Дочь Великого Петра

Но не будем опережать события.

Возвратившиеся на стогны невской столицы гораздо ранее прибытия в нее княжны Полторацкой, князь Сергей Сергеевич Луговой и граф Петр Игнатьевич застали Петербург запустелым. Двор еще находился в Царском Селе.

Царское Село было собственностью императрицы Елизаветы Петровны еще тогда, когда она была цесаревною. Она и тогда любила это свое поместье и заботилась о его украшении и благолепии. Так, когда в Царском Селе сгорела до основания от удара молнии Благовещенская церковь, цесаревна повелела в 1734 году заложить на этом месте Знаменскую церковь. Закладка отличалась особенною торжественностью, на ней присутствовала сама цесаревна и множество придворных. При кладке камней происходила пушечная пальба.

Мысль построить церковь во имя Знамения Божьей Матери возникла у цесаревны не случайно. По преданию известно, что находящаяся в этом храме икона с древних времен составляла собственность, цареградских патриархов, и один из них, святой Афанасий, посетив в 1656 году царя Алексея Михайловича в Москве, поднес ему эту икону, и она с тех пор находилась во дворце, благоговейно почитаемая и называвшаяся фамильною. Она переходила от венценосных родителей к их наследникам как драгоценный знак родительского благословения. Елизавета Петровна на себе испытала особенные милости через эту икону и прославила ее как чудотворную.

В честь этой иконы и основала она каменную церковь. Последняя была освящена в 1747 году, когда Елизавета Петровна была уже императрицею. Освящение было тоже очень торжественное, икона была перенесена из петербургского дворца с крестным ходом, в котором участвовала сама императрица. Кроме главного алтаря во имя Знамения, были приделы: правый во имя святой Екатерины и левый – Захария и Елизаветы.

Другая историческая драгоценность этого храма – напрестольный серебряный крест, очень древний, имеющий четыре конца, каждый в виде трех полукругов, соединенных между собою. В кресте находятся многие частички мощей святых. Крест этот принадлежал Петру Великому, от него перешел к Елизавете Петровне, а ею пожертвован перед освящением храма.

С 1725 года мыза Сарская в бумагах официально называется «Царским Селом». В следующем году здесь построен новый кирпичный завод и устроен третий уступ в саду позади леса к малому каналу и нижнему, или мельничному, пруду. В 1726 году, по именному указу Петра II, Царское Село поступило во владение цесаревны Елизаветы Петровны. Первая постройка, возведенная здесь ею, – деревянная конюшня ниже ручья Вангиза, против сада. На этот конюшенный двор было прислано шесть человек матросов для караула, чтобы никого без билета не пропускать, по царскосельской перспективной дороге, от Средних Рогаток.

В бытность свою цесаревной Елизавета Петровна, после невольного переезда из Москвы в Петербург, почасту и подолгу живала в Царском Селе. Она заботилась о разведении фруктовых деревьев в садах, в прудах разной рыбы, устроила зверинец для оленей, последних цесаревна ловила живыми, и била лосей, оленей со своими придворными в окрестностях. Забавлялась Елизавета Петровна и тетеревами, охотясь на чучела. На двух брусьях, сделанных вроде полозьев, ставились будки, снаружи их убирали ельником, внутри ставили печку, потолок, стены и пол обивали войлоком и выбеленной холстиной. Будки перевозились с места на место и ставились там, где было более тетеревов.

Елизавета Петровна любила, как мы уже знаем, жизнь тихую, мирную, вдали от двора и столицы. По вступлении своем на престол она указом от 19 февраля 1742 года освободила приписанных к селу Царскому крестьян на два года от всяких работ и повинностей. Императрица Елизавета Петровна посетила Царское Село после коронации, по прибытии из Москвы 3 февраля 1743 года. В этот день там состоялось большое празднество, а вечером была зажжена роскошная иллюминация.

В этом же году начата пристройка правого и левого флигеля ко дворцу. Собственно, указ о постройке большого дворца был дан графу Растрелли императрицей в 1744 году, в январе месяце. При ней на всем дворцовом здании было устроено девять высоких балюстрад с тумбами, на которых поставлены были вазы, статуи, деревянные, позолоченные.

