Жизнь и учение святителя Григория Богослова

Сердцевина Никейской веры заключается в терминах ομοούσιος (единосущный) и εκ της ουσίας (из сущности): они указывают на сущностное, онтологическое тождество между Отцом и Сыном. Поэтому защитников Никеи стали впоследствии называть омоусианами. Главным представителем этой партии в посленикейский период стал Афанасий Александ рийский, по учению которого вся Троица есть единый Бог – Отец, Сын и Дух Святой, равные по Божеству и по сущности. Рождение Сына от Отца является «предвечным», так же как и исхождение Духа от Отца. Отец никогда не начинал быть Отцом, но всегда им был, поэтому Сын совечен Отцу. «Единосущие» Лиц Святой Троицы не просто равенство или подобие: это всецелое единство бытия, нерасторжимое и неизменное тождество, неслиянная неотъемлемость одного Лица от Другого[83].

Аномейство, связанное с именами Аэция и Евномия, получило свое название от выражения ανόμοιος τη ουσία (не подобен по сущности). Эта формула сделалась знаменем, под которым обновленное арианство выступило в 50-х годах IV века. Аномеи говорили о «нерожденности» (άγεννησία) Отца как Его основном сущностном признаке и об «инаковости» Сына, Который не является нерожденным и, следовательно, не имеет никакого участия в Божестве. Сын не произошел из сущности Отца, но создан Отцом: Он есть «порождение и творение» (γέννημα και ποίημα) Отца, Которое не существовало прежде своего возникновения, но было создано из небытия. Сын не только не подобен Отцу, но и противоположен Ему по сущности, чужд природе Отца и не имеет с Ним никакого природного сходства. Дух есть третий по иерархии и достоинству, а следовательно третий по сущности[84].

Омиусианство противопоставило себя крайнему ари анству, однако не встало полностью на никейские позиции: вместо никейского ομοούσιος (единосущный) они употребляли термины όμοιούσιος (подобосущный) и όμοιος κατ' ούσίαν (подобный по сущности). Термин όμοιούσιος отличался от никейского только одной «йотой», однако вносил существенное смысловое различие: Сын не есть едино с Отцом и не тождествен Отцу, но лишь подобен Отцу. Вождем омиусианской партии стал Василий, епископ Анкирский, который в 358 году созвал Собор в Анкире, нанесший удар по антиникейской (аномейской) партии. Однако, анафематствовав термин «единосущный», Анкирский Собор остался по сути на полпути между арианством и Никейским Собором: впоследствии критики назовут анкирских отцов «полуарианами».

Омиями пинто называть пикопов, пдпиавши в присутствии императора Констанция в 359 году догматическую формулировку (так называемую 4-ю Сирмийскую формулу), согласно которой Сын «подобен Отцу во всем». Выражение όμοιος κατά πάντα (подобен во всем) пришло на смену выражению όμοιος κατ' ούσίαν (подобен по сущности) и было еще одной уступкой арианству: его резко критиковал Афанасий. В 360 году была составлена формула (никейская), в которой слово κατά πάντα было выпущено и Сын был признан просто όμοιος (подобен) Отцу: эту формулу подписали омиусиане, что означало победу омиев над ними.

В 60-х одах началось постепенное сближение меж ду омиусианами и никейцами. На Антиохийском Соборе 363 года двадцать три епископа подписались под Никейским символом, однако сделали к нему пояснение о том, что слово «единосущный» следует понимать в том смысле, что Сын «подобен по сущности Отцу». В эти же годы начала складываться так называемая новоникейская партия, главными богословами которой стали три великих каппадокийца. Будучи строгими и поледоательными ащиникми «единосущия», они дали новый импульс к пониманию Никейской веры благодаря тому, что провели четкое различие между понятиями ουσία (сущность) и ύπόστασις (ипостась), которые в эпоху Никейского Собора воспринимались как синонимы. Каппадокийцы термином ousia обозначили общую природу Единого Бога, а термином ύπόστασις – совокупность тех личных свойств, которыми три Лица Троицы отличаются одно от другого. В связи с этим никейский термин ομοούσιος получил несколько иную окраску: он стал указывать на то, что Божественная сущность принадлежит в равной мере всем трем Лицам, Каждое из Которых обладает всей полнотой Божества. Однако при таком толковании никейское выражение εκ της ουσίας του Πατρός (из сущности Отца) потеряло смысл – речь теперь уже не шла о «сущности Отца», но о сущности Божией, общей для трех Лиц[85].

