Великая война. Верховные главнокомандующие (сборник)

При всем том было бы несправедливо сказать, что Великий князь был поставлен в такие условия, при которых он был не в состоянии ознакомиться самым подробным образом с планом войны и проектом первоначального стратегического развертывания русских вооруженных сил. […] Много лет тому назад, будучи генерал-инспектором кавалерии, Великий князь был официально извещен тогдашним военным министром генералом [А. Н.] Куропаткиным[16] о предназначении его, на случай войны на западе, главнокомандующим Северо-Западным фронтом, развертывавшимся против Германии. По его избранию начальником штаба этого фронта был предназначен генерал [Ф. Ф.] Палицын,[17] занимавший в течение трех лет пост начальника русского Генерального штаба. Оба эти лица были спаяны тесными узами общей работы; к заявлениям и требованиям их в военном министерстве внимательно прислушивались, и предположение, что они могли быть незнакомы с общими соображениями на случай войны и лишены возможности влиять на их характер, совершенно невероятно. В делах Главного управления Генерального штаба имелось немало записок Великого князя Николая Николаевича по различным организационным и оперативным вопросам, относящимся к периоду времени с 1892 по 1909 г.

На всем изложенном приходится останавливаться очень подробно потому, что автору этих строк приходилось встречаться с мнениями о том затруднительном положении, в котором оказался Великий князь при своем внезапном назначении на пост Верховного. Лучшим же подтверждением справедливости моих слов о знакомстве Великого князя с существовавшими предположениями служит то обстоятельство, что, будучи назначен на пост главного руководителя боевыми операциями русских войск, Великий князь Николай Николаевич оказался настолько в курсе дела, что, в добавление к тем сведениям, которыми он обладал, ему потребовалось представление лишь нескольких детальных докладов.

Остается утверждение, что в этих планах не могли проявиться в полной мере индивидуальный черты его характера и натуры. Против этого утверждения спорить, конечно, невозможно. Можно только отвести этот аргумент соображением, что такова была органическая неправильность в устройстве русского военного министерства вообще, через которую должно было перейти всякое лицо, назначенное на должность Верховного (за исключением Императора и генерала Сухомлинова). Однако мною было уже отмечено, что в современных условиях и при массовых армиях, значение личности Главнокомандующего в большей мере ограничено. Можно еще отметить, что наступательный план войны, положенный в основу нашего стратегического развертывания, вполне отвечал характеру лица, назначенного Верховным главнокомандующим. Наступление в Восточную Пруссию с силами, которые способны были бы приковать к себе от 5-ти до 6-ти германских корпусов на Восточно-Прусской границе,[18] требовалось нашей конвенцией с Францией, причем тот, кто знал Великого князя, и помыслить бы не мог о возможности изменения им данного Россией слова; наконец, вторжение в пределы Австро-Венгрии диктовалось не только стремлением приобрести себе известную безопасность и свободу действий против Германии, но и задачей поднять против Австрии входивших в состав этой монархии славян. К сожалению, наши силы против Австро-Венгрии не представилось возможным при первоначальном развертывании увеличить количественно, в виду настойчивого, достаточно обоснованного позицией Швеции требования о временном оставлении в районе Петрограда 6-й армии в составе трех корпусов, а также вследствие значительного запаздывания в прибытии на границу войск отдаленных округов (из Сибири, Туркестана и Закавказья).

Будучи одним из самых приближенных сотрудников русского Верховного главнокомандующего в 1914–1915 гг. по стратегическим вопросам, я никогда не слышал от Великого князя несогласия с основами первоначального стратегического развертывания.

