По Корее, Маньчжурии и Ляодунскому полуострову

Четыре часовых гарантировали безопасность: три солдата и кореец. Остальные все – я, H. E., И. А., два переводчика (китайский и корейский) и работник кореец Сапаги, он же и рассказчик, сидели в фанзе. Вернее – то спали, то просыпались.

Что до китайцев – хозяина и молодого – эти ни на мгновение не уснули и все время были настороже.

Я дежурил до двенадцати часов, затем разбудил И. А. и заснул.

Проснувшись как-то, я увидел сидящего возле себя молодого китайца. Он смотрел на моего Маузера (карабин), и глаза его загадочно горели. Я подумал, что в случае опасности он скорее бы его схватил, чем я… Я ближе придвинул к себе карабин и опять уснул.

Я опять проснулся, хозяин урод протянул руку к единственной лампочке, висевшей на стене, и, сняв ее, стал подливать в нее масла.

Я залюбовался этой и адской и вместе с тем первобытной физиономией человека-зверя-дерева, который не утратил еще наслаждения от такого изобретения, как лампа, и сознания, что эта лампа у него в руках. Но вместе с тем у меня мелькнула мысль, что радость его происходит от сознания, что, случись нападение и потуши они эту лампу, мы останемся впотьмах. Поэтому, как ни берегли мы свечи, я зажег одну и поставил ее сзади дежурного.

H. E. проснулся и сонно бросил:

– Да никакого нападения не будет.

– Не будет, – согласился я.

– А не будет, так зачем же мы мучим себя? – обиженно бросил H. E.

– Если б мы с вами были одни, то и спали бы… Можно одну ночь и не поспать, завтра будем в деревне, в безопасности – отоспимся…

В пять часов начало как будто светать. Так как у лошадей не было овса, а всю ночь мы держали их в крепости, то теперь, под караулом четырех человек, стоявших внутри крепости, выпустили их на поляну пощипать мерзлой и чахлой травы.

В семь, часов мы выступили, поев чумизы и двух рябчиков. И китайцы ели: они сварили себе суп из белок и чумизы.

Десять таких, как я, не съели бы и половины того, что съел каждый из них.

Солдаты мастера есть. H. E. молодец, но и тот заметил:

– Как они не лопнут? И ведь худые, как обглоданная кость.

– Они наедаются на три дня и потом могут сделать переход в триста ли, – объяснил нам Дишандари, – это нехорошо, что они так едят.

Когда наступил момент расчета, то, позвав В. В., мы спросили хозяина, что он хочет с нас за чумизу и ночлег.

– Что дадут.

Мы дали за чумизу и за ночлег два доллара.

Для корейца это очень высокая цена, и корейцы очень долго отказываются от нее, но барон, взяв два доллара, перебросив их с руки на руку с выражением такого презрения, которому позавидовал бы сам Мефистофель, сказал:

– Это только? За бессонную ночь и свороченный столб?

– Сколько он хочет?

Но он отвернулся и презрительно молчал.

– Еще доллар довольно?

– Это будет больше, чем прежнее.

Мы дали ему еще доллар.

На этот раз он не мог отказать себе в удовольствии полюбоваться деньгами и послушать их звон, пока мы собирались.

Он сидел на корточках. Скупой рыцарь во всем своем отвратительном великолепии. Но он в то же время был так типичен, что я не мог не любоваться им и, поборя отвращение, предложил снять с него фотографию.

– Пусть снимает, – презрительно бросил он.

Я поставил его перед его фанзой и снял его. Он стоял с трубкой и равнодушно, с скрытым злорадством следил за мной. Он как бы говорил:

«Снимайте, выдумывайте все ваши инструменты, но я тоже что-то такое знаю, от чего все ваши выдумки и знания исчезнут, как дым… Да, да… выдумывайте, пока есть время».

И если б он был один, он, вероятно, хохотал бы так, что проходивший где-нибудь бедный кореец, дрожа, убежал бы далеко в лес. С каким выражением смотрел он на меня, когда я осматривал его пистонный пистолет с громадным дулом!

Молодой китаец завел меня в сарай и показал на что-то громадное. Это была ручная пушка: ружье очень длинное с дулом в кулак. Пять человек несут и стреляют из нее.

– Для кого же это?

– Для незваных гостей…

– А если эти гости возьмут с собой приготовленный для них подарок?

Лицо старика стало серьезно, тревожно, и с подобострастной улыбкой он ответил, что говорит о тиграх.