Среди богословских движений IV века следует упомянуть о спорах по поводу Божества Святого Духа, которые велись большей частью в среде омиусиан. Божество Святого Духа отвергали ариане; что же касается омиусиан, то между ними не было единого мнения по этому поводу. Отдельные группы противников Божества Святого Духа в IV веке назывались пневматомахами, или македонианами, однако говорить о них как о сильной богословской партии не приходится: трудно даже выяснить, в чем именно состояло их учение[86]. Как известно, в Никейском Символе о Святом Духе говорилось кратко: «И во Святого Духа». Среди богословов IV века большое внимание разработке учения о Святом Духе уделили Афанасий Александрийский и Василий Великий. Последний, однако, воздерживался от того, чтобы открыто исповедовать Божество Святого Духа: написав четыре книги «О Святом Духе», он ни разу не назвал Его Богом, что породило немало недоумений в среде никейцев. В частности, объяснений по этому поводу потребовал от него Григорий Бого слов – единственный из трех великих каппадокийцев, кто последовательно отстаивал учение о Божестве Духа.

Следует также упомянуть об аполлинарианстве, которое стоит несколько особняком среди богословских течений IV века. Аполлинарий Лаодикийский следовал Никейскому Собору в исповедании Божества Сына, однако считал, что человеческая природа Сына не могла быть совершенной, так как две совершенные природы – одна неизменяемая (Божественная), другая изменяемая (человеческая) – не могли соединиться в одном Лице. На основе классического деления человеческого естества на ум, душу и тело Аполлинарий утверждал, что у Христа не было человеческого ума, вместо которого был Божественный Логос. Против Аполлинария писали Афанасий, Григорий Богослов и Григорий Нисский. Учение Аполлинария ознаменовало собой начало христологических споров, апогей которых приходится на V–VI века.

Такова пестрая картина богословских мнений, характерных для отдельных церковных партий, между которыми разворачивалась борьба в IV веке. В дальнейшем изложении нам придется не раз вернуться к богословской проблематике данного периода и обсуждать ее с большими подробностями.

Священство

После этого отступления мы можем вернуться к повествованию о жизненном пути Григория Богослова. Служение Григория в Назианзе в качестве священника продолжалось около десяти лет: его главным делом была помощь отцу в управлении епархией.

Начало его служения совпало с временем царствования Юлиана, который в юности был христианином, но впоследствии, во многом под влиянием учебы в Афинах, отступил от христианства и принял язычество. Став императором, он поставил своей целью восстановление язычества в качестве государственной религии. Однако в его планы не входило открытое и массовое гонение на Церковь, подобное тем, какие имели место в доконстантиновскую эпоху: христианская Церковь стала достаточно крепкой, многочисленной и влиятельной, чтобы с ней можно было вступить в открытую борьбу. Юлиан избрал более прикровенную тактику. Летом 362 года он издал «эдикт об учителях», целью которого было возбранить христианам преподавание в университетах и школах. Эдикт и последовавшее за ним разъяснительное письмо, из которых намерения автора стали очевидны, наносил удар прежде всего по христианской интеллигенции, которая была все еще достаточно малочисленной[87]. Одной из жертв этого эдикта стал учитель Григория Прохересий, которого Юлиан лично знал со времен своего обучения в Афинской академии[88]. В христианской среде религиозная политика императора-отступника вызвала негодование. Григорий откликнулся на нее в двух «Словах против Юлиана»[89], в которых обрушивался на своего бывшего соученика с резкими обличениями:

Ты – против жертвы Христовой со своими сквернами? Ты – против крови, очистившей мир, со своими кровавыми приношениями? Ты объявил войну против мира? Ты поднял руку на Того, Кто за тебя и для тебя был пригвожден? Ты – против жертвы со своим идоложертвенным вкушением? против Креста – с трофеем? против смерти – с разрушением?[90] против воскресения – с мятежом (κατά της αναστάσεως έπανάστασιν)? против Мученика – с отвержением мучеников? Ты – гонитель после Ирода, предатель после Иуды, только, в отличие от него, не явивший раскаяние через удавление! Ты – христоубийца после Пилата и после иудеев богоненавистник![91]