В послевоенной литературе приходилось нередко слышать упрек в том, что Россия начала войну «распыленными» силами, причем критики не могут только сойтись в том, против которого из двух противников – Германии или Австро-Венгрии – необходимо было направить удар, ограничившись заслоном к стороне другого. Уже одни споры о направлении удара свидетельствуют о сложности вопроса. Но к объяснениям спорящих я позволю себе добавить лишь то соображение, что сосредоточению всех сил против Австро-Венгрии препятствовали наши договорные отношения с Францией о скорейшем наступлении в Восточную Пруссию и опасения за безопасность собственной столицы, в которой находилась почти вся наша военная промышленность. Сосредоточением же всех русских сил против Германии, с выставлением заслона против Австро-Венгрии, мы рисковали получить в спину удар всей австро-венгерской армии, представлявшей в начале войны весьма значительную наступательную силу. К тому же русские наступательные армии, направленные в сторону Германии, были бы нацелены не на войска неприятеля, а в пространство ими не занятое, и потому удар их получился бы впустую. Армии, правильно использованные, не могут иметь предметом своих действий незанятую войсками территорию, как равно они не могут безнаказанно оставлять без внимания неприятеля, висящего у них на фланге или угрожающего их тылу.

2. Мои довоенные отношения к Великому князю

До назначения своего на пост генерал-квартирмейстера Генерального штаба я мало знал Великого князя, имея возможность наблюдать его только издали. Отбывая ценз батальонного командира в Лейб-гвардии Финляндском полку, я представлял ему свой батальон. Смотр прошел благополучно, и я получил благодарность за вид людей, стройность их движений и умело проведенное учение. Помню, еще один или два раза мне приходилось командовать стороною на тактическом учении. В конце – внушительный разбор, короткое «спасибо» солдатам и быстрый отъезд от войск верхом на крупном породистом скакуне. За ним, поспевая лишь вскачь, летела вдогонку небольшая свита. Статная, сравнительно молодая фигура «главнокомандующего», его тонкие породистые черты лица, отчетливая, отчеканивающая каждое слово речь, наконец, общая уверенность в себе, – производила сильное впечатление.

Видел я его и в гневе на одном неудачном кавалерийском маневре, сильно разносившего старого тучного генерала, за его приверженность «к конским телам и тихим аллюрам». «Справедливо, хотя и несколько жестко», – подумал я, проникаясь уважением к его знаниям и разумности его требований.

Самому мне в этот период времени пришлось делать лишь однажды доклад Великому князю. Это было в год, когда Великий князь только что вступил в исправление должности председателя вновь учрежденного Совета государственной обороны, я же был начальником оперативного отделения Генеральная штаба. Доклад касался будущих взаимоотношений Главного управления Генерального штаба ко вновь образованному совету, впервые сформированному в России. Доклад прошел гладко и, насколько помню, не вызвал никаких возражений.

Вскоре я уехал в Киев, где вступил в командование полком; оттуда я вернулся в Петербург лишь через два года, будучи вновь приглашен на службу в Главное управление Генеральная штаба.

– А мы думали вас вскоре видеть у себя в Петербургском округе в роли командира гвардейского полка, – сказал мне, при первой встрече, начальник штаба округа генерал барон [А. Ф. фон] Бринкен.[19]

В это время Великий князь подбирал к себе в округ командирами гвардейских полков кандидатов из армии, и я впервые узнал, что удостоился занесения в соответствующий кандидатский список.

Со времени назначения моего генерал-квартирмейстером Генерального штаба (1909) мне приходилось видеть и беседовать с Великим князем чаще и в более интимной обстановке. Несколько раз я был приглашаем к участию в поездках в Кронштадт и на побережье, для осмотра крепости и ближайших морских подступов к столице. Безопасность Петербурга сильно заботила Великого князя, и он очень упорно настаивал на возможно далеком вынесении морских батарей названной крепости вперед и на скорейшем освобождении ядра Кронштадта от ряда опасных складов. Идея была, конечно, вполне правильной, но она требовала огромных денежных средств.

Мое положение было чрезвычайно трудным, так как, с одной стороны, требования начальства Петербургского военного округа были весьма справедливы, а с другой – мне приходилось, в виду ограниченного отпуска, денежных средств, противополагать этим нуждам еще более вопиющие нужды западных округов, которые являлись более угрожаемыми со стороны возможных противников. Мне, однако, чрезвычайно приятно констатировать, что в большинстве случаев мои доводы оказывались для Великого князя достаточно убедительными. Лишь однажды, по вопросу о возведении в Финском заливе приморских батарей на искусственно подготовленных основаниях, Великий князь не согласился с приведенными ему мною доводами и, прервав беседу, твердо заявил о своем намерении довести проект округа до сведения председателя Совета министров.