Я бы еще несколько часов наблюдал этот, давно ушедший в историю тип, но надо было ехать.

Мы едем по корейской дороге, налево.

Поражение обоих китайцев – хозяина и молодого – было нескрываемое.

– Скажите китайцу, чтоб шел с нами.

Он что-то сказал хозяину фанзы и после попыток удержать нас покорно пошел за нами.

– Что он сказал хозяину?

– Сказал, чтоб передал его товарищу, что он идет этой дорогой.

– Почему товарищ его не остался с нами?

– Он ушел узнать, нет ли худых людей на дороге, и если бы были, он пришел бы.

Это и вчера говорили нам китайцы, но я, с одной стороны, и верил ему, потому что он смотрел на меня глазами преданной собаки, гладил меня рукой, и в то же время не верил.

– Не поверил мне начальник, – грустно, укоризненно сказал он, когда мы пошли.

– Поверил, но эта дорога ближе к реке, а мне надо ее осматривать.

Дорога действительно была отвратительна: валежник, бурелом, болото. Все хорошее было теперь назади – Пектусан с скрытым волшебным озером, пейзажи гор и уютных уголков, нарядные леса, сказочная красота притоков Сунгари. То течет она среди громадных скал и звонким водопадом шумно летит вниз, то спрячется в высокой траве, оставляя щель не более двух аршин. Но заглянешь в эту щель, и волосы дыбом встанут: под этой щелью страшное из черной скалы с голубоватым просветом подземелье, глубиною до ста футов, такой же ширины. Свет едва проникает и тускло освещает и темные своды и пенящуюся там, где-то внизу, грохочущую воду. В одном месте река уходит под темный, точно руками человеческими сделанный свод. Здесь в диких первобытных местах я смотрел на эти спрятанные красоты, поражавшие тем сильнее своей девственной первобытностью, и чувствовал себя снова в обстановке детства, сказок Эмара, которым верила когда-то фантазия. Вероятно, тогда, слушая сказки, так и рисовалось все это в фантазии, потому что было что-то как будто очень знакомое, почти родное, и в то же время обаятельно новое, невиданное и неподозреваемое.

И все это было уже назади.

– Повернитесь и в последний раз попрощайтесь с Пектусаном.

Дишандари говорит это, и П. Н. переводит.

Я и все мы повернулись и замерли.

Белый, уже весь в снегу вырос перед нами еще раз, и в последний, громадный, величественный, весь на виду Пектусан.

Засыпаны были белоснежным покровом все выступы скал и над озером каменный медведь и прекрасное склоненное изваяние.

Все торжественно и тихо, все сверкает алмазами снега. И так торжественно звучит голос Дишандари:

– Сегодня мы уже не прошли бы ни на Пектусан, ни сюда – все проходы, перевалы занесены снегом, и дороги нет ни вперед, ни назад… Вот чего и боялся я, но у начальника большое счастье. Это вчерашний дождь там снегом упал.

Да… счастье и большое: угадать так из Петербурга день в день…

Мы спускаемся ближе и ближе к реке. Родное чернолесье. Запах осины, сырость, запах гниющего уже листа и шелест его. Ясная, но уже глубокая осень, щемящая грусть и пустота этого леса. Нет жизни, нет зверя и птицы, все умирает или засыпает долгим сном зимы.

Дорога все хуже и хуже, и В. В. страстно, горячо, но непонятно переводит слова китайца о том, как хороша была та дорога, по которой он повел бы.

Еще ближе к реке, и опять прекрасный лес лучше: много ясеня, в обхват до двух саженей, прекрасная пихта, редкая, но прекрасная лиственница. Иногда гривами лиственница одна, прекрасная, стройная. А какой кедр!

Здесь уже можно сплавлять по реке этот лес громадной стоимости. В сумерки мы подошли к цели нашего путешествия – деревне Шанданьон, населенной почти исключительно корейцами.

С каким чувством удовлетворения увидели мы опять мирные картины вечера в деревне, ометы хлеба, кукурузы, жилье, услышали рев скота.

Жители никогда не видали здесь европейца.

С каким радушием и гостеприимством нас приняли: вот лучшая фанза; есть курица, картофель, чумиза, редька.

Вся деревня, фанз тридцать, разбросана версты на две в узкой долине. Пять-шесть китайских фанз – хозяева той земли, на которой живут корейцы. Корейцы платят им половинный урожай.

– Хунхузы есть?

