Родная старина

С 17-го на 18 декабря 1665 г. в Успенском соборе шла заутреня. Часа в 3 утра вдруг с шумом растворилась дверь, и вошел Никон с толпой монахов, с преднесением креста, взял посох митрополита Петра и стал на патриаршем месте. Монахи пропели: «Исполла эти, деспота» и «Достойно»… Все в церкви оторопели и недоумевали, как быть… Величавая осанка Никона, его решительный, повелительный голос действовали на всех неотразимо; когда он позвал духовенство к благословению, – все стали подходить к его руке.

Дали знать царю. Во дворце поднялась страшная суматоха. Бояре растерялись, качали головами, не знали, что делать, и только твердили: «Ах, Господи, ах, Господи!»

Никон прислал из собора царю письмо, где рассказал о своем видении, и в конце говорил:

«Пришли мы в кротости и смирении, неся с собою мир: хощете ли самого Христа приять?»

Царь был так смущен, что врагам Никона нетрудно было направить его волю по своему желанию. От имени царя к нему явились бояре, корили его за самовольное возвращение и сказали:

– Уезжай туда, откуда приехал!

Никону ничего более не оставалось, как исполнить это. Последняя надежда его на примирение с царем горько обманула его. Он приложился к образам и, взяв с собою посох св. Петра, вышел из церкви и сказал, что отрясает прах от ног своих.

– Мы этот прах подметем! – насмешливо заметил стрелецкий полковник.

– Да разметет вас Господь оной божественной метлою! – гневно сказал Никон, указывая на комету, горевшую в это время на небе и напоминавшую видом своим метлу.

Никон уехал в свой Воскресенский монастырь. На пути у него отобрали посох св. Петра и допросили насчет приезда в Москву. Никон выдал Зюзина; его после допроса и пыток сослали в Казань.

Удаление патриарха и его размолвка с царем были как нельзя больше на руку врагам всяких «новшеств» в церковном деле. Они заговорили смелее, чем прежде. Самый рьяный из ревнителей старины Аввакум был возвращен из Сибири и явился в Москву. Сам царь ласково беседовал с ним, – старался склонить его к уступкам; сначала Аввакум, казалось, поддался увещанию, но ненадолго, а там опять принялся за свою прежнюю проповедь в защиту старины, будто бы поруганной Никоном. Горячая, искренняя и сильная проповедь Аввакума действовала на многих: ему удалось привлечь к своему учению нескольких боярынь, в том числе княгиню Урусову и боярыню Морозову, которые помогли расколу. Никита Пустосвят и Лазарь Муромский своими сочинениями тоже послужили «старой вере». Немало было и других поборников ее. Повсюду являлись разные странники, отшельники, блаженные, которые возвещали народу, что наступает кончина света, что скоро придет антихрист, грозили вечной гибелью всем, кто примет трехперстное сложение, трегубое аллилуйя, будет произносить и писать Иисус вместо Исус и проч.

Надо было, наконец, принять какие-нибудь решительные меры против распространения раскола. Собор духовных лиц в 1666 г. рассмотрел и осудил сочинения некоторых лжеучителей; призывали их и других распространителей вредных мнений против церкви, обличали, увещевали их отречься от заблуждений, грозил и подвергнуть наказанию. Многие выражали раскаяние; но были и нераскаянные староверы: Никита Пустосвят хотя с виду и отрекся, но с тайным намерением снова помогать расколу; Аввакум не сдался ни на какие убеждения, – его торжественно лишили сана, предали проклятию и сослали в Пустозерский острог. Иным за их резкие выражения даже урезаны были языки.

Никон, узнав, что по поводу его удаления с патриаршего престола царь хочет собрать собор в Москве, поспешил предуведомить византийского патриарха обо всем, как было. В длинном послании Никон откровенно рассказал о причинах своего удаления, жаловался, не стесняясь в выражениях, на самого царя, бранил Паисия Лигарида…

Послание это не дошло по назначению: оно было перехвачено на дороге и послужило потом значительно к обвинению Никона.

