы, может быть, не сидели в этом милом здании на Шпалерной, а я сидел и должен вам сказать, что там очень скучно…

Савин засмеялся.

– Думаю, что невесело…

– Так значит, там скучно и Сиротинину, и надо поскорее его оттуда вызволить…

– Хорошо, я сделаю это сегодня же.

– Отлично, вот так-то мирком, да ладком, по старой дружбе… А пока честь имею кланяться.

Савин стал прощаться.

– До свиданья, до приятного свиданья… – крепко пожал ему руку граф Стоцкий и проводил его до передней.

Когда Николай Герасимович ушел, Сигизмунд Владиславович возвратился к себе в кабинет, весело потирая руки. План Савина понравился ему самому.

XIV

На место

Иван Корнильевич Алфимов был сам накануне сознания во всем своему отцу.

Тяжелые дни переживал этот, еще в сущности неиспорченный, безвольный, запутавшийся в расставленных ему жизненных сетях молодой человек.

Все, казалось, сошло с рук так, как предсказал граф Сигизмунд Владиславович Стоцкий. Подозрение в растрате не коснулось его, виновник был найден, признан за такового общественным мнением и сидел в тюрьме.

Отец оказывал ему полное доверие и зачастую даже не делал вечерних проверок кассы.

Он мог черпать из нее широкою рукою и черпал действительно.

Все, казалось, по выражению его друга и руководителя графа Стоцкого, «обстояло благополучно», а между тем сам Иван Корнильевич ходил, как приговоренный к смерти, и только при отце и посторонних деланно бодрился, чтобы не выдать себя с головою.

Впрочем, от ястребиных глаз Корнилия Потаповича не скрылось угнетенное состояние его сына.

– Что ты стал, словно мокрая курица? – заметил ему он. – Втюрился, что ли, в какую бабу, так скажи, мигом обвенчаю, если мало-мальски подходящая, для нас с тобой этот товар не заказан, дорогих нет, всяких купим.

– Нет, я ничего, папа, так, вся эта истовия подействовала на меня неприятно…

– Это с Сиротининым-то?.. История, действительно, неприятная… Но зато урок, родному отцу сыну верить нельзя… Вот какие времена переживаем… Вот что…

Корнилий Потапович вышел из помещения кассы, где происходил этот разговор.

Это было как раз на другой день после того, как молодой Алфимов виделся с Елизаветой Петровной Дубянской у Селезневых.

Иван Корнильевич не помнил, как он вышел из их квартиры. В глазах у него было темно, ноги подкашивались.

Он с трудом уселся в ожидавшую его у подъезда пролетку.

– Домой! – как-то машинально сказал он кучеру, хотя ему было необходимо в тот вечер заехать в несколько мест.

«Вот как она его любит… В Сибирь за ним идти готова, – неслось в его голове. – Не верит в его виновность и считает виновным… меня…»

Невыносимой болью сжалось его сердце.

Чтобы забыться, чтобы уйти от этих преследующих его видений, он начал пить и проводить бессонные ночи за игорным столом, а для этого необходимы были деньги – они были под рукой, в кассе конторы.

Рука протягивалась – деньги брались, не давая забвения, а лишь все глубже и глубже засасывая молодого человека в жизненный омут.

С вечно тяжелой, отуманенной головою он, однако, не мог отделаться от преследующих его видений. Дубянская и Сиротинин стояли перед ним, и на устах обоих он с дрожью читал страшное слово: «Вор!»

Деньги были необходимы несчастному не на одни кутежи и игру. Граф Стоцкий требовал от него периодически большие суммы, чтобы, как он выражался, заткнуть горло ненасытной Клавдии – этой, как, вероятно, помнит читатель, приманки для молодого Алфимова, отысканной с непосредственной помощью полковницы Усовой.

Чтобы дать первые две тысячи рублей, и было совершено Иваном Корнильевичем первое заимствование из кассы конторы, начало растраты, за которую сидел теперь Сиротинин в доме предварительного заключения.

Граф, по его собственным словам, спас от нее своего друга, удалив ее в Москву и пообещав от лица молодого Алфимова ей золотые горы.

– Такая упорная девчонка, – заметил Сигизмунд Владиславович, – насилу уломал, может наделать больших бед.

С этого времени начались периодические требования Клавдии Васильевны Дроздовой денег через графа Стоцкого.

Последний пугал молодого Алфимова перспективой скандала, и деньги давались ему для пересылки «ненасытной акуле», как называл граф молодую девушку.

Надо ли говорить, что ни одной копейки из этих денег не получила Клавдия Васильева Дроздова?

Граф Стоцкий ограничился сообщением Капитолине Андреевне, что Клавдия надоела Ивану Корнильевичу и было бы удобнее, если бы ее она к себе не принимала.

– Он влюбился, ему не до нее и даже теперь будет неприятно с нею встречаться, – заметил он, – это и к лучшему, он будет играть.

Полковница Усова, получавшая процент с выигрыша, ничего не имела против изменившихся вкусов молодого человека, тем более, что ей все равно было: тем или другим способом получать прибыль.

Белокурая Клодина была бесцеремонно удалена и более не появлялась в гостиных Капитолины Андреевны.

Между тем молодая девушка действительно серьезно привязалась к Ивану Корнильевичу и заскучала в разлуке с ним, но женская гордость не позволяла ей искать свидания со своим бывшим обожателем.

К тому же над бедной девушкой разразилась вскоре и другая беда, а именно, ее мать умерла от разрыва сердца.

Клавдия Васильевна осталась одна.

За несколько дней до рокового открытия, сделанного Иваном Корнильевичем Алфимовым, что любимая девушка любит другого и, несмотря на обвинения этого другого в позорном преступлении, остается верна своему чувству, в другом конце Петербурга, на дальней окраине Васильевского острова происходило начало эпилога драмы, действующим лицом которого явилась действительно полюбившая молодого Алфимова девушка.