– Не огорчайтесь, – сказал мне его помощник, генерал [М. А.] Газенкампф.[20] – Великий князь внутренне оценил ваше прямое и откровенное слово.

Через несколько дней рассмотрение данного проекта состоялось у П. А. Столыпина,[21] в его кабинете на Фонтанке, причем мне было крайне лестно констатировать, что требования Великого князя, мне лично изложенные, оказались уже значительно более смягченными: на самом же заседании Великий князь лично заявил, что, по соображениям общего порядка и во внимание к нуждам других крепостей, он не настаивает на немедленном осуществлении своего проекта, который может быть подвергнут дальнейшему изучению, в целях возможного сокращения расходов. Впоследствии проект этот был заменен более полно решавшим вопрос устройством морской укрепленной базы в Ревеле (с приморскими батареями на острове Паркалауд) и общим усилением флота Балтийского моря.

Случай этот мне ясно доказал, что будущий Верховный главнокомандующий умел выслушивать и оценивать серьезную обоснованность возражения.

Великий князь стал во главе действующих армии и флота, когда Штаб Верховного был уже сформирован и открыл свою деятельность, начавшуюся с момента объявления войны. В первые дни по своем назначении он проживал в своем имении «Беззаботном», находившемся недалеко от Петергофа, летней резиденции Государя, и никого не принимал. Не желая стеснять Верховного главнокомандующего в выборе ближайших сотрудников, в особенности по стратегической части, я тогда же просил начальника штаба доложить Великому князю мою просьбу располагать по своему усмотрению должностью генерал-квартирмейстера при Верховном, на которую я перешел, по заранее утвержденному на случай мобилизации расписанию. Моему примеру последовали и некоторые мои сотрудники. Все мы получили на следующий же день просьбу Великого князя оставаться на своих местах, что и дало нам право в будущем рассчитывать на полное доверие со стороны Верховного главнокомандующего.

В вообще мало объективных «Воспоминаниях» бывшего русского военного министра В. А. Сухомлинова есть упоминание о том, что состав Штаба Верховного главнокомандующего был оставлен, по настоянию Государя, в том виде, в котором он был подготовлен на случай командования действующей армией самим Императором. Не имею данных спорить против этого, но лучшим доказательством того доверия, которое мы заслужили в глазах Великого князя, заключается в том, что первоначальный состав чинов управления генерал-квартирмейстера, а может быть даже и всего штаба, оставался в одном и том же виде до самого ухода Великого князя Николая Николаевича из Ставки в 1915 г., несмотря на весьма легкую возможность внесения в него перемен, вследствие вообще быстрого продвижения личного состава армии в условиях военного времени.

– За всю мою службу, – сказал с большим подъемом и нескрываемым волнением Великий князь чинам своего штаба, при расставании с ними в Могилеве 8 сентября 1915 г., – за мной утвердилось мнение о моей требовательности и строгости. Вы со мной прослужили в очень трудных и сложных условиях целый год и никому из вас не пришлось услышать от меня упрека или замечания. Не лучшее ли это доказательство безукоризненного исполнения вами ваших обязанностей!..

3. Ставка и ее жизнь

Западно-пограничное пространство России, в ее прежних границах, делилось системою реки Припяти и ее притоков на две части: большую – северную и меньшую – южную. Названная речная система представляет в общем болотистую, лесистую и малонаселенную местность, именуемую Полесьем, которая, по существовавшим до войны сведениям, являлась мало доступной для действия крупных сил. Обследование, произведенное перед самой войной офицерами Генерального штаба, до некоторой степени разрушило это представление, но все же за Полесьем сохранилось значение разъединяющего пространства.

