По Корее, Маньчжурии и Ляодунскому полуострову

От этого оврага дальше, среди желтого леса, тянется темная полоса и уходит на северо-запад. Сколько видит, глаз кругом – везде беспредельная равнина.

С правой стороны, стоя лицом к Сунгари, вьется еще одна темная полоска среди желтого леса и соединяется с тем оврагом, у которого стоим мы.

Так как направо и дорога наша, то мы и спешим осмотреть уже пройденный другой овраг.

В трех верстах от спуска, по обратному направлению, пришли мы и к этому второму истоку. Он значительно больше первого – если там силы три, то здесь их около пятнадцати. Я определяю силы на глаз, руководствуясь опытом предыдущих лет. – Солнца уже нет, ночная мгла на всем, и только две-три вершины во всем округе видят еще опустившееся солнце.

Последний подход к оврагу был очень неудачный: мы взбирались полчаса на какую-то вершину для того, чтобы спуститься назад по той же дороге. Совсем стемнело.

– Проводник говорит, что он здешних мест не знает.

– Плохо. Ну, не знает, так ночевать надо здесь: благо вода и корм для лошадей есть, а вот и несколько деревьев, следовательно и дрова есть.

Я повел свою лошадь к ручью. Странная вещь, вот уже третий день лошадь моя стала спотыкаться на каждом шагу, точно слепая.

– Да она и есть слепая, – говорит П. Н. Осматриваем и убеждаемся, что несчастная лошадь действительно слепая.

Тянем ее к деревьям, где корм, и там в овраге устраиваемся.

Все устройство заключается, впрочем, в том, что мы рубим ножами ветви, ломаем их руками, собираем сухостой и разводим костер. Лошадь выпускаем на поляну, она жадно ест сухую траву. П. Н. пригнулся и ищет голубицу. Уже почти сухая, сморщенная голубица все-таки пища и лучше, чем ничего. Несколько ягод съел и я, но я не любил их никогда и теперь не люблю.

Да и не хочется есть – ни есть, ни пить. Я очень устал. Вот разгорелся костер, тепло, сидишь и хорошо. Я так устал, что даже рад наступившей темноте: на законном основании можно сесть и не идти дальше. По горам трудно ходить: воздух разреженный, и тут еще эти леденящие вихри. Как-то H. E.?

Шесть часов, но уже совершенно темно.

Там из вулкана все еще клубятся темные тучи: курятся. Ветер рвет и мечет, и нет от него спасенья. Огонь, и искры, и дым бьют то в лицо, то летят в противоположную сторону и опять бешено возвращаются к нам.

Все темнее, и дрожь пробегает по телу.

– П. Н., лошадь бы привязать.

– Пусть поест, – куда она уйдет, несчастная, слепая.

И П. Н. ложится, ложится и старик, я принимаю на себя караул.

Пошел к лошади, – жадно ест. Пусть поест, часа через два привяжу.

Хуже всего, что папиросы вышли.

Долго ждать до света. Смотрю на часы: половина седьмого. Полчаса всего прошло с тех пор, как эти заснули.

Что-то делает H. E.? Может быть, где-нибудь, как и я, сидит теперь. Но там нет ни воды, ни дров. Воды им и не нужно, так как согласно уговору лошадей Сапаги должен был отвести в лагерь. А без дров трудно им будет, если опоздают. Плохо я рассчитал время – в этих горах изменил глазомер.

Что-то мокрое?! Дождь? Это нехорошо, надо будить.

Проснулись, пошли, сломали две молодые лиственницы и устроили род шалаша. Легли и опять заснули оба.

Дождь свободно проходит сквозь шатер и мочит нас. Вода понемногу пропитывает окружающую вечнозеленую траву, протекает мелкими струйками под намокшие пальто, сапоги, шапки – уже мокры шея и руки, а резкий ветер сильнеет, и не перестает дрожь, несмотря на костер.

