Родная старина

Не только в служебных книгах и церковных обрядах нашел Никон новшества, усмотрел их и в иконописании, которое стало отступать от древних византийских образцов; иконописцы явно подражали польским и франкским (западноевропейским) живописцам. Никон, большой ревнитель православной старины, восстал против этих «новых» икон. Он посылал своих людей отбирать по домам даже у знатных сановников иконы нового письма… Один очевидец-грек рассказывает, будто патриарх даже велел своим служителям на этих «еретических» изображениях выколоть глаза и в таком виде носить их по городу и объявлять всем царский указ, грозивший строгим наказанием тому, кто осмелится впредь писать подобные иконы. Москвичи увидели в этом, конечно, поругание святыни и с негодованием говорили, что патриарх тяжко грешит, – является иконоборцем… Скоро после этого началось моровое поветрие; вдобавок случилось еще солнечное затмение… Заговорили, что это

Божие наказание за нечестие патриарха. На него стали так злобиться, что даже его жизнь была в опасности.

Вскоре после этого, когда царь прибыл в Москву, Никон с обычною смелостью и решительностью повел речь против икон нового письма. Торжественно и громогласно в церкви, в присутствии царя, Никон и антиохийский патриарх предали анафеме тех, кто осмелится впредь писать такие иконы или держать их в доме. При этом Никону подносили новые иконы; он брал и каждую показывал народу, затем кидал на пол с такой силой, что иконы разбивались. Разбитые иконы он приказал сжечь… Но царь упросил его не жечь их, а зарыть в землю. Показывая иконы народу, Никон называл по имени тех лиц, у которых были отобраны они, – все это были люди знатные и сильные; понятно, как это злобило их. Вслед за тем Никон в горячей проповеди восстал против другого новшества – двуперстного крестного знамения. Антиохийский патриарх тут же чрез переводчика заявил, что нигде на Востоке православные такого сложения перстов не употребляют.

Около этого времени было получено послание от византийского патриарха в ответ на вопросы Никона, которые он послал ему несколько месяцев тому назад. Это послание, касавшееся разных уклонений и новшеств в русской церкви, еще более утвердило Никона в решимости искоренить их.

В августе 1655 г. был напечатан Служебник, после рассмотрения его на соборе. Это была первая новоисправленная книга; в предисловии к ней справщики довольно подробно описали, как началось и велось дело исправления. Скоро затем была издана другая книга – Скрижаль, переведенная с греческого; она служила как бы дополнением к первой, где излагался чин богослужения, а в Скрижали давалось толкование на литургию и прочие священнодействия и церковные обряды, выяснялся смысл их…

Эта книга тоже была издана после просмотра ее на соборе, и при ней было помещено послание византийского патриарха, которое придавало делу Никона силу и законность, о которой он, видимо, очень заботился.

В неделю православия, 24 февраля, совершилось событие, имевшее важные последствия. Успенский собор был переполнен народом. Собралось сюда все высшее духовенство, бывшее в Москве. Явился царь, окруженный знатнейшими боярами. И вот когда начался обряд православия и приходилось изрекать проклятие врагам церкви, Макарий – патриарх антиохийский, сербский – Гавриил и Григорий – никейский митрополит, стали пред царем и народом, и Макарий, сложив три пальца, воскликнул:

– Сими тремя первыми великими персты всякому православному христианину подобает изображати на лице своем крестное знамение, а кто по ложному преданию творит, той проклят есть!

То же повторили сербский патриарх и никейский митрополит. Все они действовали, конечно, по желанию Никона. Проклятие двуперстного сложения было большой ошибкой с его стороны. Если уничтожение «новых» икон возбудило у многих богобоязненных людей страх и неудовольствие, несмотря на то что все могли убедиться, что эти иконы сильно отступают от старинных образов православной церкви, то проклятие двуперстного сложения должно было поразить многих ужасом: ведь так крестились раньше многие угодники Божии, а теперь это проклинали…

На новом соборе (23 апреля 1656 г.) рассмотрена была книга Скрижаль, где напечатано было проклятие двуперстному сложению. На этом соборе изрекли уже проклятие нанеповинующихся церкви последователей двуперстия. Между тем исправление церковных книг и печатание продолжалось. В 1656 г. их вышло несколько (Триодь постная, Ирмологий и Часослов) и приготовлен был Требник, важнейшая богослужебная книга после Служебника. В 1657 г. напечатаны Псалтырь, Евангелие и Апостол, а в следующем году издан Требник… Вместе с этим Никон старался исправлять и некоторые церковные обряды и обычаи согласно с тем, как было в Греческой церкви.

