Родная старина

Не только казаки, поселяне, но также и старшины брили бороды, оставляя одни усы, подобно полякам, брили даже головы, подобно им, оставляя на голове лишь небольшой кружок из волос. Степовики же стригли, как запорожцы, всю голову кругом, оставляя надо лбом длинный клочок, называемыйчуприною.

Кобзарь

Жены чиновных лиц и дочери их в старину одевались совершенно так же, как и крестьянки, с тою лишь разницею, что вместо простых шерстяных полосатыхплахт (юбок) обвертывали себя сверх рубах шелковыми, подвязывали их богатыми кушаками; передники, так называемые запаски, тоже были шелковые. Верхняя часть тела, кроме рубахи, ничем не покрывалась. Такова была домашняя одежда. Когда же надо было выезжать со двора, то надевали длинные кафтаны, только не свитыиз простого белого сукна, а из лучшего или из других каких-либо богатых материй, известные под названием кунтушей. Замужние женщины носили на головах кораблики, или шапки из бархата и парчи, похожие на корабль; а также большие кокошники вроде ярославских, обитые кисеей, с длинными концами сзади; назывались они кибалками. Девицы ходили с непокрытыми головами; волосы заплетали в две косы и обвертывали их около головы; в праздники обвивали косы золотыми или серебряными сетками и позументами, спускали их подобно сельским девушкам, которые таким же образом украшали свои головы лентами, а летом цветами. Женщины носили черные сапоги, в праздничные дни красные с высокими скобами. На горожанок и мещанок оказывали большое влияние польские наряды, особенно на жительниц западной части Малороссии. Они надевали, вместо плахты, юбку со шнуровкой, спереди запаску, а вместо свиты – разноцветный или китайчатый кафтан с перехватом на боках, называемый жупаном. Зимою небогатые женщины носили длинные нагольные шубы, а достаточные – покрытые сукном или китайкой. На головах носили круглые шапочки, обернутые в белую длинную холстину, подобно покрывалам у монахинь. Сверх того, мещанки украшали головы и шапочками другого рода – совершенно круглыми и опушенными соболями…

Мужской и женский украинские народные костюмы

Война с Польшей и Швецией

Уже с лета 1653 г. в Москве готовились к войне с Польшей: снаряжались войска, производились смотры, а 23 октября в Успенском соборе государь объявил:

– Мы, великий государь, положа упование на Бога и на Пресвятую Богородицу и на московских чудотворцев, посоветовавшись с отцом своим, с великим государем, святейшим Никоном патриархом, со всем освященным собором и с вами, боярами, окольничими и думными людьми, приговорили и изволили идти на недруга своего польского короля; воеводам и всяких чинов ратным людям быть на нынешней службе без мест, и этот наш указ мы велели записать в разрядную книгу и закрепили своею государскою рукою.

В начале 1654 г. один отряд за другим выступал в поход. Отпуск рати на войну совершался с разными обрядами, которые были в обычае в те времена. Вот как, например, справлен был отпуск отряда князя Трубецкого. Это было в воскресенье, 17 марта. В Успенском соборе служил сам патриарх. Присутствовал государь с именитыми ближними боярами; была в церкви и царица, – стояла на своем месте за занавескою (запоной); налево стояли боярские жены. Собор был полон боярами, стольниками и различными военными чинами, которые должны были идти в поход. После обедни служили молебен. Патриарх благословил бояр и воевод, затем они прикладывались к образам. Царь поднес патриарху наказ воеводам, а он положил его в киот иконы Владимирской Богородицы, затем подозвал бояр и воевод и сказал им несколько наставительных слов:

– Примите сей наказ от престола Господа Бога… Идите радостно и дерзостно за святые Божий церкви, за благочестивого государя и за всех православных христиан и исполняйте государево повеление без всякого преткновения…

Трубецкой принял наказ и поцеловал руку у патриарха. Царь, поддерживаемый двумя боярами, вышел из церкви и у дверей пригласил к себе бояр и воевод «хлеба ести».

За столом государь обратился с наставительной речью к воеводам, – убеждал, чтобы они творили суд и правду и были милостивы. По окончании обеда, когда певчие пропели обычные молитвы, царь снова обратился с речью к боярам и воеводам, заповедал им, «чтобы все ратные люди на первой неделе Петрова поста обновились святым покаянием и восприятием Тела и Крови Господней».