Нет, надо идти хоть сучья ломать. Надо, но нет охоты шевельнуть пальцем: словно нет меня, я отделен от себя, и теперь я другой, уже непосильный для себя груз. Этот груз с неимоверным усилием, а все-таки подвигаю кое-как ближе к огню. Лицу жарко и ногам жарко, кажется, сожгу себе сапоги. Но спине все-таки холодно. Лошадь надо бы привязать. Ах, это П. Н., он идет за лошадью, ну спасибо, а то я устал.

Все это уже сон – я, согнувшись перед костром, сплю.

Просыпаюсь от нестерпимого холода. Дождь как из ведра, костер почти потух, смотрю на часы; десять часов.

– П. Н., П., вставайте же, пропадаем все.

– Голова болит.

– Будите проводника, идем в лес и за лошадью.

Встаем, идем, но лошади не видно.

– Легла, – говорит П. Н., – не найти теперь.

Наломали сучьев, кое-как развели опять костер. Перестал было дождь, и вдруг пошел снег. Кто-то воет. Это проводник?!

П. Н. смущенно слушает.

– Что он говорит? – спрашиваю я.

– Говорит, что дракон очень сердится, и он боится, что мы пропадем, потому что пошел снег. А снег пошел, он не остановится – это зима – и завтра будет столько снегу, что если мы и вытерпим, то все равно пропадем без дорог.

– Скажите ему, что во сне приходил ко мне дракон и сказал, что если я отдам ему лошадь свою, то он перестанет сердиться.

Проводник быстро, оживленно спрашивает: что я ответил?

– Я сказал, что я согласен.

Старик удовлетворенно кивал головой. Через несколько минут снег перестал, и над нами совершенно чистое небо.

Старик радостно говорит:

– Дракон перестал сердиться.

Костер ярко горит. Но опять туча и дождь. Старик убежденно говорит, что теперь скоро все пройдет, потому дракон умилостивлен.

Оба, П. Н. и проводник, лежа чуть не в луже, засыпают.

Туча проходит, небо звездное, но дождь идет. Ветер еще, кажется, злее и ножами режет тело и руки, и дым летит в лицо. Часть земли из-под костра освобождается; я ногами отгребаю пепел и ложусь: сухо и тепло. Разбудив П. Н. на дежурство, я моментально засыпаю.

Я открываю глаза. Час ночи. Костер ярко горит. П. Н. и проводник не спят. Вызвездило и ясно, хотя темно. Небо усыпано звездами. Большая Медведица так близка к горизонту, что кажется рукой достанешь.

Еще пять часов до дня. Начинает просыхать понемногу.

Старик совсем повеселел.

– Дракон спит.

Но ветер надоедливый нагло рвет и мечет по-прежнему.

Покурить хорошо бы, но есть и пить не хочется.

А все-таки истоки всех трех рек исследованы.

Но само озеро только красивая игрушка и ничему в деле улучшения судоходства помочь не может… Теперь это ясно, как день.

Я вспоминаю Тартарена, когда он в отчаянии кричал:

– Алла, алла, а Магомет старый плут, и весь Восток и все девы Востока не стоят ослиного уха!

Я прибавляю:

– И леса его, и золото его, которых у нас в Сибири во сто раз больше, и все богатства, которых у нас на Алтае во сто раз больше, ничего не стоят в Корее.

Остается одна чистая наука: да здравствует она!

Пойти посмотреть лошадь. Нигде не видно ее. Где-то возле леса резкое кошачье мяуканье. Наконец и я если не вижу, то слышу господина. А может быть, где-нибудь в этих кустах уже крадется барс.

Нет, лучше идти к костру. Вот хорошее дерево, начну ножом рубить его, часа на два работы – согреюсь, и время пройдет.

– Кто идет?

– Вы что тут делаете? – спрашивает П. Н.

– Да вот дерево рублю.

– Давайте нож, идите спать, я больше не буду спать…

– Да у вас голова болит?

– Прошла.