А. Д. Кившенко. «Церковный собор 1654 года». XIX в.

Никогда еще не вводилось в Русскую церковь столько перемен. Смелый преобразователь, ободренный поддержкой соборов и восточных святителей, шел смело к своей цели – очистить Русскую церковь от всяких уклонений, от всяких новшеств. Он стоял за старину, но старину настоящую, так сказать, очищенную от всяких наростов и ошибок, накопившихся с течением времени вследствие невежества и злоупотреблений. Противники же его в тупом ослеплении считали, что все вводимое в церковь есть произвольные новшества и нарушение «святой старины».

Чем больше работал Никон и его сподвижники, тем пуще злобились их противники… Патриарх в свою очередь не мог спокойно выносить несправедливых нападок и жалоб и по своему крутому нраву не щадил своих врагов: Павел, епископ коломенский, был лишен сана и сослан; Иоанн Неронов, протоиерей московского Казанского собора, отправлен в заточение в вологодский монастырь; юрьевский протопоп Аввакум, самый упорный противник патриарха, тоже был сослан; другие были заключены в тюрьму… Но таким способом волнение не только не унималось, но пуще разжигалось. Когда патриарх велел служить по новым богослужебным книгам и стал рассылать их – во многих местах поднялся сильный ропот. Некоторые из прежних справщиков, обиженные тем, что их труд признан негодным, возбуждали народ к сопротивлению. Почти вся братия Соловецкого монастыря отказалась служить по новым книгам. Пошли толки и споры не только о сложении перстов при крестном знамении, но стали винить новых справщиков в ереси за то, что в их книгах напечатано Иисус, тогда как надо писать Исус, как в старых; корили Никона за то, что он ввел трегубое (троекратное) аллилуйя, тогда как правильнее держаться прежнего сугубого (двойного); начались препирательства о том, какой крест правильнее – осьмиконечный или четверо-конечный… Смута все росла и ширилась по Русской земле. Личных врагов у Никона было довольно. Многие из недостойных священников, отрешенных им от должностей за пьянство и другие пороки, конечно, не упускали удобного случая возбуждать против него народ. Его суровость вызывала вражду к нему со стороны многих.

– Знаете ли, кто он, – говорили иные, – зверь лютый, медведь или волк!..

На патриарха подавали царю челобитные, где всячески обвиняли Никона, корили его за то, что «он возлюбил стоять высоко и ездить широко». Именитые люди сильно недолюбливали Никона, завидовали его могуществу и близости к царю. Как мы видели, патриарх, уничтожая новые иконы, не щадил самолюбия знатных людей, резко обличал их. Кроме прежних справщиков и попов, удаленных с их мест, нашлось немало сеятелей вражды… Являлись разные прорицатели и ясновидцы, которые своими рассказами о видениях и знамениях смущали людей, вооружали против Никона. Разносились всюду предсказания, что скоро появится антихрист; 1666 г. считался роковым временем. По рукам грамотных людей ходили книги «О вере» и «Орел», где тогдашние мудрецы излагали свои измышления о последних временах…

С. Д. Милорадович. «Путешествие Аввакума по Сибири». 1898 г.

Бояре, кроме очень немногих, не выносили Никона за его независимый и решительный нрав, за резкие выходки и вмешательство в мирские дела. Никон вовсе не обладал гибкостью нрава, ловкостью, способностью сходиться и уживаться с разными людьми; он не умел обходить препятствий: его железная воля способна была сокрушить все, что становилось поперек дороги… Он хотел, чтобы все повиновалось и подчинялось ему; считал себя вправе требовать этого ото всех, так как был уверен в том, что все, задуманное им, ведет ко благу. Люди, подобные Никону, могут иметь небольшой круг поклонников, нескольких страстных приверженцев; но у них всегда бывает больше недоброхотов и врагов, чем друзей.