Местность к югу от Полесья, или Украина, являлась житницей России, но она граничила с Австро-Венгрией и Румынией и потому являлась, при войне с Союзом Центральных держав, театром военных действий второстепенным. Напротив, к северу от Полесья пролегали пути, которые кратчайшим образом вели к обеим столицам России – Петербургу и Москве, и к наиболее промышленным районам, питавшим войну. Здесь же могли ожидаться и первые встречи с германцами. Вследствие того главная масса русских войск естественно должна была базироваться к северу от Полесья, а значит и Главная квартира, или «Ставка Верховного главнокомандующего», должна была бы находиться там же.

Местом расположения ее было избрано местечко Барановичи, где сходились важнейшие железнодорожные линии западно-пограничного пространства: последние соединяли «Ставку» с фронтом, флангами и тылом. На окраине этого местечка были расположены войсковые казармы, в которых в мирное время стояла железнодорожная бригада. Эти-то казармы, которые после мобилизации остались пустыми, и намечено было занять под различные управления Штаба Верховного главнокомандующего.

Казармы были выстроены среди прекрасного соснового леса, что еще более привлекало к ним внимание. Причем от железнодорожной станции к ним была проложена особая железнодорожная ветка. Первоначально предполагалось, что Верховный главнокомандующий займет освободившийся дом командира железнодорожной бригады, расположенный в некотором отдалении от казарм, но в первые же часы по прибытии к месту поезда Главнокомандующего выяснились неудобства такого размещения, при котором управлению генерал-квартирмейстера, ведающему всеми оперативными работами, пришлось бы расположиться в казармах в некотором удалении от Верховного.

Вследствие этого, Великий князь Николай Николаевич, его брат Петр Николаевич,[22] находившиеся при нем лица личной свиты, военные представители союзных иностранных держав, начальник штаба, генерал-квартирмейстер и офицеры оперативного делопроизводства остались жить в вагонах того поезда, в котором прибыли из Петербурга в Барановичи; в доме же начальника железнодорожной бригады поместилось управление генерал-квартирмейстера и оперативный телеграф. Остальные части штаба разместились вполне свободно и удобно в близлежащих казармах.

В таком почти виде Ставка прожила свыше года, до конца августа 1915 г., когда, по военным обстоятельствам, ее пришлось отнести назад, в город Могилев. Были допущены в расположении лишь некоторые детальные улучшения. Разведен скромный цветник, устроены деревянные тротуары и навес над подъездом, а близ него, на лето, раскинулся просторный шатер, избавлявший нас от необыкновенной духоты вагона-столовой.

Великий князь Верховный главнокомандующий со своим братом, проживавшие в поезде № 1 (поезд Верховного главнокомандующего) и постоянно довольствовавшиеся в столовой того же поезда, поместились в низком полутемном мало уютном старом салон-вагоне, с которым у Великого князя связывались какие-то воспоминания. Только к зиме, когда стало морозно, его удалось уговорить переменить вагон на более комфортабельный, в котором легче дышалось и было теплее. Начальник штаба имел свой вагон, в котором помещался и я, как генерал-квартирмейстер. Все остальные были размещены по одному или по два в купе. Было тесно для жизни, но удобно для работы, так как все находились вместе.

В установленное время все собирались в вагоне-столовой, для общего завтрака и обеда, который подавали с приходом Великого князя. Будучи очень высокого роста, он, при входе в вагон, всегда рисковал ушибить голову о верхнюю перекладину двери, почему, для напоминания ему о необходимости пригнуться, к дверям, сверху, прикреплена была узором вырезанная бумажная бахрома. Заметная издали, она предупреждала Великого князя о предстоящей опасности.

Обыкновенный вагон-столовая стеклянной перегородкой разделялся на две неравные половины. В меньшем отделении помещалось только четыре столика, по два с каждой стороны, а в заднем отделении было шесть или восемь столиков. У каждого из чинов поезда № 1 было свое постоянное место, кроме того, несколько свободных мест сохранялось для поочередно приглашаемых из состава чинов штаба, не проживавших в этом поезде, или почетных гостей, которые размещались по указаниям генерала [М. Е.] Крупенского,[23] в зависимости от ранга и положения. Рядом с Верховным главнокомандующим место занималось лишь по особому приглашению его самого.