Здание дворца, которое поручила Елизавета Петровна построить графу Растрелли, должно быть построено в три этажа, длиною четырнадцать сажен, шириной в девять и вышиной до семи, – дворец со всем блеском украшений, приличный жилищу владетельницы обширной империи. Искусный зодчий сделал все, чего требовала изысканная роскошь того времени.

Самая замечательная комната во дворце, дивившая современников, была, бесспорно, янтарная комната. По свидетельству Георги, она была прислана императрице Анне Иоанновне прусским королем.

Вот что он говорил про нее: «Золотая комната обита вместо обоев янтарными дощечками и украшена четырьмя досками, на которых пять чувств изображены мозаическою работою… Король прусский Фридрих-Вильгельм I подарил императрице Анне Иоанновне эти янтарные дощечки, а императрица ему обратно восемьдесят больших рекрут».

Старший архивариус К. Щученко проверял указание Георги относительно янтарной комнаты и нашел, что оно неверно. Янтарная комната прислана января 13-го 1717 года в дар государю Петру I прусским королем. Французский мастер, делавший ее, жил в Данциге, фамилия его Гофрин Tyco.

Янтарная комната первоначально устроена была в малом Зимнем дворце, в котором жил и скончался Петр Великий, где теперь эрмитажный театр, у Зимней канавки.

Перенесена она была в Царское Село архитектором графом Растрелли. У Яковнина имеется свидетельство, что 1 августа 1755 года началась уборка янтарем одной комнаты, которую назвали потом янтарной.

Император Петр I отправил к королю за эту комнату с камер-юнкером Толстым в июне месяце 1718 года не восемьдесят, а пятьдесят пять самых великорослых рекрутов.

В числе роскошных комнат дворца оригинальны и драгоценны два яшмовых и порфирных кабинета, известных под именем «агатовых комнат».

Самое Царское Село не переставало, в описываемое нами время, украшаться новыми постройками.

В 1745 году начата постройка «Пустыньки», или Эрмитажа, по плану графа Растрелли.

Здание это было окружено каналом с каменной балюстрадой, за которой все пространство до здания устлано было шахматными белыми и синими мраморными плитами, берега и дно канала были выложены сперва деревом, а потом камнем, через канал были красивые подъемные мостики.

Все наружные украшения, как и на большом дворце, были густо вызолочены, все здание построено крестообразно.

В зале Эрмитажа был любопытный стол, устроенный в верхнем этаже таким образом, что тарелки и бутылки поднимались и опускались посредством особого механизма, будто по волшебству. В этом зале можно было обедать без всякой прислуги: стоило только написать, что желаешь, на аспидной доске грифелем, положить на тарелку, дернуть за веревку, зазвонить колокольчиком, тарелка быстро опускалась и почти мгновенно представляла требуемое.

Посреди этого здания есть колодезь с превосходной студеной водой; вода в нем всегда находится на одинаковой высоте, посредством особого механизма.

В Эрмитаже всех столов подъемных было пять и тридцать пять труб, по которым подымались тарелки.

В 1745 году в царскосельскую церковь был доставлен иконостас, бывший на Петербургской стороне, в Троицком соборе, подле домика Петра I.

В 1748 году построен был в зверинце павильон.

За все это время на постройку в Царском Селе употреблено 299 072 рубля 68 копеек.

XXV. Любимая тема

Другим любимым загородным местом императрицы Елизаветы Петровны была так называемая «Собственная дача». Она лежала у Нижней Ораниенбаумской дороги, в расстоянии трех верст от большого Петергофского дворца.

По преданию, имение это было подарено Петром I известному его сподвижнику по преобразованию российской иерархии – псковскому и новгородскому архиепископу Феофану Прокоповичу. По смерти Феофана эта его приморская дача поступила во владение великой княгини Елизаветы Петровны. Последняя еще при жизни Феофана очень часто навещала этот загородный дом владыки, любовалась местоположением и не раз выражала свое желание приобрести его. При вступлении на престол императрица наименовала имение Феофана «Собственною дачею».