Из бояр главными врагами Никона были Стрешневы, царские родичи по матери, Милославские, сама царица Марья Ильинична, Морозов, составители Уложения и многие другие. Более образованные из бояр, вроде Морозова, Романова и других, злобились на патриарха за то, что он, внеся в церковь, как они думали, «новшества», в то же время враждовал против всех тех европейских «новин», которые являлись в житейском обиходе у некоторых бояр: приказывал жечь картины и органы, резать ливреи у боярской дворни. Эта необдуманная нетерпимость Никона возбуждала против него даже и лучших людей того времени… Вражда иных доходила порой до нелепой крайности: так, например, Семен Стрешнев из ненависти к Никону назвал собаку его именем и выучил ее подражать движению благословляющего патриарха. Сильные недоброхоты патриарха зорко следили за ним, старались уловить каждый промах, всякий ложный шаг его, всякое необдуманное, резкое слово…

Но Никон, пока находил твердую опору в царе, неуклонно следовал своим убеждениям и не придавал большого значения своим противникам…

Разлад между царем и Никоном

Сильные враги Никона, конечно, не молчали: они беспрестанно внушали царю, что патриарх превышает свои права, вмешивается в правительственные дела, ни во что не ставит царскую власть. Как сильно ни любил царь Никона, но постоянные наветы и клеветы свое дело делали: в душу царя вкрадывалось мало-помалу недовольство и недоверие к Никону. Крутой нрав патриарха и резкое отношение к людям, конечно, были не по душе «тишайшему» царю. Мягкий, податливый Алексей Михайлович был в то же время ревнив к своей власти, и вмешательство в дела правления со стороны Никона, который хотел быть таким же «государственнейшим» патриархом, каким был Филарет, без сомнения, не нравилось царю.

Перемена отношений царя к патриарху стала сказываться со времени возвращения царя из похода, в 1657 г. Алексей Михайлович на войне больше освоился с властью, окреп духом, возмужал, отвык от подчинения своему «собинному другу», а Никон, в свою очередь заправляя в отсутствие царя всеми делами церковными и мирскими, свыкся с властью, полюбил ее… Вернулся царь в Москву и нашел здесь другого властного государя, который к тому же и на грамотах писался «государем». Враги Никона не преминули, конечно, разными ловкими намеками и внушениями навести царя на мысль, что патриарх стал могучее его, раздуть искру неудовольствия в душе его.

Время тогда было очень тяжелое. Война со шведами, начатая отчасти по совету Никона, кончилась неудачно; безденежье и затем выпуск медной монеты вместо серебряной породили, как известно, смуту и мятеж. У царя на душе было, конечно, нелегко. И вот в эту печальную пору Никон строит свои монастыри (Воскресенский и Крестный) и просит у царя для них земель; когда же потребовались средства на нужды государства и царь пожелал хотя несколько воспользоваться монастырскими богатствами, патриарх решительно восстал против этого.

Это очень не понравилось царю, но он, вместо того чтобы откровенно объясниться с патриархом, как сделал бы на его месте человек более решительный, стал отдаляться от Никона, избегать встречи с ним. А Никон, заметив холодность государя и не чувствуя за собой никакой вины, тоже обиделся, показывал вид, что он не хочет заискивать милости… Боярам, врагам патриарха, как нельзя более было на руку это взаимное охлаждение: теперь им легче было действовать на царя, которого тоже, конечно, оскорбляло гордое отчуждение патриарха; теперь враги его подняли голову, стали гораздо смелее… Монастырский приказ, который было совсем потерял значение, опять усилился и стал вмешиваться в церковные дела.

Никон, не выносивший никаких ограничений и стеснений, начал писать царю резкие письма, называя нечестием вмешательство мирских властей в церковные дела… Бояре, конечно, старались истолковывать эти послания патриарха в смысле самом оскорбительном для царя.