Все постоянно довольствовавшиеся в поезде Верховного чины штаба считались гостями Великого князя; в свою очередь, они, отвечая на гостеприимство Николая Николаевича, добровольно вносили особые пожертвования в кассу лазарета, во главе которого в Киеве стояла супруга Верховного Великая княгиня Анастасия Николаевна.[24]

Постоянные места в переднем отделении вагона-столовой распределялись между следующими лицами:

1) Верховный главнокомандующий.

3) Начальник штаба генерал [Н. Н.] Янушкевич.[25]

4) Протопресвитер Военного и морского ведомства [о. Георгий Шавельский].[26]

6) Великий князь Петр Николаевич.

7) Французский военный представитель генерал маркиз [П.] де Лагиш.[27]

8) Английский военный представитель генерал [Д.] Вильямс.[28]

9) Генерал-квартирмейстер при Верховном главнокомандующем генерал [Ю. Н.] Данилов.

10) Бельгийский военный представитель генерал[-майор] барон [де] Риккель.

11) Великий князь Дмитрий Павлович.[29]

Свободные места.

Блюда с едой подавались чисто и просто одетыми в белые холстяные рубашки-гимнастерки, солдатами, исполнявшими обязанности прислуги офицерского собрания. В первый период войны перед завтраком и обедом все присутствовавшие обносились рюмкой водки, затем, когда ее запасы иссякли, – подавалось только красное и легкое белое вино обыкновенного столового достоинства. Кормили просто, но сытно, без всяких излишеств. За столом не засиживались, хотя после еды курили. Великий князь дымил сначала папиросой, вставлявшейся в особую пеньковую трубку, которую безопасно можно было ставить на стол (модель его брата Петра Николаевича), потом закуривал сигару, второй экземпляр которой пересылал на тарелке мне, зная мое к ним пристрастие. Сигары у него были прекрасные и крайне разнообразных марок. Его забавляло искать соответствия между достоинством предлагаемой мне сигары и положением на фронте. Вследствие этого, мои соседи могли узнавать по марке сигары об общем характере того доклада, который я делал Верховному до завтрака, и который, в виде общей сводки сведений за ночь, выходил только ко времени окончания завтрака. Никаких деловых разговоров за едой не полагалось.

Я настойчиво просил Великого князя не приучать меня к дорогим сигарам, но потом заметил, что мои просьбы его искренно огорчали. Пришлось подчиниться своей судьбе, стоившей мне впоследствии не малых усилий, чтобы расстаться с невольно приобретенной привычкой.

Описанный вагон-столовая накрепко связан у меня в воспоминаниях с чрезвычайно ярким фактом проявления необыкновенного благородства Великого князя, составлявшего основную черту его характера.

Дело было летом 1915 г. Положение на фронте русских армий становилось очень тяжелым. Войска под напором германо-австрийских армий отступали из Галичины и затем русской Польши. Боевое снабжение их было близко к катастрофическому. Некомплект в частях войск ужасающий. Союзники бездействуют. В тылу России интрига против Великого князя и «Ставки» разрастается. Нервы у всех не в равновесии. Ежеминутно ждут все худших и худших сведений…

В такой обстановке молодой адъютант Верховного главнокомандующего поручик N, забыв наказ Великого князя – разбудить его ночью, как только получится ожидавшаяся телеграмма, и утомленный дежурством, неожиданно для себя уснул и подал телеграмму только утром. Никакой беды от этого не случилось, так как дежурный штаб-офицер Генерального штаба моего управления, приняв телеграмму, доложил о ней мне, и все необходимые распоряжения, не требовавшие немедленной санкции Главнокомандующего, были исполнены без промедления. Но Великий князь вспылил и в вагоне-столовой, когда все собрались к завтраку, сделал провинившемуся адъютанту очень резкое, хотя по существу и справедливое, замечание. Адъютант, как в воду опущенный, удалился на свое место в заднем отделении вагона.