Суд над Никоном

В ноябре 1666 г. прибыли в Москву патриархи. Торжества в честь их длились целый месяц. Наконец приступили к делу. Паисий Лигарид, которому поручено было исполнять обязанность докладчика, сумел подготовить патриархов, настроить их против Никона.

В начале декабря Никон был привезен в Москву. Перед отъездом из монастыря он приобщением [св. причастием] и елеосвящением приготовился к собору, словно к смерти, сказал поучение братии и простился с нею. Повезли его ночью с такою тайной, что он даже в сильном раздражении спросил везших его, уж не хотят ли его задавить, как митрополита Филиппа…

Никогда еще не бывало в Москве такого собора, какой состоялся теперь. Два восточных патриарха (антиохийский – Макарий и Паисий – александрийский), десять митрополитов и множество других духовных лиц заседали на этом соборе.

Никон явился сюда во всем величии патриаршего сана, с преднесением креста, так что все и сам царь должны были встать при его входе… Царь указал ему на место наряду с архиереями. Никон огляделся и, увидев, что не было для него особенного почетного патриаршего места, сказал:

– Благочестивый царь, я не принес своего места с собою; буду говорить стоя!

Все восемь часов, пока продолжалось заседание, Никон простоял, опершись на свой посох.

На соборе дело приняло такой вид, как будто бы между царем и патриархом шла тяжба, а собор должен был совершить суд. Сам государь со слезами на глазах, взволнованным голосом начал жаловаться на самовольное удаление патриарха, на восьмилетнюю смуту в церковных делах и заявил, что никакой вражды не питал к Никону…

Будь Никон уступчивее, смирись он хотя немного, и, кто знает, быть может, тут же на соборе совершилось бы примирение между прежними друзьями. Но Никон, во всем блеске своего величия, опершись на посох, гордо стоял пред царем и собором. Много горечи и обиды накопилось в его душе; не смирение и любовь, а чувство обиды говорило в сердце его! На обвинения он отвечал обвинениями, объяснил, что ушел от гнева государя, а патриаршества не оставлял. Царь предъявил собору перехваченное письмо Никона к византийскому патриарху и жаловался на обидные выражения. Никон отвечал, что послание писал он к своему собрату тайно и не виноват, что написанное тайно сделалось явным. На чтении и разборе письма собор остановился долго. Делались замечания, спорили, обвиняли патриарха в самовольстве, гордости, превышении власти… В жару спора Никон делал резкие замечания, тем более что он не мог не видеть, что к нему придираются, хотят его обвинить во что бы то ни стало.

На втором заседании, когда речь зашла о побоях, нанесенных боярином Хитрово патриаршему посланному, антиохийский патриарх Макарий заявил, что боярин вполне прав, так как он исполнял царскую службу, и при этих словах сам встал с места и благословил его. Сильно напали на Никона за его резкий отзыв о Паисии Лигариде, за обвинение его в неправославии. Никон, крайне раздраженный спором, выразил тут же сомнение в достоинстве собора и в праве собравшихся лиц судить его и даже усомнился в православии греческого Номоканона, напечатанного в Италии.

12 декабря в патриаршей крестовой палате были прочтены Никону обвинения: выставлялось на вид, что он смутил Русское царство, вмешивался в гражданские дела; что давал своему монастырю гордые названия Вифлеема, Голгофы, Иерусалима; что злоупотреблял анафемой, Номоканон называл еретической книгой; что мучил иноков мирскими наказаниями и пытками…

Его объявили лишенным патриаршества и священства, только иночество было оставлено за ним.

Затем был исполнен обряд снятия сана. При этом Никон спросил:

– Почему вы действуете здесь, в монастырской церкви, тайно, как воры? При всем народе в соборе умоляли меня принять патриаршество. Пойдем и теперь в ту же великую церковь.

Патриархи сами сняли с него клобук и панагию. Не смог снести всего этого молча бывший всесильный владыка, не сдержал своего сердца…

– Жемчуг-то с клобука поделите меж собою, – заговорил он, – придется вам по нескольку золотников. Бродяги!.. Ходите повсюду за милостыней, чтобы султану заплатить дань!