Трубецкой ответил царю благодарственными словами:

– О царю пресветлый, премилостивый и премудрый, наш государь и отец и учитель! Ей, насладились мы душевных и полезных учительных слов!.. Пророком Моисеем манна дана была израильским людям в пищу; мы же не только телесного снедью напитались от твоих царских уст, но и душевною пищею пресладких и премудрых глаголов Божиих, исходящих от уст твоих царских, обвеселились душами и сердцами своими. Хотя малодушны мы и маловерны, но устремляемся на всякое послушание благое, и Бог помощник нам будет!

Начался отпуск. Трубецкой, как старший, подошел первый к царской руке, но царь прижал его голову к своей груди. Растроганный воевода со слезами на глазах стал кланяться царю в землю, – поклонился до тридцати раз… Отпустив воевод, царь вышел в сени Грановитой палаты к ратным людям, жаловал их из своих рук белым медом и говорил речь, объяснял, за что начинается война, и заявил, что и сам он идет в поход… Ратные люди громкими криками выражали свою радость и готовность сложить головы свои за государя своего и всех православных. Государь был тронут до слез.

Когда надо было уже выступать в поход, то ратные люди проходили мимо дворца под переходами, на которых сидели царь и патриарх. Он кропил проходящее войско святой водой.

С такими же благочестивыми обрядами снаряжались в боевую службу и другие части войска. Сам царь выступил в поход с большими силами 18 мая.

Главную часть рати по-прежнему составляли дворяне и дети боярские (помещики), которых требовали на службу только на время войны, причем из двух сыновей брали одного, а другой оставался при семье. Но в это время все больше и больше значения приобретают стрельцы (пехота) как постоянное войско. Они делились на приказы (всех 20), в каждом около тысячи человек, под начальством головы, полковников, полуголов, сотников, пятидесятников и десятников. Кроме жалованья, им выдавался хлеб; притом стрельцам в мирное время давали еще права беспошлинных промыслов, торговли и проч. Сверх того, были казаки (конница) из украинских городов, под начальством атаманов, сотников и есаулов. В это время при войске был уже порядочный «наряд» (артиллерия) и при нем целые отряды пушкарей. В состав рати входили еще рейтары и драгуны; они составляли конницу по европейскому образцу, вооружены были карабинами и пистолетами; упоминаются в эту пору уже и «солдаты». Европейское военное искусство в то время все более и более проникает в наше отечество; множество иностранцев служило в русской службе; они обучали русских новым способам и приемам военного искусства.

При огнестрельном оружии охранительное вооружение (щиты, панцири, шлемы) начинает уже терять и у наших предков прежнее значение: оно более служит украшением царей и воевод; зато различные виды наступательного оружия – пушки, пищали, ружья, карабины, пистолеты – все более и более входят в употребление.

Война началась целым рядом блестящих успехов. Царь уже на пути к Смоленску стал получать одно за другим радостные известия о сдаче городов русским. 5 июля государь приступил к Смоленску, и сюда скакали к нему гонец за гонцом с донесениями о победах и взятии литовских городов. 10 сентября сдался Смоленск, а в следующем 1655 г. князь Черкасский разбил литовского гетмана и занял Вильну, столицу Литвы; взяты были также Ковно и Гродно. На юге дела шли тоже весьма удачно: здесь действовал Хмельницкий с московскими воеводами; занят был уже Люблин.

Велики были успехи русского оружия, но не до радости было царю: в Москве свирепствовала страшная повальная болезнь, которая валом валила людей!

Польша в это время находилась на краю гибели. В довершение всех ее несчастий в войне принял участие шведский король Карл X, имевший свои счеты с нею. Ему было нетрудно теперь одержать верх над обессиленной страной: он овладел Познанью, Варшавою, Краковом; но эти слишком быстрые и блестящие успехи шведов в ту пору и спасли Польшу. Царь Алексей Михайлович, конечно, был очень недоволен этим вмешательством шведского короля как раз в то время, когда Польша уже была окончательно побеждена, – вмешался он словно только для того, чтобы поделиться добычей; притом для России вовсе невыгодно было, чтобы ее постоянная соперница на севере – Швеция – усилилась на счет Польши. Католическая Австрия тоже совсем не желала, чтобы соседняя единоверная с нею Польша попала в руки протестантов и схизматиков.

В конце 1655 г. прибыл в Москву Алегретти, посланник императора. Это был очень ловкий дипломат, способный провести кого угодно; цель его была – поссорить Россию со Швецией.