– А у меня горло прошло, – говорю я, – ну, спасибо, рубите…

«Хорошо бы дома в теплой кровати теперь», – думаю я и с отвращением сажусь, как приговоренный, в свою тюрьму: с одной стороны, пламя в лицо, с другой – ветер с ножами, мокрая земля, мокрое платье – насквозь мокрое.

Все это пустяки, одна ночь, и перед нансеновскими испытаниями стыдно и говорить об этом.

Измучен, устал, сколько впереди еще… И ни заслуг, ни славы… Нет, что-то есть… есть… есть… что же? А, Сунгари и выясненный вопрос истоков… По новой дороге пойдем, где не была еще нога европейца, да и здесь, в этих дебрях, не была, у этих мнимых щелей впервые тоже стоит человек.

Пусть сердится дракон, тайна вырвана у него.

Рассвет. Я просыпаюсь.

П. Н. уныло говорит:

– Пропала лошадь…

– Господи, как холодно. Ну, пропала, что же тут сделаешь?

– Я все-таки еще пойду искать ее.

– Где проводник?

– Ушел дорогу искать.

П. Н. ушел, я остаюсь один.

Жуткое чувство одиночества в этой мокроте. Все промокло – седло, попоны, сам. Брр… какая гадость! Поднялся на ноги: не хотят стоять ноги, тело тяжелое. Но костер тухнет, и надо идти за сучьями. Иду, ломаю, смотрю – нигде не видно лошади… Вспоминаю ее: какая несчастная она была, слепая, покорная… Если тигр ее схватил, проиграла ли она что-нибудь? Все-таки жалко ее.

П. Н. пришел и, сказав угрюмо: «Нет лошади» – повалился и уже спит.

Солнце взошло. Где же проводник? Сел дневник писать, но руки окоченели, окоченели и слова: тяжело, неуклюже, и одна фраза отвратительнее другой.

Странно, отчего есть не хочется? Восемь часов, и ровно двадцать четыре часа, как я не ел уже.

Выше поднялось солнце, такой же ветер, но солнце и костер сушат и греют.

Все спит. Как-то голо и уныло смотрит с своей вершины Пектусан и вся неприступная твердыня его, все так же вылетают облака оттуда, и, сидя здесь, я чувствую пронизывающий холод его вершины.

Все та же желтая скатерть лесов перед глазами и синяя даль гор. Все подернуто какой-то мглой, точно не выспалось, как и я, и не ело больше суток.

Чей-то голос! С горы спускаются пять лошадей, и впереди H. E.

– Все благополучно? – кричу я.

– Какое благополучно: трех солдат нет.

– Как нет?! – вскакиваю я.

– Пока вылезали с озера наверх, нас сразу захватила ночь, ну и сбились, куда ни пойдем, везде кончается кручей. Спускались, поднимались, опять спускались, дождь пошел, намокли. Главное лошади – без лошадей все-таки как-нибудь бы справились.

– Какие лошади?

– Две вьючные, которые были с нами…

– Но почему же этих людей не отправили в лагерь, как ведь и было предположение?

– Ну, вот, Сапаги… Не понял или побоялся идти… Вылезаем наверх, а он тут и с лошадьми… Лошади и зарезали… Я просто выбился из всех сил… Полушубок намок, тяжесть, словно сто пудов на плечах, идти вверх прямо не могу, не передвигаются ноги, могу только вниз двигаться. Подошли опять к какому-то спуску – нельзя спускаться, надо опять идти вверх, назад. Главное, вижу, что я их задерживаю, пройду два шага и упаду, лежу, не могу встать. Ну, думаю себе, я пропал, за что же другие пропадать будут, говорю им: «Подождите здесь, я попробую спуститься и крикну вам снизу, есть ли выход. Если со мной, не дай бог, что случится, старшим назначаю Беседина. Если устанете, имеете право бросить лошадей». Ну и полез вниз… лез… лез… Я уже не знаю, как только и не убился… Сегодня посмотрел, откуда спустился…

– Какие распоряжения вы оставили относительно розыска людей?