Религиозная политика Юлиана затронула назианзскую паству самым непосредственным образом: император, по свидетельству Григория, послал в Назианз солдат, для того чтобы захватить христианские храмы. Однако Григорий-старший не только лично противостоял начальнику гарнизона, но и возбудил против него свою паству до такой степени, что если бы тот притронулся к христианским святыням, он был бы растоптан ногами[92]. Через посредство областного начальника Юлиан также пытался вмешаться в церковные дела после избрания на кесарийский престол неугодного ему кандидата – Евсевия: были разосланы письма с угрозами епископам, участвовавшим в хиротонии, в том числе Григорию-старшему. Последний, однако, ничуть не смутившись, ответил областному правителю письмом, в котором настаивал на четком разграничении полномочий между церковными и светскими властями: «Вам весьма легко, если захотите, совершить насилие над нами в чем-нибудь другом; но никто не отнимет у нас право защищать то, что сделано нами правильно и справедливо, если только вы не издадите закон, запрещающий нам заниматься нашими собственными делами»[93].

Царствование Юлиана было недолгим: он погиб в июне 363 года во время сражения с персами при Ктесифоне. На смену ему пришел христианин Иовиан, которого годом позже сменил Валент, покровитель арианской партии.

В годы правления Валента произошел еще один печальный инцидент в жизни Назианской церкви: Григорий-старший, мало разбиравшийся в богословской терминологии, поставил свою подпись под полуарианским Символом, в котором Сын Божий признавался «подобосущным» (όμοιούσιος) Отцу. Результатом этого явилось немедленное отделение группы монахов от своего епископа. Схизма продолжалась недолго, так как Григорию-старшему удалось примириться с монахами, однако Григорию-младшему пришлось специально защищать своего отца в Слове 6-м, написанном по случаю возвращения монахов в лоно Церкви. Таким образом, роль сына-пресвитера в достижении церковного мира была не менее значительной, чем роль отца-епископа, и Григорий-младший прекрасно сознавал это:

Когда возмутилась против нас ревностнейшая часть Церкви из-за того, что нас при помощи хитрого писания и словес совратили в плохое сообщество, тогда относительно его одного были уверены, что он не согрешил в мыслях и что чернила не очернили его душу: хотя и уловлен он был по простоте своей и, имея бесхитростное сердце, не уберегся от хитрости (других). Он один, или, лучше сказать, он первый примирил с собой и другими тех, кто восстал против нас по ревности к благочестию… Так было погашено великое церковное волнение и вихрь превратился в тихое дуновение ветра, удержанный его молитвами и увещаниями, хотя и – если позволено чем-либо похвалиться – при нашем участии в благочестии и деятельности; ибо мы, участвуя во всяком его добром деле и как бы сопровождая его и следя за ним, удостоились тогда внести основную долю в это дело[94].

Григорий, таким образом, не скрывает, что «следя» за своим отцом, он участвовал в управлении епархией и постепенно становился соепископом Назианзской церкви. К подобному же служению был около 364 года призван Василий: по просьбе престарелого епископа Кесарийского Евсевия он принял священный сан и стал его ближайшим помощником. Григорий откликнулся на рукоположение Василия письмом, больше похожим на соболезнование, чем на поздравление:

Вот и ты пленник, как и меня раньше подписали; ибо нас обоих принудили к пресвитерской степени. А ведь не к этому мы стремились! Ибо мы достоверные свидетели друг о друге – больше, чем кто-либо другой, – в том, что нам нравится философия пешая и остающаяся в низах[95]. Может быть, лучше было бы, чтобы этого вовсе не случалось, или не знаю, что и сказать, пока нахожусь в неведении относительно домостроительства Духа. Но раз уж это произошло, надо выдержать, как по крайней мере мне кажется, особенно из-за того, что время развязало у нас языки многим еретикам: выдержать, чтобы не посрамить ни нашу собственную жизнь, ни надежды тех, кто оказал нам доверие[96].