В доме самого отталкивающего, запущенного вида, в комнате, способной внушить отвращение самому невзыскательному человеку, сидели у окна и оживленно беседовали две женщины уже не первой молодости.

Одна из них по неряшеству вполне подходила к окружающей обстановке.

Другая, казавшаяся гостьей, напротив, была одета очень роскошно, хотя пестро и безвкусно.

– Ну, что? Как дела? – спрашивала гостья.

– Что? Разве вы меня не знаете, милая Матильда Карловна? Разумеется, я устроила все великолепно. Бросилась она после смерти матери – ведь ни синь пороха не получила от нее, незаконная – работы искать и нашла было – сидит день и ночь, не разгибаясь! Ну, заработает на дневное пропитание и довольна. Нет, думаю, ты из таких натур, как я на тебя посмотрю, которых не уломаешь, пока у них хоть одна корка черствого хлеба есть! С тобою по иному надо. Выждала, пока она во второй раз кончила работу, да и говорю: «Вы устали? Давайте, я отнесу, мне по дороге». Она согласилась, даже еще благодарить принялась. Ну, а я – не будь плоха – взяла ее работу да хорошенько поизмяла, перепачкала, перепортила и отнесла в магазин. Там просто на дыбы встали! Пришла она к ним на другой день за работой, а они ее выгнали… Теперь носится по всему городу, работы ищет! Совсем до крайности дошла!

– Молодец вы, Мила Ивановна! Умная женщина!

– Ну, да за ум, да за расторопность и деньги берутся… Вы, милая Матильда Карловна, так и знайте, что за эту я дешевле ста рублей не возьму.

– Да побойтесь вы Бога! Ведь мне же ее везти надо, одеть.

– Ну, как знаете. Да вот и она! Даете сто?

– Дам, дам!.. Вот…

Вошла Клавдия Васильевна. Она была худа, бледна и печальна, но все еще очень хороша.

– Ну, что, нашли работу? – спросила ее Мила Ивановна.

– Нет, – отвечала она грустно. – Вы уж повремените… Завтра я наверно достану работу и через несколько дней с вами расплачусь.

– Полноте вам горевать! – добродушно заговорила Мила Ивановна. – Вот эта госпожа хочет взять вас к себе в Москву на постоянное место и жалованье положить хорошее и обещает, что если будут вами довольны, то и мне за вас уплатит.

– Я очень рада, – воскликнула молодая девушка. – Поверьте, вы мною будете довольны. Работать я умею и люблю. Но что же мне придется у вас делать?

– Видите ли, – отвечала Матильда Карловна, несколько смущенно, – я содержу нечто, вроде ресторана… У меня бывает много господ… Так вот, вам придется с несколькими другими девицами присматривать за порядком, прислуживать…

– Едва ли я могу, – проговорила печально Клавдия Васильевна. – Для этого нужны и ловкость и уменье…

– О, все это приобретется весьма быстро при самом деле, – возразила Матильда Карловна. – Так поедемте сейчас ко мне в гостиницу… Вы после хлопот, вероятно, голодны, покушаем, и вечером же со скорым поездом умчимся в Москву.

На другой день скорый поезд примчал их в Москву.

Был двенадцатый час утра, когда Матильда Карловна с Клавдией Васильевной ехали по неизвестным последней улицам Белокаменной.

На этих улицах господствовало оживление, сновали пешеходы, обгоняли друг друга экипажи.

Но когда пролетка, на которой они ехали, повернула в один из переулков, находящихся между Грачевкой и Сретенкой, Клавдию Васильевну поразило какое-то вдруг сменившее жизнь большого города запустение.

В переулке не было ни души.

В одноэтажных и двухэтажных домах, большею частью деревянных, в нижних этажах закрыты были ставни, а в верхних опущены шторы.

Изредка из некоторых окон как бы всполошенные звуками колес единственного въехавшего экипажа повысунулись женские фигуры в растрепанных прическах, с помятыми лицами и сонными глазами.

Иные были в ночных кофтах, а иные в еще более откровенных костюмах.

Все это очень поразило молодую девушку.

Пролетка остановилась по указанию Матильды Карловны у одного из двухэтажных домов.

Дом был каменный, с вычурными украшениями из алебастра и с выдающимся подъездом, с зонта которого спускался большой фонарь с разноцветными стеклами.

Заспанный лакей в одной жилетке отворил на звонок Матильды Карловны дверь.

Она с Клавдией Васильевной прошла на второй этаж и провела ее в отдельную, хорошо убранную комнату.

– Вот здесь вы и поселитесь, – сказала она. – Сегодня выходить на работу вам не нужно. Лучше отдохните, я сейчас вам пришлю кофе и завтрак.

Вскоре после ее ухода к Клавдии Васильевне вошла прехорошенькая и пресимпатичная брюнетка и принесла кофе и очень вкусный завтрак.

Девушки разговорились.

Клодина передала ей свою печальную историю.

– Ну, теперь все это миновало для вас раз навсегда, – утешала ее новая подруга. – Здесь житье привольное, – ешь, спи, наряжайся, а каждый вечер музыка, гости… А чтобы вам легче было привыкать, я вам сразу найду такого поклонника, который озолотит вас.

– Ах, что вы мне такое говорите… Мне этого вовсе не нужно… Я хочу делать свое дело… служить… работать…

– Эх, вы, горемычная! – продолжала брюнетка не то с жалостью, не то с презрением. – Ничего, я вижу, вы здешнего не понимаете. Ну, да ложитесь спать с дороги, – сказала она, увидав, что молодая девушка окончила завтракать и уже выпила кофе. – Вечером я зайду, там будет видно.