– Послал Ив. Аф. и сам вот ездил. Ив. Аф. послал на прежнюю стоянку. Там был пожар, и светилось, когда мы были наверху… Если они пропустили лагерь, то, наверно, попадут на Буртопой.

– Дайте папиросу и едем…

– Ах, Ник. Георг., ну где там еще мне было думать о папиросах: вот взял красного вина, несколько сухарей.

– Да вы сами курите же?

– Да теперь не курил, не ел и не спал.

– Что вы делали?

– Всю ночь звонил в колокол, стрелял, жгли костер, пока были дрова, потом на шест поставил фонарь, так как глухой он, – одна только светлая сторона, – ну и вертели его, как маяк… Я только и попал на фонарь… Буря – выстрелов в нескольких шагах не слышно… Корейцы разбежались… Корму лошадям нет, воды нет, дров нет.

– Здесь и вода, и дрова, и корм, – показал я на свою ночевку, которая теперь была уже далеко под нашими ногами, – надо сейчас же перевести лагерь сюда, потому что не уйдем же, пока людей не разыщем.

– Я думаю, они уже погибли.

H. E. оборвался и замолчал.

Только теперь я заметил, как изменился он за ночь. Осунулся, складки на лице, напряженный взгляд, и вся фигура и лицо отжившего, высохшего старика.

– Полно вам. Три солдата, чтоб погибли.

– Замерзнут…

– Да ведь мороз всего градус, два.

– Ну и обледенит – все ведь мокрое, спички размокли, выбьются из сил…

– Ну, выбьются, остановятся, начнут драться, наконец, чтобы согреться. Я ведь мокрый, и П. Н., и проводник: сели, просохли, силы появятся, опять за дровами…

– Да ведь у вас они есть…

– Да не такой же холод… Ну, они, вместо дров, пойдут… Не беспокойтесь, человек такое живучее животное… Как же вы попали в лагерь?

– Я и не знаю. Слез я в овраг, осмотрел, крикнул им: «Обходите вправо». Ответили: «Идем», и все смолкло. Я лег и думаю, ну хоть не задержу их. Спать хочется, знаю, что засну – пропал, а сам уже засыпаю… Слышу, что-то камни около меня шевелятся: упало на меня… «Кто?» Сапаги. «Ты как попал?» – «Моя капитан пошла? Айда, ходи». – «Не могу». – «Надо ходи, лежать нет надо». Пошли мы… Идем, идем и ляжем. «Надо ходи». Вдруг свет фонаря… Оказывается, я лежал в последний раз в десяти саженях от лагеря… Прихожу, спрашиваю: «Солдаты пришли?» – «Нет», – говорит. Повернулся к палатке, кричу: «Н. Г., солдат нет!» – «Да и Н. Г. нет», – говорит И. А. Ну, тут я совсем… Я ведь думал, что и вы задрогли…

– Все трое?

– Да ведь ночь же какая… Чем еще кончится? Не можем мы не простудиться.

– Ну, у меня вчера, когда выступали, горло так болело, что глотнуть не мог, теперь все прошло… Ну, едем скорей.

Вот и лагерь. Полное разрушение: кроме В. В. все разбежались, палатки сломаны, вещи разбросаны.

Ив. Аф. уже приезжал с Буртопоя – солдаты там! Ура! послал им спирту и пищу И. А., а сам уехал в горы разыскивать лошадей, которых солдаты упустили.

– Как упустили?

В. В. не мог объяснить.

– Ну, в таком случае сниматься и отступать на Буртопой… Папирос дайте.

– Моя чай варила… – говорит В. В.

В. В. в маленькой китайской шапочке с красной шишкой и обмотанной вкруг головы косой.

– Ну, давайте ваш чай…

– Моя щи варила…

– Давайте щи.

– Я вчера, – говорит H. E., – три раза пробовал есть, три раза вырвало.

Совсем другой человек опять стал H. E.: повеселел.

– Верно, значит, я рассудил, что на Буртопой послал, – говорит он.

H. E. говорит и уплетает щи.

Я съел три ложки – тошнит.