Григорий внимательно следил за судьбой своих друзей, радуясь их успехам и огорчаясь неудачам; иногда ему приходилось вмешиваться в их дела. Когда у Василия произошла размолвка с епископом Евсевием и он удалился из Кесарии, Григорий посылает Евсевию письма, в которых отзывается о Василии самым лестным образом[97]; он также пишет Василию, советуя вернуться к епископу[98]. Узнав о желании Григория Нисского, брата Василия Великого, посвятить жизнь риторике, Григорий пишет ему увещательное послание, в котором укоряет друга за то, что тот «захотел быть известным как ритор, а не как христианин»[99].

С подобными же письмами Григорий обращался к своему брату Кесарию, которого призывал отказаться от придворной карьеры. Надо отметить, что Кесарий, второй сын Григория Назианзина-старшего, в отличие от своего отца и брата избрал светскую карьеру и после получения высшего образования в Александрии стал придворным врачом в Константинополе. Он оставался при дворе даже в царствование Юлиана, что послужило соблазном для его семьи[100]. Во время землетрясения 368 года в Никее он находился в городе, но чудесным образом уцелел[101]. Вскоре, однако, Кесарий умер. Преждевременная кончина младшего брата оставила глубокую рану в душе Григория: «Нет у меня больше Кесария, – писал он одному из их общих друзей. – И скажу, что хотя страдание не свойственно философии, я люблю все, что принадлежало Кесарию, и если вижу что-либо напоминающее о нем, обнимаю и целую это, словно его самого, и думаю, что как бы вижу его, нахожусь с ним и беседую с ним»[102].

Вслед за Кесарием умерла и сестра Григория – Горгония. Григорий посвятил обоим надгробные слова[103], произнесенные еще при жизни родителей. Эти слова, вместе со Словом 18-м, написанным позднее и посвященным памяти отца, составляют тот венок, который Григорий возложил на фамильную гробницу. На примере всех членов своей семьи – брата, сестры, отца и матери – Григорий показывает в этих Словах, что он понимает под святостью и каковы плоды истинного христианского благочестия.

В 370 году умер епископ Кесарийский Евсевий: наиболее вероятным кандидатом на его пост был Василий, который фактически управлял епархией при жизни Евсевия. Еще прежде, чем новость о кончине Евсевия достигла Назианза, Григорий получил письмо от Василия, в котором последний извещал его о своей болезни и просил приехать как можно скорее. Григорий был глубоко опечален, так как вообразил, что его друг умирает, и немедленно отправился в путь. Однако в дороге он обнаружил, что он не единственный служитель Церкви, направляющийся в Кесарию. Узнав о предполагаемом избрании нового епископа и не без оснований предположив, что Василий обманывал его, когда писал о своей болезни, и что на самом деле намерением Василия было завлечь его в Кесарию и заставить участвовать в собственном избрании, Григорий посылает Василию с дороги следующее письмо:

Ты вызвал нас в столицу, когда предстояло совещание относительно епископа. И какой благовидный и убедительный предлог! Притворился, что болен и находишься при последнем издыхании, что желаешь нас видеть и попрощаться. А я и не знал, к чему все это и как своим присутствием могу помочь. Тем не менее я отправился в путь, опечаленный известием. Ибо что для меня выше твоей жизни и что печальнее твоего исхода? Проливал я источники слез и рыдал, и впервые тогда узнал о себе, что настроен не по-философски. И чего только не наполнил я надгробными воплями! Когда же узнал, что епископы едут в столицу, я остановился в пути… развернул корму и еду обратно[104].

Григорий не поехал в Кесарию, вероятнее всего потому, что опасался, что избрание будет сопровождаться интригами и волнением, в которых он, как «философ», не хотел принимать участия. А может быть, он не поехал просто потому, что почувствовал себя оскорбленным и обманутым. Тем не менее Григорий принял участие в избрании Василия: от имени своего отца он послал в Кесарию два письма, в которых поддерживал кандидатуру Василия[105]. По этому же поводу он писал Евсевию Самосатскому – тоже от имени отца[106]. Когда же Василий был избран, на хиротонию отправился Григорий-старший: Григорий-младший, верный «философским» принципам, остался дома[107]. Он, однако, послал Василию поздравление, в котором объяснял причины своего нежелания ехать в Кесарию: «Не поспешил я к тебе тотчас, и не спешу… во-первых, чтобы сохранить честь твою и чтобы не подумали, что ты собираешь своих сторонников… а во-вторых, чтобы и самому мне приобрести постоянство и безукоризненность»[108].