– Хунхузы ушли на Пектусан, нет хунхузов.

– Обижают хунхузы?

– О!

Это безнадежный, покорный вопль. Хунхузы – хозяева, приходят и требуют всего: птицу, чумизу, теленка, быка, женщин, и всё дают, чтобы сохранить презренную жизнь.

Какое наслаждение быть опять в тепле, раздеться, вытянуться в кровати, переменить белье!

– Так что безопасно от хунхузов?

– Теперь вполне.

– Ну, так сегодня караул корейский: Таани и Сапаги, все остальные ешьте и спать.

И мы уснули, как, кажется, никогда еще не спали.

5 октября

Страшный грохот и треск заставил меня открыть глаза. Ночь темная, что-то сыплется сверху: глиняная штукатурка. Залпы выстрелов?! частые, громкие, новый и новый треск, какой-то злобный, жужжащий, ищущий в кого впиться свист. И опять залпы: то трескучие, то глухие – бум… бум…

Хунхузы?! Где ружье?! Где хунхузы?! В фанзе уже, перерезали всех, и только я почему-то еще жив? Стреляют в бумажные двери, стоя перед нами? Ночь, хоть глаз выколи. Зажечь свечку? Откроешь им все… Откроют и так… Так вот как это все кончается… Что ж, как-нибудь да должно же когда-нибудь кончиться… Поздно, поздно… Теперь одно мужество смерти…

Тихий голос H. E.:

– Вы живы?

– Я ищу свое ружье, нашел… Не зажигайте свечку… Ружье, кинжал с вами?.

– Со мной.

Какой-то шорох.

– Кто это?

– Я, П. Н.

– Где солдаты?

– Здесь.

– Все?

– Беседина нет.

H. E. поймал кого-то за длинные волосы.

– Кто?

Молчание.

– Молчит и только гладит меня по колену, – говорит H. E. – Что-то говорит.

Это Дишандари, оказывается; он говорит, что хозяин фанзы уже убит.

– Где корейцы?

– Убежали в лес.

– Подползайте к двери и сядьте по стенам, – говорю я.

Я сажусь с левой стороны двери, с правой H. E.

Прорвали дырку в бумаге и смотрим.

Залпы не прекращаются, но, очевидно, стреляют сзади, и мы защищены от выстрелов капитальной стеной. Только там, вверху, в соломенной крыше без потолка, по временам какой-то блеск, и точно сыплется что-то оттуда.

– Сколько ж их стреляет?

– Ох, много, – говорит удрученно П. Н., – человек двести.

– Сорок, – поправляет Дишандари, – это та партия, которая уходила к Тяпнэ: у них две пушки, – вот это светлое там в крыше мелькает, – это ядра.

– Который час?

На мгновение я зажег спичку: половина пятого.

– Скоро рассвет. Только бы дня дождаться, чтоб увидеть что-нибудь.

Стреляют все сзади. Что с лошадьми?

Заглядываю на мгновение в дверь: при свете костра видны лошади, – они стоят совершенно равнодушные ко всей этой трескотне. Начиненные бомбы из ружья-пушки иногда разрываются и огненными искрами тухнут во мраке.

– Сперва с этой стороны стреляли, а потом перешли назад…

– Отсюда не стреляли; это бомбы перелетали и разрывались, и казалось, что отсюда стреляют. Они в лесу засели и оттуда палят.

Ночь, не видно ничего, а с вечера на все окружающее здесь не обратили внимания. Но не далек и рассвет. Ах, дождаться бы свету. Плохо, если зайдут с этой стороны и начнут стрелять в бумажные двери. Они, очевидно, ошибочно предположили, что мы заняли ту сторону фанзы, иначе кто им мешал зайти с этой стороны – лес там и здесь.

Мне холодно, я замечаю, что я не одет. Кто-то подает мне меховую рубаху.

Шорох в соседней комнате.

– Кто там?

– Беседин.

– Откуда вы?

– Сапаги взял мое ружье, бегал искать его: пропало… думал, это вы уже там в лесу завязали перестрелку…

– Тише… голоса…

Близко против нас разговор: несколько голосов.

– Что они говорят?

– Говорят, что тихо; убиты все или убежали.

– Без команды, пока не увидите людей, не стрелять.

Голоса уже перед нами.

– Что еще говорят они?

– Та, – это значит: стреляй, говорят.

Я быстро растворяю дверь: залп!