Решено было отвезти Никона в заточение в Ферапонтов монастырь.

– Никон, Никон! – говорил он, садясь в сани. – Отчего все это тебе приключилось? Не говори правды, не теряй дружбы сильных. Устраивал бы ты богатые трапезы да вечерял бы с ними – не было бы тебе этого!

Тяжело жилось в первые годы «ферапонтовскому заточнику». Архимандриту, который должен был находиться при нем, был дан строгий наказ:

«Беречь, чтобы монах Никон писем никаких не писал и никуда не посылал; беречь накрепко, чтобы никто никакого оскорбления ему не делал; монастырским ему владеть ничем не позволять, а пищу и всякий келейный покой давать ему по его потребе».

Хотя особенным лишениям Никон не подвергался в заточении и обходились с ним по царскому приказу бережно, но отсутствие власти и широкой деятельности было для него крайне тяжелым лишением. Государь, видимо, жалел Никона, быть может, в душе даже раскаивался, что поступил с ним слишком круто. Высокомерие и гордость Никона во время соборного суда должны были, конечно, сильно раздражить вспыльчивого Алексея Михайловича, но когда дело кончилось и могучий прежде и величавый патриарх обратился в злосчастного заточника отдаленной пустыни, то обычная доброта несомненно заговорила в сердце царя, и ему стало жаль Никона, своего бывшего задушевного друга; быть может, закрадывался в душу благочестивого царя и страх, и шевельнулся даже вопрос, по-христиански ли он поступил… Отменить решение собора уже нельзя было, но ослабить силу горечи в душе пострадавшего и хотя сколько-нибудь примириться с ним еще было возможно. И вот царь, еще пред отъездом Никона в Ферапонтов монастырь, посылает ему с боярином деньги, меха, одежды и просит прощения и благословения, но Никон отказывается принять царские дары, не дает благословения и говорит:

– Будем ждать суда Божия!

Алексей Михайлович и после этого посылал ему дары, но Никон отсылал их назад; только в Пасху 1667 г. он принял привезенное ему от царя вино и пил за его здоровье. После этого положение Никона улучшилось; ему позволено было выходить из монастыря, увеличено содержание, в монастыре стали оказывать ему почет, как патриарху. Он сам никак не хотел допустить мысли, чтобы собор мог лишить его сана, и постоянно употреблял патриарший титул, вырезывал его на крестах, которые ставились около монастыря по дорогам; вырезывал его на стульях своей работы. На Никона делали доносы, будто он хочет бежать из монастыря и вернуть себе свой сан с помощью черни; а во время разинского восстания доносили, будто он был в сношениях с мятежниками; но дознание не подтвердило доноса, и царь до своей смерти выказывал благосклонность бывшему патриарху, посылал ему щедрые дары, разбирал его частые жалобы.

С. Д. Милорадович. «Суд над патриархом Никоном». 1885 г.

Никон под старость заметно слабел и телом, и умом. Всякие мелочи и дрязги гневили его; он постоянно вздорил с монахами, особенно не ладил с иноками соседнего Кирилловского монастыря, беспрестанно докучал царю жалобами, иногда даже нелепыми, жаловался, между прочим, на кирилловского архимандрита, например, за то, что он насылает ему в келью чертей…

Борьба с расколом

Тот же собор, который осудил Никона, одобрил его церковные исправления и книги, изданные им. На этом же соборе был и допрошены главные противники их, «староверы», как называли они себя. Одни из них (Александр Вятский, Феоктист, Никита, Ефрем и Неронов) покаялись и были прощены, нераскаянные (Аввакум, Лазарь, Федор) преданы анафеме и сосланы в ссылку. В 1667 г. великий собор, на котором были восточные патриархи, снова подтвердил эти постановления и в самых сильных выражениях произнес анафему на всех непокорных.