Здесь в загородной тиши государыня отдыхала от трудов и развлекалась фермерным хозяйством, имела всегда при себе от кладовых ключи, почему в «Собственную дачу» не дозволялось никому из мужчин входить без доклада. Елизавета Петровна часто в разговорах вспоминала бывшего владельца ее любимой дачи – сподвижника ее отца и рассказывала разные эпизоды из его жизни.

Родом Феофан Прокопович был из купеческого звания, родился в Киеве и назван был Елеазаром. Осиротел он еще в младенчестве и на восьмом году вторично оказался без родных, потеряв своего дядю, киевского иеромонаха Феофана Прокоповича, приютившего его как сына. С этих лет его взял один из граждан киевских и поместил его в Киевскую академию.

Семнадцати лет он отправился в Литву, где назвался униатом и вступил в братство Бичевского Базилианского монастыря, причем был наречен Елисеем. Отличные успехи его в науках обратили на себя внимание, и он был отправлен в Рим в тамошнюю академию.

Оставив Россию, Елисей, под видом путешественника, возвратился через Венецию и Австрию в Польшу, пришел в православный Почаевский монастырь и там постригся, приняв имя Самуила. В 1704 году киевский митрополит Варлам Ясинский вызвал к себе Самуила и поставил его в Киевскую академию учителем стихотворства. При следующем монашеском постриге Самуил принял имя своего дяди Феофана.

Наставническая карьера Феофана продолжалась семь лет. В эти годы он обучал юношей риторике, философии, арифметике, геометрии и даже физике. За эти годы он умел возвыситься до префекта академии, и в 1706 году он, в присутствии Петра Великого, посетившего Киев, отличился весьма красноречивою проповедью, а в следующем году имел счастье приветствовать полтавского победителя пышным и великолепным «панегириком» и вслед за тем всенародно произнес слово о князе Меншикове, сказав, между прочим, гордому временщику:

– Мы в Александре видим Петра и его священнейшему величеству в твоем лице поклоняемся.

С этих дней карьера Прокоповича была сделана, и он в 1711 году сопровождал государя в прусский поход, затем назначен игуменом киево-братского монастыря и ректором академии, а в 1716 году, по высочайшему повелению, был вызван в Петербург. Он прибыл в столицу и не застал Петра, который уехал за границу. К приезду монарха ему было поручено написать три речи: первую от лица двухлетнего сына царя Петра Петровича, вторую от лица царевен Анны и Елизаветы и третью от лица российского народа. Когда Петр приехал в Петербург и в тот же день вошел в комнату своего сына, то первую из речей произнес Меншиков, вторую – старшая царевна, а третью – сам Феофан.

С этого времени начался ряд проповедей этого красноречивого витии, которыми ознаменовывались все торжественные случаи жизни Петра I и его преемников.

Через год после первой проповеди Феофан в присутствии самого царя был хиротонисан во епископы псковские и новгородские, и в тот же день, в знак особого отличия, получил саккос, которого не имели все прочие епископы, священнодействующие в фелони с одним только омофором.

По поручению царя Феофан Прокопович написал «Духовный регламент». Этим сочинением он вооружил против себя и навлек на себя гонение местоблюстителя патриаршего престола Стефана Яворского, который заподозрил Феофана даже в неправославии. Петр лично защищал Феофана от наветов Стефана.

Феофан был одним из священнодействующих лиц при кончине Петра Великого. Приготовление к смерти императора имело особый характер. По его приказанию близ его спальни была поставлена подвижная церковь. Государь два раза причащался святых тайн, приказав выпустить из застенков колодников. В городе и окрестностях молились во всех церквах об его выздоровлении.

Когда больной, видимо, стал приближаться к кончине, к нему были приглашены два епископа, Феофан и Феофилакт, и затем еще чудовский архимандрит. Умирающие уста монарха, слушавшего предсмертные молитвы, по временам произносили:

– Сие только услаждает меня и умаляет мою жажду. Верую и уповаю!

Эти слова он повторил много раз. Причастившись святых тайн вторично, Петр стал спокойнее, и после, когда Феофилакт прочитал отходную, государь умер с великою болью и с великими верою, терпением, благочестием и надеждою на Бога.