Рознь между царем и патриархом усиливалась…

Наконец летом 1658 г. произошел окончательный разрыв. 6 июля был при дворе большой обед по случаю приезда в Москву грузинского царя Теймураза. Высокий царский гость шествовал с большим церемониалом во дворец. Окольничий Хитрово наблюдал за порядком, расчищал путь; в это время пробрался сквозь толпу патриарший боярин, посланный к царю, и подвернулся как раз под руку Хитрово, когда он отгонял палкой напиравшую толпу любопытных; удар достался и на долю патриаршего посланца.

– Не дерись, – сказал он, – я неспроста пришел сюда, я от патриарха!

– Не дорожись патриархом! – ответил Хитрово и ударил его снова палкой по лбу.

Едкое чувство обиды заговорило в сердце Никона, когда посланный им боярин жаловался ему на Хитрово. Уже то было тяжело самолюбию патриарха, что государь не позвал его на торжественный обед, тогда как, по обычаю, ему следовало быть там, а тут еще окольничий дерзко оскорбляет его посланца, дает ясно понять, что теперь уже можно и не обращать внимания на патриарха.

В досаде Никон посылает царю письмо, где просит учинить сыск и наказать виновного за обиду. Государь в ответ сам написал: «Сыщу и по времени сам с тобою видеться буду…» Но прошел день, другой… 8 июля был храмовый праздник в церкви Казанской Божией Матери. Патриарх со всем собором торжественно совершал богослужение. В таких случаях государь с именитыми боярами обыкновенно присутствовал в церкви, но на этот раз его не было. Чрез два дня было в Успенском соборе празднование Положения ризы Господней, принесенной из Персии в Москву при Михаиле Феодоровиче. На этом празднике государь всегда бывал в соборе; но теперь прислал сказать, что не будет… Понял, конечно, Никон, что добродушный и набожный государь сильно гневается на него, если даже отступает от прежнего благочестивого обычая присутствовать в праздничные дни на патриаршей службе. Наконец дело вполне разъяснилось. Царский посланец князь Ромодановский сказал ему:

– Царское величество гневается на тебя и потому не пришел ко всенощной, не велел ждать его и к обедне… Ты оскорбляешь царя – пишешься «великим государем», а у нас один великий государь – царь.

– Называюсь так не по своей воле, – отвечал Никон, – так желал и велел мне называться и писаться его царское величество. У меня есть на то грамоты, писанные собственною его рукой…

– Царское величество, – перебил Ромодановский, – тебя почтил как отца и пастыря, но ты не понял, и теперь государь приказал сказать тебе, чтобы ты впредь не писался и не звался великим государем.

Не вынесло этого удара сердце Никона: он понял, что время его прошло, что козни бояр удались… Отслужив литургию и приняв Святых Тайн, он написал царю следующее письмо:

«Се вижу, на мя гнев твой умножен без правды, и того ради и соборов святых во святых церквах лишавшись; аз же пришелец есмь на земли; и се ныне, дая место гневу, отхожу от места и града сего, и ты имаши ответ пред Господом Богом о всем дати».

Это письмо Никон отправил царю; государь, прочитав, вернул письмо без ответа с патриаршим посланцем. Тогда Никон решился исполнить свое ранее задуманное дело. При конце обедни обратился он к народу с поучением, – сначала прочел слово из Златоуста, затем заговорил о самом себе.

– Ленив я был учить вас, – сказал он между прочим, – не стало меня на это, окоростовел от лени, и вы окоростовели от меня… Называли меня еретиком, иконоборцем, за то, что я новые книги завел, камнями побить меня хотели. С этих пор я вам не патриарх…

Слова эти поразили народ, поднялся говор, шум… Трудно было разобрать, что говорил дальше патриарх. Потом одни заявляли, будто он сказал: «Будь я анафема, если захочу быть патриархом», но другие отвергали это показание.