После этого всестароверы обратились уже в раскольников, и совершилось их решительное отделение от церкви. Так явился раскол – одно из самых печальных явлений русской жизни. Крайнее невежество и дух крайней нетерпимости породили его. Никон, как мы видели, вовсе не вводил чего-либо нового в церковную жизнь, напротив, он хотел восстановить в церкви настоящую старину, очистив ее от тех наростов и извращений, какие явились вследствие злоупотреблений и ошибок, которые именно и были печальными новшествами в Русской церкви. Никон был «старовером» и «старообрядцем» в лучшем смысле этих слов, а противники его, называвшие себя этими именами, этого не понимали и стояли за старину, восходившую не дальше их отцов и дедов, – старину, искаженную невеждами-справщиками. В основе раскола, таким образом, лежит огромное недоразумение. Да и те «новшества», которые будто бы вводились Никоном в церковный обиход, вовсе и не касались сущности православной веры. Но в том-то и беда, что в то время вследствие невежества обрядность заслоняла сущность веры, и потому этой сущности многие совсем понять не могли. Сложение перстов, двоение или троение аллилуйя, служение на пяти или семи просфорах, осьмиконечный или четвероконечный крест на них – вот главные вопросы, которые послужили поводом к расколу.

Ревнители «древнего благочестия» твердили только одно:

– До нас положено, и лежи оно так во веки веков; православным помереть нужно за един аз!

Непонимание сущности веры и слепая нетерпимость, неизбежные спутники невежества, повели к ожесточенной борьбе. Ревнители старины всячески старались мешать Никону в деле благоустройства церкви, а он, по своему нраву не выносивший противоречия, не довольствовался духовным оружием, да и справедливость требует сказать, что этого оружия недоставало: не было еще ни школ, ни проповедников; пошли в дело ссылки, тюрьма, телесные наказания; явились, таким образом, «гонимые за веру мученики». Слепотствующих ревнителей древнего благочестия, этих без вины виноватых, на соборе предали анафеме; правительство посмотрело на них как на преступников;

да и могло ли оно смотреть иначе на людей, которых проклинала церковь? И вот люди, заблуждающиеся в делах веры, но считающие именно себя хранителями божественной истины, обращаются невольно в государственных преступников.

Сильнее всего сказалось противодействие церкви и государству на дальнем севере – в Соловецком монастыре. Когда в 1657 г. сюда были присланы новые книги – здесь их не хотели принимать, и началось «стояние за старую веру». Сначала в Москве не обратили большого внимания на это – были заняты вопросом о Никоне. В Соловках было много приверженцев старины. Главным коноводом явился архимандрит Никанор, живший здесь на покое; он был заклятый ревнитель старины и более всех побуждал братию «постоять за старую веру».

В Соловецком монастыре смелее, чем где-либо, раздались мятежные крики:

– Не принимаем новоизданных книг; не хотим знать троеперстного сложения, имени Иисус, трегубого аллилуйя! Все это латинское предание, антихристово учение; хотим оставаться в старой вере и умирать за нее!

Сюда был прислан для увещания непокорных архимандрит Сергий из Москвы. Он собрал монахов и прочел им царский указ и грамоты собора.

– Указу великого государя мы послушны, – кричали ему в ответ, – и во всем ему повинуемся, а повеления о сложении перстов, об аллилуйя и новоизданных печатных книгах не приемлем!

При этом встал Никанор и, показывая троеперстное сложение, закричал:

– Это учение и предание латинское, предание антихристово, – я готов пострадать! Да у вас теперь и главы, патриарха, нет, а без него вы не крепки!

– Выберите кого-либо, с кем можно было бы говорить без шума! – сказал Сергий монахам.

Со всех сторон раздалось: «Геронтий, Геронтий!» Выступил Геронтий и задал Сергию вопрос:

– Зачем вы в молитве «Господи Исусе» отъемлете имя Сына Божия?

При этом все монахи завопили:

– Ох, ох! Горе нам! Отнимают у нас Сына Божия! Где вы девали имя Сына Божия?!

Говорить и убеждать тут было излишне.

Пробовал Сергий говорить с Геронтием при немногих свидетелях; но и здесь дело кончилось ничем…

Чтобы как-нибудь сломить упорство противников, Сергий стал задавать «страшные» вопросы:

– Как по-вашему? Великий государь царь Алексей Михайлович православен ли?