В ноябре царь возвращался из похода; происходила торжественная встреча: патриарх, окруженный огромным числом духовенства, встречал государя, который, поддерживаемый боярами, шел по городу. При колокольном звоне и пальбе из пушек, взятых на войне у врагов, царь дошел до Лобного места. Здесь от его имени спросили весь толпившийся народ о здоровье. Толпа, наполнявшая площадь, бросилась на колени и кричала государю: «Многие лета!»

В эти торжественные дни, среди празднования побед, императорский посол и начал действовать; ему нетрудно было убедить бояр, что шведский король питает враждебные замыслы против России, что он завел даже тайные сношения с Хмельницким. Алегретти предлагал от имени своего государя помочь миру с Польшей, намекал, что все католические государи Европы вступятся за Польшу, если ей будет грозить гибель. Все эти доводы и соображения были весьма вероятны, а вражда к Швеции у русских и без того была довольно сильна, и потому задача императорского посла была достигнута. Напрасно шведский посол, живший с 1655 г. в Москве безвыездно, старался рассеять недоразумения. Бояре всячески придирались к нему, явно желая войны, – корили за то, что шведский король подчинял себе литовские города, раньше доставшиеся царю; а 17 мая 1656 г. наконец заявили, что мирное докончание со стороны шведов нарушено. Шведского посла перевели из почетного посольского дома за Замоскворечье.

В 1656 г., в половине июля, сам царь двинулся в поход на шведов. Русская рать вступила в Ливонию. Сначала дело пошло хорошо: в конце июля был взят внезапным нападением Динабург, затем русские завладели Кокенгаузеном. Царь, видимо, рассчитывал сохранить все завоеванные города: лишь только занят был Динабург, он велел строить здесь церковь Св. Бориса и Глеба и самый город назвать Борисоглебовом; Кокенгаузен переименован был в Царевичев-Дмитриев город. Но, к сожалению, на занятии этих двух городов и еще нескольких незначительных мест и кончились успехи русского оружия.

23 августа сам царь осадил Ригу; сооружено было шесть батарей, и русские стали громить город и днем, и ночью; били город в течение целого месяца, но он не сдавался; а в начале октября осажденным посчастливилось сделать удачную вылазку и нанести русским сильный удар. Значительная потеря в людях, осенняя пора, недостаток в съестных припасах заставили русских отступить. Неудачна была и осада Нотебурга (Орешка) и Кексгольма; только Дерпт (Юрьев) был занят московским отрядом. Весь 1657 г. прошел без решительных военных действий, а в мелких стычках шведы брали большею частью верх. В это время Московское государство сильно терпело от внутренних неурядиц, от недостатка денег; притом начались смуты в Малороссии, и тянуть дольше войну со Швецией было трудно. В начале 1658 г. заключено было перемирие; в конце следующего года оно было утверждено на 20 лет (в местечке Валиесаре). Москва удержала за собой города, занятые русскими отрядами; но в 1661 г. в Кардисе был заключен вечный мир: царь уступил Швеции все свои завоевания.

Смерть Хмельницкого и смуты в Малороссии

Известие, что Москва хочет помириться с Польшею в то время, когда можно было совсем покончить ее, поразило Хмельницкого как громом. Незадолго перед тем поляки делали попытки помириться с ним. Король написал ему ласковое письмо, полное льстивых похвал, заискивал его расположения. Весною 1656 г. прибыл к нему польский посол и пытался самыми лестными обещаниями склонить его к миру, но Богдан не поддавался ни на какие уловки; даже прямо высказал свое убеждение:

– Пока в Польше властвуют паны, миру между русскими и поляками не бывать!

Когда он проведал, что в Вильне собираются русские и польские уполномоченные

для заключения мира (1656), то отправил туда и своих посланников. Но московские послы не допустили их к совещаниям, напомнили им, что они – подданные царя, и Хмельницкому, как подданному, не подобает посылать своих послов. Это сильно оскорбило казацких посланников. Они, вернувшись к гетману, в присутствии других старшин жаловались на свою обиду и рассказывали, со слов поляков, будто царь заключает мир на том, чтобы всю Украину снова вернуть под власть Польши; будто даже обещал полякам помощь на казаков, если они станут противиться…

Хмельницкий, услышав это, пришел, говорят, в исступление и в отчаянии воскликнул:

– Дитки, треба отступити от царя; пойдем туда, куда велит нам Вышний Владыка! Поддадимся басурманскому государю (султану)!

Но такая нелепая мысль могла мелькнуть у Богдана разве только в минуту отчаяния. Когда он одумался и несколько успокоился, он написал царю письмо, где умолял его не заключать мира с Польшей.