Переписка Григория с Василием после избрания последнего архиепископом Кесарии Каппадокийской была достаточно регулярной. В основном она сводилась к тому, что Василий приглашал Григория к себе, а Григорий под разными предлогами отказывался приехать. Одно из писем того периода представляет интерес с догматической точки зрения: в нем речь идет о Божестве Святого Духа. Третья четверть IV века была временем напряженных споров по этому по воду: Божество Святого Духа отвергалось, в частности арианами, «омиями» и «омиусианами». К числу последних относилось большинство людей, которые окружали Василия, в том числе его хорепископы. Хотя Василий верил в Божество Духа, но в силу обстоятельств времени он избегал заявлять об этом открыто. Такая тактика вызывала недовольство в кругах строгих никейцев, в частности среди монашествующих[109].

В письме, о котором идет речь, Григорий сообщает своему другу о том, как в некоем собрании он защищал его от упреков одного монаха, который всем говорил, что Василий уклонился от истины в учении о Святом Духе, так как избегает открыто исповедовать Божество Духа. Григорий уверяет Василия в том, что он сам нисколько не сомневался в правильности тактики Василия: он понимает, что Василий не может открыто говорить о Божестве Духа, потому что за это он будет лишен кафедры. Тем не менее в конце письма Григорий обращается к Василию с многозначительным вопросом: «Ты же научи нас, о божественная и священная глава, до каких пределов позволительно нам простираться в богословии о Духе, какие употреблять выражения и до какой степени быть осторожными – чтобы все это иметь против критиков. Ибо если бы я потребовал объяснений для себя – я, который лучше всех знаю тебя и твои взгляды и неоднократно о них сам давал и получал удостоверение – то, конечно, я был бы самым невежественным и жалким человеком»[110]. Хотя Григорий и настаивает на том, что разъяснения нужны «критикам», а не ему, нельзя не услышать в этих словах его собственного недоумения по поводу умолчаний Василия, хотя и деликатно прикрытого риторическими фигурами.

Василий был не из тех, кого легко было ввести в заблуждение риторикой: он понял, что письмо Григория содержало замаскированный упрек в нерешительности, и оскорбился этим[111]. Однако он ответил со свойственной ему уравновешенностью, дав понять Григорию, что не намерен оправдываться ни перед ним, ни, тем более, перед своими противниками. Удивительно, пишет Василий, не то, что какие-то неофиты критикуют его, а то, что близкие друзья, которые имели достаточно случаев убедиться в его православии, прислушиваются к голосу этих неофитов. «Причина же этого в том, что… не встречаемся мы друг с другом; ибо если бы, как в прежних обстоятельствах… проводили мы вместе много времени в году, то не дали бы доступа к себе клеветникам»[112].

Епископская хиротония

Одно из писем Григория к Василию посвящено начавшемуся конфликту между последним и Анфимом Тианским[113]. Суть конфликта заключалась в следующем. Когда в 371 году император Валент по экономическим и финансовым соображениям разделил Каппадокию на две области, город Тиана стал столицей второй Каппадокии. В связи с этим епископ Тианский Анфим, прежде подчинявшийся Василию, стал самостоятельным митрополитом, поскольку его кафедра получила значение столичной. Василий, не согласный с такими переменами, объявил войну Анфиму. Эта война носила церковно-политический характер: нет достоверных сведений о том, чтобы Анфим был арианином и чтобы между двумя епископами были разногласия на богословской почве. Первым делом Василий решил создать новые епископские кафедры на территории, вошедшей в юрисдикцию Анфима, и рукоположить на них своих сторонников. Одним из городов, где Василий создал такую кафедру, стали Сасимы: епископом этого города он назначил своего друга Григория.