Монахи отвечали на это, конечно, утвердительно.

– А повеления его, присланные к вам, православны ли?

Застигнутые врасплох этим вопросом, монахи смолчали.

– Освященный собор православен ли? – продолжал Сергий.

– Прежде патриархи были православны, – отвечал Геронтий, – а теперь Бог весть, потому что живут в неволе, а российские архиереи православны!

Стены Соловецкого монастыря. Современный вид

– А соборное повеление, присланное с нами, православно ли? – допрашивал Сергий.

– Повеления соборного не хулим, – отвечали ему, – а новой веры и учения не приемлем, держимся предания святых чудотворцев и за их предания хотим все умереть!

В челобитной, посланной царю от соловецкой братии, находим между прочим следующее:

«В новых книгах Никона вместоИсуса написано с приложением лишней буквы Иисус,что нам, грешным, страшно и помыслить. Милосердый государь! Помилуй нас, нищих своих богомольцев, не вели нарушать предание прародителей твоих и начальников наших, соловецких чудотворцев!»

Когда же из Москвы были присланы новые увещания, то соловецкие монахи повторяют то же самое и, говоря, что они готовы умереть за старину, прибавляют:

«Вели, государь, на нас свой царский меч прислать и от сего мятежного жития переселить нас на оное безмятежное житие».

После этого действительно оставалось только обнажить меч.

В 1668 г. под стенами Соловецкого монастыря явился небольшой отряд стрельцов… Со стен обители загремели пушки. Стены, построенные еще Филиппом, были крепки, на них стояло 90 пушек, запасов было много; в монастыре было человек пятьсот всякого люда, в том числе немало воровских казаков с Дону. Мятежники думали «отсидеться» и «отбиться» от царской рати.

Только через восемь лет после упорной обороны, 22 января 1676 г. удалось уже третьему воеводе взять монастырь приступом. Главнейшие мятежники были повешены.

С этой поры идет неустанная борьба правительства с расколом; усиливаются преследования, – растет и ревность «староверов»; они в своем невежественном ослеплении воображают себя мучениками за истину, потом распадаются и сами на разные толки; некоторые из них доходят до изуверства…

Восстание Разина

На Дону, как известно, обитало многочисленное казачество. Оно резко распадалось на «домовитых», настоящих казаков и «голутвенных», или «голытьбу». Последние представляли скопища всяких скитальцев и беглецов, искавших на «тихом» Дону вольного казацкого житья. Из них-то и составлялись шайки воровских казаков, ходивших на Волгу и другие торговые пути грабить купеческие караваны, «зипунов себе добывать», как выражались они. Для защиты от них приходилось посылать с купцами вооруженные отряды; для этой же цели служили построенные по Волге городки, т. е. небольшие крепости, население которых в старину состояло преимущественно из служилого люда и которые впоследствии разрослись в настоящие города; таковы были Самара, Саратов, Черный Яр, Царицын.

С конца XVI в., со времени закрепощения крестьян, число воровских казаков на Дону быстро растет; толпы беглого люда постоянно прибывают сюда. Усиление крепостничества в XVII в., обременение крестьян всякими повинностями и поборами, притеснения воевод, неправосудие – все это усиливает побеги и деревенских крестьян, и посадских людей. Деревни, села и целые посады пустеют. Служилые люди жалуются на безлюдье в своих поместьях, не могут отбывать воинской повинности, вконец разоряются… Начинается со стороны правительства усиленная ловля беглецов: они не могут даже по степной окраине осесться, им постоянно приходится скрываться, жить «вне закона», переходить с места на место, пробавляться «воровским промыслом». Разбои страшно усиливаются. Правительство то и дело что посылало воинские отряды да сыщиков ловить этих «лихих людей». В самой Москве разбои, грабежи, убийства принимают ужасные размеры. Все это было следствием не одной только нравственной грубости, а также и крайней бедности и бесправия низшего, черного люда. Беглецы, ушедшие из государства, из-под закона, становились злейшими врагами их, тем более что должны были ожидать преследования от них.