– Давайте чаю.

Чай с каким-то салом. Заставил себя выпить, и сейчас же все назад.

Китаец, Сапаги и маленький урод Таани укладывают тюки.

– Лошадей поили?

– Воды нет.

– Снег кипятите, Сапаги, бросьте укладку, берите снег и варите…

Напоили кое-как лошадей, И. А. подъехал.

– Нет… Главное, с тюками ведь. Так все-таки им легко бы было, а с тюками пропадут… Главное, Серый слепой ведь.

– Другая какая лошадь?

– Маленькая белая, самая умная, положим, и колокольчик на шее, слепому-то и слышно…

– Ну, укладывайтесь, едем.

Все тот же ветер и холод, и во всей своей неприступности перед нами великолепный Пектусан, сегодня весь покрытый снегом.

– Скажите старику, – говорю я, – дракон молодец, задал нам трепку.

– Он говорит, что это за то, что лодку спустили.

– Ну, рассказывайте, H. E.: что же вы делали вчера?

И H. E. рассказывает, пока мы укладываемся.

– Рассказывайте все с самого начала.

– Ну вот, пришли мы…

– Хороший спуск?

– По камням. На глаз – почти отвесно, а дальше россыпь… Ведь мы потеряли лот… Ну, ищу я глазами камень… Смотрю, внизу на берегу озера лежит камень, ну так, с три кулака… Ну, думаю, камень, значит, есть, и полез вниз. За мной остальные, лодку разобрали, я надел на плечи пробки.

– Голова не кружилась?

– У меня не кружится…

– У людей?

– Ни у кого… И. А. как кошка лазит… У Хапова камень оборвался, слышу: «Берегись, берегись». Смотрю, прямо на меня летит. Я стою – одна нога на одном камне, другая на другом: куда беречься? Только вправо или влево туловище наклонить. Ну, я, положим, так и приготовился… все равно, как из ружья целит: нацелился прямо на меня, я влево, да спину повернул и схватился за камень… Как хватит по пробкам на спине… Ну и цел и удержался… Так и спустились. Стали лодку собирать. Камень мой, в три кулака, оказался скалой саженей в пять. Снизу вверх смотреть, так просто не веришь себе, как спуститься тут можно. Когда мы спустились, озеро слегка волновалось, вода прозрачная, такая, что не видишь ее. Ключ падает с горы. Пока падает, едва заметно, а где-нибудь в лощинке воды не видно… Пока собирали лодку, приготовляли лот, поднялась такая буря, что стоять нельзя. Снизу рвет, камни поднимает вверх… Спустили лодку, поехал сперва И. А. – не может выгрести… прибило назад. Потом И. А. полез вверх, назад в лагерь, а я с Бесединым сели в лодку, гребем, на шаг не подвигаемся… Тут как-то стихло было, мы двинулись сажен на двадцать, и сразу такой порыв, что полную лодку налило: маленькое озеро, а волны полтора аршина. Положим, лодка хоть и полная воды, но держится…

– Сколько градусов?

– Семь.

– А в воздухе?

– Три… Промокли… ноги не терпят и грести нельзя, тут и пароходом не выгребешь, прямо так и выбросило на берег… Бились-бились, все по очереди пробовали, то же самое… Зальет лодку и выбросит… Глубина страшная, это прямо видно: от берега мелко, а там сразу обрывается и уходит в глубину обратным откосом, почти везде так… Контур снял.

– Инструменты благополучно спустили?

– Благополучно… Ну, пока работали, смотрим, солнца уж мало видно. Промокли, продрогли, да и делать больше нечего… Вытащили лодку, опрокинули ее, веревки для лота положили под нее, весла и полезли назад.

– Лодку не унесет в озеро? Вода в озере, не заметили, опускается, поднимается?

– На полсажени высоты заметно как будто понижение. Может быть, это волны, может быть, усыхает. Ключи есть – бьют из скал.

– Трещина есть в озере?