При погребении Петра I преосвященный Феофан произнес свое знаменитое слово, которое не изгладилось и сейчас из предания.

– Что се есть? – так начал владыка надгробие. – Что видим? Что делаем, о россияне! Петра Великого погребаем.

При этих словах церковный вития, тронутый до глубины души, сам прослезился и извлек слезы у присутствующих. Феофан в надгробном слове называл Великого Петра за учреждение флота «российским Иафетом», за мужество – «российским Самсоном», за закон – «Моисеем», за великий смысл и премудрость – «российским Соломоном» и за духовное правительство – «российским Давидом и Константином».

Императрица Елизавета Петровна рассказывала о погребении своего отца и надгробном слове Феофана всегда со слезами на глазах.

Жизнь Феофан, по словам императрицы Елизаветы Петровны, вел далеко не монашескую. Он имел у себя лучшую, какая только быть тогда могла, музыку, инструментальную и вокальную. Иностранные министры находили удовольствие искать в нем дружество, часто посещали его и были угощаемы постным столом. Такие пирушки иногда продолжались далеко за полночь.

– Знаменитый сей человек, – говорила императрица, – пользуясь этим, проникал в самые секретнейшие их планы и сообщал оные монарху, почему и было ему угодно таковое сего архиерея обращение.

Но это не нравилось духовенству, и преимущественно митрополиту Стефану Яворскому, который и жаловался на это государю. Один из архиереев, узнав однажды, что иностранные министры ужинают у Феофана, донес о том императору. Государь сказал ему:

– Хорошо, поедем к нему с тобой и увидим, правда ли то…

Для поездки государь назначил самую полночь.

Феофан жил в то время в своем доме на Аптекарском острове, на берегу речки Карповки. В назначенный час государь с архиереем в простых санях подъехали к дому Феофана и услышали звуки музыки и голоса пирующих. Государь с архиереем вошли в собрание. Случилось так, что хозяин в то самое время держал в руках кубок вина. Увидав государя, он дал знак, чтобы музыка умолкла, и, подняв руку, с большим громогласием произнес:

– Се жених грядет в полунощи и блажен раб, его же обрящет бдяща, недостоин же, его же обрящет унывающа. Здравствуй, всемилостивейший государь!

В ту же минуту поднесли всем присутствующим по такому же бокалу вина, и все выпили за здоровье его величества. Государь, обратившись к сопровождавшему его архиерею, сказал:

– Ежели хотите, то можете остаться здесь, а буде не изволите, то имеете волю ехать домой, а я побуду в столь приятной компании.

Архиерей остался.

Феофан принимал у себя много знаменитых лиц, посещавших столицу. У него гостили китайские послы, посещал его принц Бевернский, впоследствии супруг Анны Леопольдовны, угощал он у себя и гданских депутатов. Посетила его приморскую мызу и императрица Анна Иоанновна. На этот случай Феофан написал стихи на латинском языке и русском.

Жил Феофан очень роскошно, денежные доходы и хлебные и прочие сборы с принадлежащих его новгородскому архиепископскому дому сел и деревень были очень велики.

Экономом, ведающим хозяйством владыки, был у Феофана иеромонах Герасим.

По следственному делу Волынского между множеством лиц был взят и отец Герасим для объяснения, какие он делал подарки Волынскому.

Эконом показал, между прочим, что однажды, когда он был у Волынского, последний спросил его между разговором:

– Говорят, у вас хороший солод?

Герасим счел это за намек известного рода и послал кабинет-министру пятнадцать четвертей солоду.

Феофан умер 8 сентября 1736 года, на пятьдесят пятом году жизни. Умирая, он приставил ко лбу указательный палец и произнес:

– О главо, главо! Разума упившись, куда ее преклонишь.

После его-то смерти приморская дача и поступила во владение цесаревны Елизаветы Петровны.

На приморской даче стояла деревянная церковь во имя святой Троицы, одноглавая, без колокольни, и каменный двухэтажный дом, похожий архитектурой на существующий в нижнем саду Петергофа домик Марли, построенный Елизаветой Петровной в память Петра I. Воспоминания о великом отце, которого Елизавета Петровна беззаветно любила, делали то, что она привязывалась к каждому месту, с которым были соединены эти воспоминания. Оттого-то в памяти государыни и сохранилась так живо и ясно почти вся жизнь ее отца, не говоря уже о выдающихся ее моментах.