Кончивши свою речь, Никон снял патриаршее облачение, надел мантию и черный клобук. Народ, наполнявший церковь, был сильно встревожен: многие плакали; другие кричали, что не выпустят его без государева указа. Некоторые из духовных лиц спешили к царю. Никон остался среди церкви; он был в большом волнении: то садился на ступени амвона, то вставал и направлялся к выходу; но народ его удерживал…

Никон, конечно, ждал, что государь сам будет просить его остаться; ждал этого и народ. Но вышло не так. Когда царю дали знать о случившемся в Успенском соборе, он был сильно озадачен…

– Я будто сплю с открытыми глазами! – проговорил он и послал князя Трубецкого и Стрешнева узнать у патриарха, что все это значит, кто его гонит…

Никон отвечал, что уходит по своей воле, что не хочет носить на себе царский гнев. Хотя ему и было передано от царя, чтобы он не оставлял патриаршества; но Никон, конечно, не того ждал: он надеялся от самого царя услышать ласковое слово примирения, ждал, что сам государь придет к нему, своему «собинному другу»; но этого не случилось… Никон снял с себя мантию, вышел из собора и пешком отправился на подворье Воскресенского монастыря. Здесь переждал еще два дня, быть может, все еще надеясь, что царь первый сделает шаг к примирению… Царь молчал. Тогда Никон уехал в Воскресенский монастырь.

Воскресенский Новоиерусалимский монастырь, основанный патриархом Никоном. Современный вид

Никон сначала, казалось, искренне хотел отказаться от патриаршества, просил государя скорее избрать ему преемника, чтобы церковь не вдовствовала; снова подтвердил, что сам не хочет быть патриархом и по желанию царя благословлял крутицкого митрополита заменять себя.

Как враги Никона ни хлопотали охладить чувства государя к Никону, но добродушному Алексею Михайловичу, видимо, было жаль Никона, который словно хотел забыть о власти, трудился очень усердно в своем Воскресенском монастыре, занимался каменными постройками, копал пруды, разводил рыбу, расчищал лес. Царь давал ему денежную помощь на украшение монастыря; даже в знак особенного внимания, в большие праздники, посылал ему в монастырь лакомые яства. Никон мог еще надеяться на примирение с царем, но, на его беду, случились события, которые усилили рознь.

В патриаршем жилище, конечно по совету бояр, был произведен обыск в бумагах Никона. Это страшно обидело его, и он сгоряча написал царю крайне резкое письмо, сильно укорял его. «Удивляюсь, как ты дошел до такого дерзновения», – говорится между прочим в письме, тут же припоминаются прежние обиды. Это письмо очень оскорбило царя, и он прекратил попытки к сближению. Никон между тем стал сожалеть о покинутой власти, – слишком он уже свыкся с нею и с широкой деятельностью. Напрасно старался он подавить свою тоску и недовольство; напрасно изнурял себя трудами при постройках: патриаршие власть и почет все мерещились ему, все привлекали его. Он старался уже всячески смягчить свой поступок, – писал царю, что ушел из Москвы по своей воле; что сана с него никто не снимал и благодать Святого Духа осталась при нем. С большим гневом обрушился он на крутицкого митрополита, когда тот в Неделю ваий совершилшествие на осляти, которое Никон считал патриаршим обрядом. Время тянулось; конца разладу и не предвиделось. Избирать нового патриарха при прежнем, который теперь не желал отказаться от этого сана, было совсем неудобно, – можно было опасаться двоевластия в церкви.

В феврале 1660 г., пожеланию царя, составился собор из высшего русского духовенства и некоторых греков. Между духовными лицами было много врагов Никона, все помнили его властный крутой нрав. Собор обвинил Никона в гордости, в самовольном оставлении патриаршего престола и присудил его даже к лишению священного сана; только Епифаний Славинецкий и один архимандрит заявили потом о незаконности суда без допроса подсудимого. Царь, впрочем, и не думал приводить в исполнение решение собора, а Никон назвал этот собор «жидовским сонмищем». Узнав, что крутицкий митрополит запретил поминать его в церквах, Никон принял это за горькую обиду и предал его анафеме… Царя это сильно встревожило.