– Когда я выехал на лодке, видно было, что на северо-востоке нет, а на западе какая-то бухта. Я не рассмотрел…

– Я стоял перед этой бухтой на восточной стороне, как раз напротив, такие же стены отвесные, как и везде.

– Ну, значит, нет выхода. Впечатление, собственно, от озера – игрушка… И опасная игрушка… В смысле же питания рек…

– Об этом и говорить нечего – горсть воды.

Все уложено, и мы покидаем негостеприимную гору. От нее веет холодом и неуживчивостью. Какой-то взбалмошный, больной дракон. Дурит, как только может. Вот уже опять летят облака из него, и даже здесь качает ветром нас.

– Нет, подыматься было трудно, – говорит тихо весь поглощенный рассказом H. E. и, по обыкновению, улыбается, – назначили скалу, половину дороги, а доползли – оказывается и пятой части не прошли еще. Вдруг туча подошла к краю, и вдруг всю ее втянуло в озеро, и сразу темнота. Как только закрыло тучей, озеро буквально черное стало, а потом все исчезло. Я уж думал ночевать где-нибудь на полдороге, да негде было. Уж и не знаю, как долезли, через каждые три-четыре сажени – отдых… Я последним полз…

Камни летят из-под ног тех верхних: один по колену так хватил, что, думал, свалюсь… Вышли наверх, просто как выкачали все из меня: ноги дрожат, дышишь уж не легкими, легкие как будто лопнули, а так как-то, всем телом… Тошнит, голова кружится, упал бы, кажется, и заснул, умереть согласен, что хотите, только дальше не идти. А тут дождь как из ведра, сразу намочил, промокли и хоть что хочешь… Сто лет проживешь, а не забудешь этой ночи… Тьма, дождь, рев такой, что голосов не слышно: господи, что уж это такое. Я уж так и думал: ну, конец.

Между тем, пока мы ехали и H. E. рассказывал свои впечатления, наступил вечер, и опять сразу тьма, мы сбиваемся с дороги, благодаря проводнику, который хотел пройти покороче, попадаем в овраг истоков Тумангана, валимся, падаем, теряем вьюки, разыскиваем их и уже собираемся с лошадьми, вконец изморенными, вторично ночевать в какой-то трущобе, когда на два сигнальных выстрела услышали наконец где-то далеко-далеко ответные выстрелы. Заметили звезды и пошли напрямик. Выстрелы ближе, ближе, затем свистки, огонь костра, и мы над оврагом Буртопоя. Где-то там, в бесконечной глубине.

Спустились. Тепло у костра – солдаты, корейцы, рассказы и суд над всеми.

Корейцы на каком основании бросили лагерь?

– Не было дров, не было корму и воды.

Виновник проводник. Он сам не знал, что есть вода на Пектусанс. Никто не виноват.

Очередь за солдатами.

– Вы поступили правильно, что бросили лошадей, но зачем вы, во-первых, не развьючили их: жаль несчастных животных, а во-вторых, почему вы не привязали лошадей?

Выступает Беседин.

– Позвольте, объяснить… Когда H. E. крикнул нам: направо – мы так и пошли. Шли-шли – приходим, такой же овраг. Что делать? Назад пошли, поднялись на самый верх, опять на то место, откуда начали спускаться, опять запутались, опять назад… Стали выбиваться на вашу дорогу – Павел днем ходил за вами, – ну, так и пошли, дошли до того места, где проводник вас через овраг проводил, стали делать ступеньки, сошли сами и лошадей, господь помог, спустили. Тут обессилели, попали в какой-то овраг – трава. Надо покормить лошадей, а самим отдохнуть. Пустили лошадей, сами сидим. Мокрые, давай греться: стали бороть друг друга, возиться, вроде как будто тащим в плен друг дружку. Сколько времени прошло, так и не знаем. Спохватились – и нет лошадей. Туда, сюда – нет лошадей. А темно, ревет, как в трубе, и не видно и не слышно. И вещи, которые сняли с себя, не найдем. Ну что ж? – поискали-поискали, а уже все мокрые, коченеем, сами пошли… Куда идти? Огонь в лесу горит: знаем, что это Буртопой, наше же пожарище. Компас у меня. Я хоть и не умею читать, а стрелку, как стоит, заметил и звезды заметил. Спустились в овраг и пошли по стрелке. Шли-шли, тут светать стало, видим, и Буртопой под нами. Спустились, от горящего пня огонь достали, наломали сучьев, огонь развели. Отогрелись, тут корейцы приехали, погодя и И. А.