– Пробежал, пробежал! другой на четвереньках… вот, вот…

H. E. выбегает и заглядывает за угол – никого.

– Ну, теперь знают, что мы живы, и сюда не полезут, а выстрелов их, очевидно, не хватает, чтобы прострелить заднюю стену и ранить нас.

– Почему так светло?

– Кажется, фанза горит.

H. E. опять выскакивает и возвращается.

– Горит фанза сзади, но ветер в противную сторону, – все-таки горит хорошо… Хотят при свете горящей фанзы, сидя в лесу, как куропаток, нас расстрелять, когда мы выскочим.

И залпы прекратились, – ждут нашего появления. Негодяи ничем не хотят рисковать. Но хоть бы увидеть их и дороже продать свою жизнь. Какая-то злоба закипает, и картины прошлого ярко встают в голове. Ах, скорее бы свет.

Светает! Перед нами овражек; ясно, что надо перебежать туда и залечь.

– Готовы все?

– Готовы.

– Дайте папиросы, часы, портсигар.

Я надеваю сапоги, засунул в них часы, портсигар, спички и три пачки патронов.

Я вперед, и все за мной, пригнувшись, быстро перебегаем в овраг. Залп, но мы все целы… Мы сейчас же отвечаем залпом: теперь видно, куда стрелять, – фитильные огоньки, огоньки их выстрелов обнаруживают цель.

Очень скоро, впрочем, после наших залпов выстрелы из лесу прекратились. Было уже настолько светло, что можно было разглядеть местность.

Вскоре пришли В. В., китаец и Таани. Они все сидели в какой-то яме. Под моим и H. E. прикрытием стали переводить лошадей в овраг.

– Две лошади убиты наповал, две ранены…

Беленькая лошадка, проводник слепого, убита пулей в лоб. Слепой жив, идет и, по обыкновению, тяжело стонет.

Когда лошади были переведены, принялись спасать вещи. Время было, – пламя уже охватило крышу.

И вещи перенесены. Светло. Фанза догорает. Хозяин ранен двумя пулями: одна в ногу, другая в пах.

У В. В. прострелена шуба. В. В. совершенный молодец: спокоен, как будто все делается так, как и должно – все предопределено за много миллионов лет.

– Моя думал, больше домой не будет.

Он и китаец проводник водят лошадей, носят вещи.

– Ружье нашел, – кричит радостно Беседин.

Немного дальше от ружья полушубок Сапаги и тут же китайская материя. Сапаги следовательно бежал от них, они догнали его и увели. Почему он бежал не к нам в фанзу, а мимо? Было приказано раньше всем собраться ко мне. Почему не стрелял? Почему не кричал? Очевидно, тогда еще не стреляли? Стрелять начали, когда схватили Сапаги.

Думали, что от залпов мы выскочим, и тогда, при свете костра и горящей фанзы, они перестреляют нас.

Бедный хозяин поплатился за гостеприимство.

– Скажите ему, что он получит за все убытки.

– Он говорит, что исполнил свой долг гостеприимства, денег не надо, лишь бы жить: он просит полечить его.

Полечить? У нас была маленькая аптечка – хина, иноземцевы капли, несколько мудреных названий, карболка, бинты.

– Пули надо вынуть…

– Мы не доктора…

Солдаты качают головами.

– Умрет: попало в пах…

Животный эгоизм: я думаю, какое счастье, что из наших никто не ранен, какое счастье, что еще восемь лошадей есть.

Прибежали корейцы из леса.

– Большое, большое счастье, всем нациям счастье, только корейское счастье пропало, нет у корейцев счастья.

Дишандари говорит:

– Вчера у меня была лошадь, сегодня она уже мертвая лежит. Вчера наш хозяин был живой, здоровый и самый богатый человек в деревне; сегодня он умирает, все добро его сгорело, и семья его самая нищая из всех.

Сколько естественного благородства, простоты в этом умирающем. Строгое, черной бородой окаймленное честное лицо, большие глаза. Умирающий вдруг тихо заплакал. О чем он плакал?

О прожитой жизни, о потерянном богатстве, о тщете всего земного?

Никто не знает, тихо и торжественно было кругом.

Жена прильнула к его ногам и тоже плакала слезами истинного горя без криков и воплей.

Молодой сын двенадцати лет, принявший нас вчера в отсутствие отца, посчитавший сперва нас за хунхузов, стоял теперь такой же бледный и трепещущий, как и вчера стоял перед нами.

– Позовите его.

Он подошел ко мне и напряженно вслушивался.