«Ляхи, – писал он, – не сдержат никогда своего договора, – заключили его только для того, чтобы, немного отдохнув, уговориться с султаном турецким, татарами и другими и опять воевать. Если только вправду выбирали Ваше Царское Величество на престол, то зачем посылали они послов к римскому цезарю просить его родного брата к себе на престол? Мы ни в чем не можем верить ляхам: мы подлинно знаем, что нашему русскому народу они не хотят добра. Великий Государь, единый православный царь в подсолнечной! Молим тебя снова: не доверяй ляхам, не отдавай православного русского народа на поругание!»

Но в Москве, как сказано выше, в это время боялись, чтобы Швеция не воспользовалась плодами русских побед, не усилилась бы на счет Польши; притом московское правительство не совсем доверяло казацкой старшине, и надо сказать, что имело на то основание: некоторые из старшин присягали Москве неохотно, да и Хмельницкий обнаружил по старой привычке слишком большую склонность к самовластию. Переговоры о мире с Польшей и недоверие московского правительства к нему сильно огорчали его: он опасался в будущем усиления Польши и прежнего порабощения Украины.

В начале 1657 г. Хмельницкий без ведома царя вошел в тайный договор с Карлом X, шведским королем, и седмиградским князем Ракоци о разделе Польши. Украина по этому договору с остальными южнорусскими землями признавалась навсегда независимою от Польши. Хмельницкий, как было условлено, послал отряд казаков на помощь Ракоци. Царь, узнав об этом, отправил послов в Чигирин со строгим выговором Хмельницкому.

Но в эту пору старый гетман уже доживал свои последние дни. Долговременная война, постоянные боевые тревоги и опасности да горькие неудачи надломили его здоровье; притом ему было около шестидесяти лет. Последние же огорчения, надо думать, окончательно подорвали его силы. Когда прибыли царские послы, то он едва уже мог вставать с постели. Он уклонялся от делового разговора с ними, ссылаясь на свою болезнь, но они все-таки добились своего, и боярин Бутурлин в резких выражениях передал гетману выговор за то, что он, «забыв страх Божий, ссылается с недругами царя и даже чинит им вспоможенье без воли и повеления великого государя».

Хмельницкий оправдывался тем, что до него дошли слухи, будто царь хотел отдать Украину в руки полякам и послать им ратную помощь; затем Богдан ссылался на свою верную службу царю еще до подданства, напоминал, что он не допускал крымского хана разорять московскую украину, и в свою очередь корил русских бояр.

– Великому государю во всем воля, – говорил он, – только диво мне, что бояре ничего доброго ему не посоветуют: короною польскою еще не овладели и мира еще окончательно не заключили, а уже с другим государством, со шведами, войну начали…

В ответ на это бояре снова укоряли его… На другой день Хмельницкий старался всячески доказать им, что необходимо покончить с Польшей.

– Будем бить ляхов, – говорил он, – чтобы их до конца искоренить и не дать им соединиться с другими государствами против нас. Хоть они и выбирали нашего государя на Польское королевство, но это только на словах, – на деле этого никогда не будет!

Скоро после этого не стало Богдана. Месяца за два до своей смерти он, чувствуя упадок сил, созвал раду в Чигирине, чтобы избрали ему преемника. Рада эта осталась в памяти народа. Старый, уже ослабевший гетман трогательно прощался с товарищами своими.

– Братья, – говорил он, – если бы я должен был говорить к не знающим наших плачевных дел, то не стало бы у меня ни времени, ни сил, ни слов… Но вам известно, братья, столько же, сколько и мне, какие страшные угнетения, гонения, разорения, поругания и мучения терпел под игом поляков злосчастный русский народ и как страдала наша мать, православная Восточная церковь, как, лишенная своего богослужения, угнетаемая латинством, стонала она! Наконец посетил нас Бог своею милостью… и возвращено прежнее благочиние церкви нашей, и освободился от тяжкого и постыдного рабства русский народ. Известно вам, с какими трудами, потерями, бедствиями и кровопролитием совершилось это избавление.

Далее Хмельницкий благодарил казаков, почтивших его избранием в гетманы, выказавших храбрость и единодушие в тридцати четырех сражениях с поляками, венграми, валахами и татарами. Затем, ссылаясь на старость и слабость, просил казаков избрать вместо него другого гетмана: «Меня же, милые братья, простите по-христиански, если я по немощи человеческой кого-нибудь огорчил или против кого из вас погрешил».