Епископская хиротония Григория – один из самых тяжелых эпизодов в его жизни, о котором он не мог вспоминать без глубокого сожаления. Рукоположив Григория для несуществующей кафедры, Василий не только окончательно лишил своего друга безмолвия и «философской» жизни: он навсегда лишил его права стать законным епископом где бы то ни было, так как, согласно церковным канонам, действовавшим в ту эпоху, епископ одного города не мог принимать на себя управление церковью другого города. Читая жалобы Григория на свою судьбу, мы опять невольно задаемся вопросом: что заставило его согласиться на еще одно «насилие» и принять хиротонию, которая противоречила его устремлениям? Григорий отчасти дает ответ на это в Слове 10-м, произнесенном в присутствии Василия Великого и Григория Назианзина-старшего:

Нет ничего более сильного, чем старость, и более уважаемого, чем дружба. Ими приведен к вам я, узник во Христе, скованный не железными кандалами, но нерасторжимыми узами Духа. До сих пор считал я себя крепким и непреодолимым, и… чтобы только не иметь забот и философствовать в безмолвии, я все предоставлял желающим, беседуя с самим собой и с Духом… А что теперь? Дружба преодолела меня, и седина отца покорила меня…[114]

Итак, уважение к отцу и любовь к Василию заставили Григория подчиниться и принять рукоположение. Вероятно, в момент хиротонии он не осознавал, что ждет его в ближайшем будущем: Слово 9-е, написанное по случаю рукополо жения, дышит спокойствием перед лицом совершившегося факта; посетовав на «насилие», Григорий все же выражает готовность нести вверенное ему служение. Понимание всей трагичности собственной ситуации пришло к нему позже, когда он увидел, что овладеть Сасимами сможет не иначе, как вооруженным путем: Анфим поставил на дороге в Сасимы отряд воинов, который должен был воспрепятствовать въезду Григория в город. Когда Григорий понял, что стал жертвой церковной интриги и что его лучший друг подставил его под удар, его возмущение было велико. Во всем происшествии он увидел прежде всего следствие гордости Василия, который, получив архиерейскую кафедру, забыл о законах дружбы:

Тогда… пришел к нам возлюбленнейший из друзей,Василий – со скорбью говорю, однако же скажу –Мой второй отец, еще более тягостный.Одного надо было переносить, хотя он и поступал со мной тиранически[115],Но не было нужды терпеть от другого ради дружбы,Приносившей мне вред, а не освобождение от зол.Не знаю, самого ли себя, исполненного грехов…Обвинять за случившееся – оно все еще, как недавнее,Приводит меня в волнение, – или обвинить твою гордыню,До которой довел тебя престол, о благороднейший из людей?..Что же случилось с тобой? За что вдруг так далекоОтбросил ты нас? Да погибнет в этой жизниЗакон дружбы, которая так уважает друзей!Вчера были мы львами, а теперьЯ стал обезьяной, а ты почти что лев.Если бы даже и на всех своих друзей –скажу высокомерное слово! –Так смотрел ты, то и тогда не следовало бы так смотреть на меня,Которого когда-то ставил ты выше прочих друзей,Пока не вознесся за облака и не стало все ниже тебя.Почему волнуешься, душа моя? Удержи коня силою,И пусть речь опять идет своим ходом. Этот человекСтал лжецом – тот, кто во всем остальном был совершенно не лживым;Много раз слышал он, как я говорил,Что «надо пока все претерпевать, даже если что-либо худшее случится,Но когда не станет на свете родителей,Тогда у меня будут все причины оставить делаИ приобрести от бездомной жизниТо преимущество, что я стану гражданином всякого места».Он слышал это и хвалил мое слово,Однако же насильно возводит меня на епископский престол,Вместе с отцом, который уже во второй раз запнул меня в этом[116].

Григорий не останавливается перед тем, чтобы обвинить своего друга во властолюбии и жадности. Главной причиной битвы за Сасимы, считает он, была не вера и не благочестие, а доходы, которых лишался Василий вместе с второй Каппадокией, отходившей к Анфиму. Описывая Сасимы, Григорий не жалеет красок, чтобы показать, сколь ничтожным и провинциальным было это селение. Ему ли – аристократу, поэту и философу – прозябать в таком скучном месте?