– Пусть скажет фамилию отца и свое имя. Мы сообщим обо всем китайским властям, сюда придут войска. Ему с матерью пришлем триста долларов. Пусть уйдут назад, в Корею. Там вырастет он, найдет хорошую жену и будет счастлив.

– Он тонн?[10] – быстро показал мальчик на меня, – отец будет жить?

– Оконшанте не сказал еще свою волю. Пусть спрячет эти деньги – это золото; оно пригодится ему с его матерью, пока другие придут.

– Говорит, не надо деньги. Хунхузы узнают, опять придут.

– Никто не видит, пусть он спрячет.

Громкие крики несутся по деревне. Это более храбрые, возвратившись, вызывают из леса своих робких родственников.

Иногда громко, настойчиво кто-нибудь кричит одно и то же имя. И вдруг где-нибудь близко, в кустах, раздается ответ. Очевидно, спрятавшийся все время слышал. И теперь отвечает, но не идет. Начинаются целые переговоры, пока, наконец, покажется еще один белый лебедь из лесу.

Постепенно около нас собирается толпа. Они опять спокойны, удовлетворены, ласковы. Они узнали, что хунхузы опять уйдут за нами и оставят их в покое.

Хунхузы идут на соединение с другой партией, которая действует на Ялу, чтоб совместно уничтожить нас. Они определяют эту партию в 40 человек, но им помогают временные, все эти бароны, которым корейцы отдают половину своих доходов, своих женщин. Пушки у них от баронов.

Я уже убедился горьким опытом, что кореец никогда не лжет и, сообщая нам, не гнет никакой линии.

Не страшны в открытом бою и сто китайцев, – это гнусные и в то же время робкие гиены, – но страшны они ночью, когда кругом глухой лес, страшны в засаде в этих лесах.

Оказывается, что с того времени, как мы вышли из Тяпнэ, они ловят нас, но все время так выходило, что они получали неверные сведения. Единственный раз, когда им удалось догнать и перегнать нас, это когда мы ночевали у скупого рыцаря. Там они не решились напасть и предпочли устроить засаду, в полной уверенности, что мы пойдем по их дороге… Сведения о том, что мы свернули на корейскую дорогу, пришли к ним настолько поздно, что они только к трем часам утра успели подойти к деревне и таким образом почти потеряли ночь. Тем не менее, потеряв терпение и надежду еще раз захватить нас врасплох, они решили воспользоваться оставшейся ночью и произвели нападение.

Огонь нашего костра, лошади и сообщники китайцы из местных баронов указали им безошибочно нашу фанзу.

К счастью нашему, дорога их идет по тому косогору, – иначе, приди они по нашей дороге, пальба была бы в наши двери.

Вероятно, скупой рыцарь объяснил им, что по ночам мы не спим, и тем объясняется то, что они не смели сделать нападение прямо на фанзу и перерезать и перестрелять нас, пока мы еще спали.

Все это только показывает, как трусливы эти хунхузы и какая разница между ними и такими же хунхузами на Кавказе, где во время постройки Батумской железной дороги, когда я только что кончил курс, пятерых служивших на моей дистанции десятников перестреляли и перерезали местные турки. Они тоже дали несколько залпов, но затем ворвались в балаган, где были десятники, и дорезали, кто еще был жив.

Точно так же могли бы и должны были распорядиться и эти хунхузы, но очевидно, что и китайская храбрость недалеко ушла от корейской. Они хунхузы, но они ничем не хотят рисковать и добычу свою – тигров, барсов, медведей, нас, корейцев, богатых китайцев выслеживают и бьют из засады, устраивают западни…

Во всяком случае характер врага нам ясен теперь…

Опасны засады и ночи. Выгода наша в том, что теперь мы впереди: нам подниматься на ближайший косогор, им же обходить верст десять. Мы эту ночь все-таки спали, они нет. У нас лошади и, попеременно то верхом, то пешком, мы безостановочно можем двигаться по крайней мере вдвое дальше, чем они. Не теряя времени, наскоро поев консервов, мы стали собираться в поход. Четырьмя вьюками убавилось у нас, да кроме того и все остальные лошади должны быть так облегчены, чтоб все могли сесть верхом, а Дишандари и Таани двое на одной лошади…

Пробовали было мы нанять вьючных быков, но корейцы объявили, что только силой их можем заставить.

К силе я, конечно, и не думал прибегать.

Оставалось одно: облегчить себя до последней степени.