Эта жизнь прошла мимо нее в раннем детстве и глубоко запечатлелась в ее детской памяти. Кроме того, она охотно слушала разных современников и соратников ее отца о его жизни и деятельности и запоминала их. В кругу своих близких придворных она часто отдавалась воспоминаниям, подобным приведенным в этой главе, за которую, хотя не относящуюся прямо к нашему повествованию, надеюсь, не посетует на нас читатель.

Императрица любила Петербург как создание своего отца и благоговела перед каждым памятником, напоминавшим великого преобразователя.

С грустью смотрела государыня в будущее.

Наследник ее Петр Федорович был только тезкой великого государя, но далеко не приближался к нему ни одной чертой своего ума и характера. Он был «внук Петра Великого» только по имени. Императрица Елизавета не могла, конечно, подозревать, что достойной преемницей ее великого отца на русском престоле будет великая княгиня Екатерина Алексеевна.

XXVI. Молодой двор

Остававшиеся в Петербурге товарищи и знакомые князя Сергея Сергеевича Лугового и графа Петра Игнатьевича Свиридова, конечно, поделились с ними петербургскими новостями и рассказали обо всем случившемся за время их отсутствия.

Внимание всех в описываемое нами время было обращено на так называемый «молодой двор», то есть на великого князя Петра Федоровича и великую княгиню Екатерину Алексеевну вообще и на их отношения между собою в частности.

Несмотря на то что князь Луговой и граф Свиридов прибыли в Петербург в сентябре месяце, в городе еще не переставали говорить о происшествии в Гостилицах, именье Алексея Григорьевича Разумовского, происшествии, чуть не стоившем жизни великому князю и великой княгине. Вот как передавали о случившемся со слов последней.

В исходе мая, в Вознесение, оба двора, «старый» и «молодой», с многочисленной свитой поехали в Гостилицы к графу Разумовскому. 23-го числа того же месяца государыня пригласила туда императорского посла, барона Претлаха. Он провел там вечер и ужинал с императрицей. Ужин этот продолжался далеко за полночь, так что когда великий князь и великая княгиня со свитой возвратились в отведенный им маленький домик, солнце уже взошло. Этот деревянный домик стоял на небольшом пригорке у катальной горы. Положение этого дома им понравилось еще зимой, когда они были на именинах у обер-егермейстера, и, чтобы сделать угодное их высочествам, он им его отвел.

Дом был двухэтажный, в верхнем этаже были лестницы, зала и три комнаты; великий князь и великая княгиня спали в одной, великий князь одевался во второй, в третьей жила госпожа Крузе, внизу расположились Чеглоковы, фрейлины великой княгини и ее камер-фрау. Возвратившись с ужина, они все улеглись спать.

Около шести часов утра некто Левашев, сержант гвардии, приехал из Ораниенбаума переговорить с Чеглоковым насчет построек, которые там производились. Найдя тех еще спящими, Левашев сел около часового и ему послышалось, что что-то трещит. Это возбудило в нем подозрение.

Солдат сказал ему, что, с тех пор как он стоит на часах, треск уже несколько раз повторялся. Левашев обошел дом и увидел, что из-под дому вываливались большие камни. Он тотчас разбудил Чеглокова и сказал ему, что фундамент дома опускается и что надо из него всех вывести.

Чеглоков схватил халат и побежал наверх. Там стеклянные двери были заперты. Он велел выломать замки и, дойдя до комнат, где спали великий князь и великая княгиня, отдернул занавески, разбудил их и сказал, чтобы они скорее вставали и уходили, так как под домом провалился фундамент.

Великий князь спрыгнул с кровати, схватил шлафрок и убежал. Екатерина Алексеевна сказала Чеглокову, что выйдет вслед за ним, и он ушел. Она торопилась одеться, одеваясь, вспомнила про мадам Крузе, которая спала в соседней комнате. Великая княгиня поспешила разбудить ее; но, так как она спала очень крепко, то она едва добудилась ее и насилу могла ей растолковать, что надо скорее выходить из дому. Она помогла ей одеться, и, когда она была совсем готова, они пошли в залу.