– Ну, молодцы, значит. Не простудились никто?

– Господь миловал…

– Ну, спать.

– Ужинать будете? – спрашивает И. А.

– Мне только чаю и спать.

Хорошо в балагане. Горел и он, но не сгорел весь, – одна стена прогорела. Да, вот расследовать, кто не залил огонь…

Расследование ни к чему не приводит, – последние ушли, оказывается, корейцы. Все собрались в балагане и сидят вокруг костра. Рассказы о проведенных двух днях.

Корейцы все время дрожали от страха и холода. Они очень извиняются, что, убедившись, что здесь на Буртопое нет хунхузов, ушли сюда. Я говорю им, что я не в претензии, – другое дело, если бы мы остановились там, где есть вода, корм лошадям, дрова.

– Конечно, конечно, – соглашаются корейцы.

Старик кореец, наш проводник, с детским добрым лицом, незлобивый и кроткий, мужественный охотник на тигров, первый стрелок из лука, за что в свое время и получил от императора похвальный отзыв, и на его могиле поставят, когда он умрет, высокую палку, а на ней райскую птицу или дракона, а при жизни его все называют его полным именем Дишандари (стрелок, получивший похвальный лист).

Я спешу оправдать выносливого старика и говорю:

– Я сказал Дишандари, что мы в тот же день снимемся с лагеря – он поэтому и заботился выбрать стоянку, наиболее попутную для наших будущих целей. А если б он знал, что будет, то и выбрал бы ту, где мы ночевали.

Дишандари очень смущен, тронут моими словами, а корейцы радостно кричат со всех сторон:

– Так, так…

Я смотрю в его прекрасное лицо, ласковые, не уверенные в себе глаза и говорю П. Н.:

– Скажите ему, что у него ноги заячьи, глаза волчьи, сердце тигра, а душа женщины. И он недаром Дишандари.

П. Н. передает – среди корейцев восторг. Дишандари на мгновение становится героем на пьедестале своих подвигов. О них теперь энергично говорят. П. Н. слушает их говор и весело смеется.

– Они говорят, что каждое ваше слово как золото падает, что вы все понимаете, каждого человека знаете, что он думает. Что если б их начальники так все понимали, то Корея не хуже бы других была, а их начальники такие же глупые, как и они, и только бьют и грабят их не хуже хунхузов.

Разговор переходит к результатам наших исследований.

Они очень разочарованы в том, что из озера нет выхода. Никто из них этого выхода не видал и там не был, но так уж говорят у них из рода в род.

Относительно Ялу (Амноки), откуда она вытекает, покажет завтрашний и послезавтрашний день, которые мы посвятим исследованию южной и западной стороны Пектусана.

Я говорю им, что Пектусан был прежде кратер, показываю лаву, объясняю все лежащие перед нами инструменты. Несмотря на поздний час, интерес у корейцев и наших не ослабевает.

Речь опять заходит о таинственном озере – есть ли там жизнь?

H. E. и его спутники говорят, что голубицы там множество, видели одну птичку.

Я спрашиваю Дишандари, что это за тропки внутри вулкана, по отсыпям, – вероятно, потоки воды?

– Нет, это изюбры ходят туда в шестую и седьмую луну, когда много оводов, а в озере нет их. Он и другие охотники тогда стерегут их у выхода, и он, Дишандари, таким образом убил на своем веку пять пантов, продал рога каждого от 200-300 рублей, по оценке начальства, которое другую половину таким образом украло у него.