Там, в Шанданьоне, таким образом оставили мы все наши консервы, запасы, великолепные постели, сумки, брезенты, оставили наши чемоданы, вещи. Я, как старший, показывал пример, и летели прочь полушубки, сапоги, теплые куртки, кожи, все белье, лишнее платье.

Кое-что все-таки сгорело. Из инструментов уцелели: барометр, шагомер, компас.

Что делать со всем оставляемым?

Пусть возьмут и сохранят корейцы.

– Но как мы сохраним? Придут хунхузы и отнимут.

– Тогда отдайте им.

– А в огонь, щоб проклятым не досталось? – говорит Бибик.

Я не мог решиться на это. Жечь прекрасные вещи? Нет, и вещи требуют уважения.

Это одна сторона, а вот другая.

Эти вещи задержат здесь хищников, а мы в это время далеко уйдем.

В восемь часов мы выступили, все верхом с пятью ружьями, которое каждый, сидя верхом, держал на правом колене.

Так как приходилось несколько сот сажен пройти под правым косогором, где засели хунхузы, то для безопасности я приказал дать два залпа, чтобы обстрелять и обезопасить предстоящий проход… H. E., к которому возвратилась вновь вся беспечность русского человека, смущенно говорил:

– К чему же? Ясно, что днем они не нападают.

Но я настоял, и мы дали сперва один залп вдоль леса, а погодя второй. А затем, перейдя брод, окрылись в лесах левого берега реки. Все это открытое пространство мы прошли на рысях, – чтоб показать возможную быстроту нашего движения, – в расстоянии друг от друга на десять сажен.

Прием, практиковавшийся у нас при постройке Батумской дороги, припомнившийся мне теперь. Благодаря такой растянутой линии труднее засада, труднее перебить всех.

Но когда мы вошли в лес, то пришлось опять идти шагом – перед нами извивалась узкая тропинка, вся заваленная лесным хламом веков. К тому же перед нами было несколько тропинок, они шли частью в близлежащие китайские фанзы, частью в корейские.

Теперь эти фанзы брошены, вокруг зданий растет высокий бурьян, а некогда разделанные поля уже зарастают лесом, и дикий зверь, дикий человек могут любоваться делом своих рук.

Дишандари запутался в этих дорожках, и если б не три корейца, встретившихся нам, из которых двое за двадцать долларов согласились вывести нас на Ялу, то хоть назад возвращайся.

При этом они обязались не отставать от лошадей.

Они шли даже быстрее, так как иначе, как шагом, ни лошади, ни люди идти не могли.

До сколько-нибудь безопасных мест нам надо было идти с лишком сто верст, имея сзади шайку атаковавших нас хунхузов и спереди такую же, идущую на соединение с первой.

В час дня мы пришли в маленькую корейскую деревушку, уже по ту сторону Ченьбошана.

Эти тоже впервые видели людей другой расы и сперва испугались, но потом очень радушно приняли нас.

Мы сварили себе пять куриц с картофелем и капустой, чумизы, лошадям дали столько овса, сколько они могли съесть, и в три часа выступили дальше.

Здешние корейцы сообщили нам, что вчера хунхузы Ялу были в сорока верстах от них, и потому сегодня на ночь они уходят в горы, так как ждут их прохода.

Перед нами были две дороги: корейская, глухая, без всякого жилья, и китайская, с баронскими фанзами по ней.

Для военного человека здесь, очевидно, и был решающий момент кампании: выступить по корейской дороге, пройти несколько верст по ней и затем, по компасу, перейти лесом на китайскую дорогу.

Таким образом жители деревни невольно обманули бы преследовавших нас, которые по китайской дороге спешили бы обогнать нас. Нам же засесть в засаду и перестрелять как идущих с Ялу, так и пектусанских.

Но так как лавры воина не мои лавры, и вся забота моя, выполнив научные задачи, – а они уже были выполнены, – сберечь доверившихся мне людей, то я, поделившись своими мыслями, несмотря на усиленные просьбы Н. Е. и солдат, настоял на том, чтоб безостановочно идти дальше. Но наступили сумерки, и чуть заметную тропинку проводники очень скоро потеряли.

– У меня есть огарок, – пискнул из темноты И. А.

Зажгли огарок и дорогу нашли.

С огарком в руках мы шли, пока он не догорел. Тогда корейцы зажгли березовую кору.

И вот, при прекрасных факелах, мы идем, как днем. Своими спинами корейцы закрывают свет, и сзади нашим преследователям его не видно.