Но едва успели они переступить порог, как все провалилось, и они услышали шум, похожий на тот, который бывает при спуске корабля на воду. Мадам Крузе и великая княгиня упали на пол. В эту минуту из противоположной двери, со стороны двора, вошел Левашев. Он поднял Екатерину Алексеевну и вынес из комнаты.

Случайно она взглянула в ту сторону, где была катальная горка. Она стояла прежде в уровень со вторым этажом, а теперь, по крайней мере, на аршин была выше.

Левашев дошел с великой княгиней до лестницы, по которой взошел. Ее уже не было – она провалилась. Несколько человек взобрались наверх по обломкам. Левашев передал великую княгиню ближайшему, тот дальше, и, таким образом, переходя из рук в руки, она очутилась в сенях, откуда ее вынесли на луг. Там она нашла великого князя в шлафроке.

Выйдя из дому, великая княгиня стала пристально рассматривать то, что происходило там, и увидела, как некоторые выбирались и выносили окровавленных людей. В числе наиболее пострадавших была фрейлина великой княгини, княжна Гагарина. Она хотела выбраться из дому, как все другие, но только что успела перейти из своей комнаты в следующую, как печка стала рушиться, повалила экран и опрокинула ее на стоявшую там постель, на которую посыпались кирпичи. С ней была одна девушка, и обе они очень пострадали.

В этом же нижнем этаже находилась небольшая кухня, где спали несколько человек из прислуги. Трое из них были задавлены.

Но это еще было ничего в сравнении с тем, что произошло между фундаментом дома и нижним этажом. Там спали шестнадцать работников, приставленных смотреть за катальной горой. Все они до одного погибли под осевшим зданием.

Весь фундамент состоял из четырех рядов известкового камня. В сенях первого этажа архитектор велел поставить двенадцать деревянных столбов. Ему надо было ехать в Малороссию, и, уезжая, он сказал гостилицкому управляющему, чтобы до его возвращения он не позволял трогать этих подпорок. Несмотря на запрещение архитектора, управляющий, как скоро узнал, что великий князь и великая княгиня со свитой займут этот дом, тотчас приказал вынести эти столбы, которые безобразили сени.

С наступлением оттепели все строение село на четыре ряда известковых камней, которые от этого расползлись в разные стороны, и вместе с тем самый дом начал скатываться с горы, на которой стоял, до маленького пригорка, который и остановил дальнейшее падение.

Великая княгиня отделалась несколькими синяками и страшным испугом, вследствие которого ей пустили кровь. Все были до того испуганы, что в продолжение долгого времени после происшествия каждая громко захлопнутая дверь заставляла их вздрагивать.

В тот же день, как скоро прошел первый страх, императрица Елизавета Петровна, обитавшая в другом доме, призвала к себе великого князя и великую княгиню. Ей не верилось, чтобы опасность, в которой они находились, была велика, потому что все старались представить ее незначительной, а иные даже утверждали, что опасности вовсе никакой не было. Испуг великой княгини очень не понравился государыне и, она за него несколько дней на нее дулась. Алексей Григорьевич Разумовский был в отчаянии и говорил даже, что с горя застрелится.

– Но, видно, ему отсоветовали, потому что он остался жив, – с присущим ей сарказмом заметила великая княгиня, рассказывая об этом событии.

Понятно, что обо всем этом, не исключая и последнего ядовитого замечания великой княгини Екатерины Алексеевны, говорил весь Петербург.

«Молодой двор», повторяем, составлял центр, на который было обращено внимание не только политиков того времени и высших придворных сфер, но и вообще всего петербургского общества.

Известия о нем ловили и, понятно, с прикрасами пускали по всему городу. Все замечали, что здесь готовится драма.

«Внук Петра Первого», как сказано было в манифесте Елизаветы Петровны, не таинственный незнакомец для русских, сын Анны Петровны Петр Федорович долго был страшилищем русских венценосцев, как призрак.