В это время прибыл в Москву гаазский митрополит Паисий Лигарид, человек умный и весьма образованный, но способный кривить душой. К нему, как к лицу знающему, обращались часто за советами, и ему пришлось в деле Никона принять большое участие. Лишенный своей кафедры за склонность к латинству, Паисий долго скитался по Греции и Италии; его еще раньше приглашал в Москву сам Никон, нуждавшийся при церковном исправлении в образованных людях. Теперь ловкий и угодливый грек смекнул, что ему гораздо выгоднее стать на сторону врагов патриарха: когда Стрешнев предложил Паисию на решение вопросы о поведении патриарха и об отношении его к царю, Паисий отвечал полным осуждением действий Никона, винил его за гордость, за жестокое обращение с духовенством, за частое употребление отлучения от церкви; даже по поводу собаки Стрешнева осуждал Никона за то, что тот «за шутку» предал боярина анафеме.

Никону были доставлены эти вопросы и ответы. Он принялся горячо опровергать их, излил на бумаге весь свой гнев, смело и резко высказывал свои убеждения и взгляды на отношения церкви и государства, на власть патриарха, – дошел в увлечении и запальчивости даже до того, что заговорил языком пап.

«Не от царей, – писал он, – приемлется начало священства, но от священства на царство помазуются; священство выше царства. Не давал нам царь прав, а похитил наши права: церковью обладает, святыми вещами богатится; завладел он церковным судом и пошлинами. Господь двум светилам светить повелел – солнцу и луне, и чрез них нам показал власть архиерейскую и царскую: архиерейская власть сияет днем, власть эта над душами, царская в вещах мира сего».

Паисий составил целый ряд вопросов, которые были посланы восточным патриархам. Хотя речь шла здесь о действиях Никона, но имя его не упоминалось. Ответы всех патриархов были не в его пользу; один только иерусалимский в отдельном послании умолял царя помириться с Никоном без суда.

Но мириться теперь было уже трудно. Враги Никона все делали, что только было можно, чтобы раздражить его и вывести из терпения. Окольничий Боборыкин завладел неправильно землею Воскресенского монастыря; на челобитье патриарха по этому делу монастырский приказ не обратил внимания; тогда Никон написал государю резкое письмо, где сильно восставал против мирской власти в церковных делах, даже грозил царю гневом Божиим за издание Уложения… Боборыкина он предал анафеме в своей монастырской церкви, а тот донес в Москву, будто бы Никон проклинал самого царя и семью его.

Царь был поражен этим и говорил со слезами на глазах собору архиереев:

– Пусть я грешен; но чем виновата жена моя и любезные дети мои и весь двор мой, чтобы подвергаться клятве?

Никон был по этому делу допрошен; допрашивали и других, и обвинение оказалось совершенно ложным. Постоянные препирательства, жалобы, обвинения – все это, конечно, страшно томило впечатлительного Алексея Михайловича. Он решился пригласить в Москву восточных патриархов, чтобы окончательно решить дело Никона.

Между тем и Никон начал сильно жалеть о разладе с царем. Теперь, когда его враги, и не только могущественные, но и ничтожные, еще так недавно трепетавшие пред ним, всесильным великим «государем и патриархом», «собинным другом царя», давали ему почти на каждом шагу чувствовать его падение, старались всячески оскорбить его, – удар за ударом наносился его самолюбию, и у него не хватало больше терпения выносить все огорчения… Никогда, быть может, жажда власти и величия так не томила его, как теперь. И вот в такую-то пору один из очень немногочисленных друзей его, боярин Зюзин, задумал примирить его с царем, – написал письмо, в котором советовал Никону внезапно приехать в Москву на праздник Петра Чудотворца, к утрене, прямо в собор, и пригласить, по обычаю, государя в церковь, как будто и не бывало никакой размолвки между ними. Зюзин намекал, что такова и воля самого государя… Надо думать, что боярин, слыша часто от царя сожаление о разладе с патриархом, вообразил, что он большую услугу окажет им обоим, если как-нибудь сведет их и даст им удобный случай примириться. Два раза он писал Никону об этом, и его письма как нельзя больше совпадали с тайным желанием Никона. Он отдался весь молитве и посту, – молился, чтобы Господь вразумил его, как поступить. Раз, когда он, изнуренный долгой молитвой, забылся, ему, как он сам потом рассказывал, привиделось видение: будто бы он стоит в Успенском соборе и видит, что все почившие святители восстали из своих гробов и подписывают рукопись о вторичном возведении его на патриаршество. После этого он решился последовать совету Зюзина.