За завтраком все притихли. Разговор на всех столиках не клеился. Многие были подавлены гневной вспышкой Верховного, прорвавшейся в присутствии всех. Но молчаливей всех был сам Великий князь. По лицу его было заметно, что ему очень не по себе.

Так прошел завтрак, скомканный, как только можно было. Прислуживавший солдат подал, как всегда, Великому князю обычный ящик с сигарами. Вместо того чтобы взять сигару для себя, Великий князь поднялся во весь свой гигантский рост и, захватив ящик, быстрыми шагами прошел сквозь стеклянную дверь в заднее отделение вагона, где предложить сигару провинившемуся офицеру.

Этот благородный поступок Верховного главнокомандующего всеми русскими армиями внутренне сознавшего свою вспыльчивость и тягостное положение офицера, при нем лично состоявшего, ударил всех по нервам. Провинившийся офицер вскочил, густо покраснел и слезы градом полились из его глаз. Овладев собою, он взял сигару и тут же, если не ошибаюсь, закурил ее…

Все облегченно вздохнули и внутренне прониклись большим уважением к благородству характера Великого князя. Но думаю, что больше всех был доволен сам Верховный своею победою над собою. Впрочем, это был единственный случай проявления его несдержанности за все тринадцатимесячное пребывание Великого князя во главе русских армий. Факт этот пусть да послужить лучшим доказательством его необычайной чуткости и умения работать над собою…

Жизнь в Ставке отличалась необыкновенной размеренностью и регулярностью. Для моих сотрудников день начинался очень рано. К 9 часам утра все донесения, поступившие за ночь, должны были быть разобраны и нанесены на соответствующие карты. Во время этой работы приходил в свое управление [и] я для ознакомления с теми донесениями, которые, не представляя срочного характера, не были мне доложены ночью дежурным штаб-офицером. Затем к 10 часам утра в мой кабинет – большую комнату, с огромным столом посредине для карт и другим столом для письменных занятий, – приходил Верховный главнокомандующий с начальником штаба. Оперативный доклад продолжался в зависимости от материала час или два. Затем, по уходе Верховного, я диктовал, реже – писал, сам текущие распоряжения, принимал доклады своих сотрудников или шел разговаривать по прямым проводам со штабами фронтов. Занятия эти затягивались часов до 3–4, с перерывом для завтрака. Затем время до 6 оставалось сравнительно свободным!.. Большинство из нас ходили гулять или ездили верхом, пользуясь окружавшим Ставку обширным лесом. К 6 часам пополудни снова собирались в управление, в котором, за исключением времени обеда, просиживали за работой весь вечер, а когда необходимо – то и часть ночи.

Великий князь Главнокомандующий весьма редко покидал Ставку. Исключая случаев служебных выездов на совещания, он почти не выходил из своего вагона, редко гулял, еще реже ездил верхом и, сколько помню, только раз выехал из пределов Ставки на охоту к соседнему помещику. Результаты этой охоты были, по-видимому, блестящи, так как на следующий день за завтраком к поезду Великого князя подъехала телега, красиво декорированная лесною зеленью и переполненная всякою застреленною дичью, до диких кабанов включительно. Это было подношение хозяина охоты офицерской столовой Ставки. Но повторяю, – эта охота была единственной за целый год пребывания Великого князя в Ставке.

По воскресным и праздничным дням Великий князь, будучи глубоко верующим человеком, посещал богослужение в нашей штабной церкви, помещавшейся в одном из бараков уже упоминавшихся казарм. Туда и обратно Великий князь ездил в автомобиле. В церкви обычно служил наш протопресвитер о. Георгий Шавельский. Пел небольшой, но хорошо слаженный хор солдат, поступивших в армию из Императорской капеллы. Церковная служба, видимо, производила на Великого князя чрезвычайно благотворное действие. Она отвечала его мистически настроенной душе, и он всегда являлся из церкви ко мне в управление для выслушания утреннего доклада с радостной улыбкой и со смягченным выражением лица.