Ильинская церковь в Субботове, в которой был похоронен Богдан Хмельницкий

При этом Богдан поклонился собранию и залился слезами. Плакали и все казаки. Несколько оправившись, он продолжал:

– Бог знает, братья, чье это несчастье, что Господь не дал мне окончить этой войны так, как бы хотелось, – утвердить вольность вашу, а также освободить Волынь, Покутье [область в Прикарпатье], Подол [Подолию] и Полесье и так избавить оружием нашим от польского ига русский народ, принуждаемый к унии, – словом, все земли, которыми владели русские князья, преклонить под высокую руку всероссийского царя. Богу угодно было иное. Не успел я окончить своего дела, умираю с величайшим прискорбием; но не знаю, что будет после меня. Прошу вас, братья, пока я жив, изберите себе, при моих глазах, нового гетмана вольными голосами. Если я буду знать отчасти вашу будущую судьбу, то спокойнее сойду в могилу.

Помолчав немного, Хмельницкий стал перебирать по именам нескольких из казацких старшин, достойных, по его мнению, гетманской булавы.

– Нет, нет! – закричали многие голоса. – За твои кровавые труды, за твой разум и мужество, за то, что ты избавил нас от ляхского ярма и прославил пред целым светом… мы должны и по смерти твоей оказывать честь твоему дому. Никто у нас не будет гетманом, кроме Юрия, твоего сына!

Богдану понравилось такое внимание к нему; но он все же возразил, что сын его еще слишком молод (ему было едва шестнадцать лет) и что в такое опасное время нужен им не юноша, а муж опытный и искусный. Но Хмельницкому ответили, что сына его окружат опытными и разумными советниками, и старик имел слабость согласиться.

Скончался Богдан в августе 1657 г. в Чигирине. По желанию покойного останки его погребли в Субботове. Народ, оплакивая своего освободителя, рыданием заглушал церковное пение.

«То не черные тучи ясное солнце заступали, – говорится в одной украинской думе, – не буйные ветры в темном лесу бушевали, – казаки Хмельницкого погребали, по батьке своем слезы проливали».

Но не довелось и праху Богдана успокоиться в родном Субботове. Семь лет спустя польский вождь Чарнецкий, опустошая Украину, захватил хутор и в дикой злобе велел выкинуть из гроба прах Хмельницкого. Но церковь, построенная им, где был он погребен, существует и теперь.

* * *

По смерти Богдана Хмельницкого на Украине поднимаются смуты. Юный сын его скоро принужден был отказаться от гетманства; власть попала в руки ловкого Ивана Выговского, генерального писаря.

Все население Малороссии распадалось в это время напосполитых, т. е. крестьян-земледельцев, и казаков, обязанных охранять новый порядок вещей. Народ (по-сполитые) еще при Богдане выражал свое недовольство на то, что всякие льготы и преимущества даются исключительно казакам. Теперь же и в казацкой среде возникло как бы два сословия: значных, т. е. старшин, богатых казаков и шляхтичей, приставших к казачеству, и простых, на которых первые начинали смотреть свысока, называли их казацкою чернью. Выговский по своим взглядам и стремлениям примыкал к значным. Эта партия хотела, конечно, полного самоуправления на Украине и находила, что союз с Польшей гораздо выгоднее, чем подчинение Москве. Именитым казакам шляхетские польские порядки были очень по душе; но зато другая сторона – народ и простые казаки преданы были Москве и с ненавистью смотрели на польские шляхетские порядки. На беду, у народа теперь не было разумного вожака, а московские воеводы, стараясь прибрать к рукам своевольную чернь, нередко возбуждали ее неудовольствие.

Лишь только Выговский взял в свои руки гетманскую булаву, тотчас и начались неурядицы. Полтавский полковник Мартын Пушкарь и запорожцы не хотели признать его гетманом и прислали в Москву весть, что гетман и полковники замышляют измену, а вся чернь остается верною государю.

– Мы, – говорили запорожские послы, – Выговского не хотим иметь гетманом – не верим ему ни в чем: он не природный запорожский казак, а взят из польского войска. Богдан подарил ему жизнь и сделал его писарем; но он войску нашему никакого добра не хочет.

В Москве затруднялись, как быть: Выговский жаловался на Пушкаря как на мятежника, а Пушкарь обвинял Выговского в измене. Наконец дело обнаружилось. Выговский пошел на Пушкаря, разбил и убил его. Освободившись от соперника, Выговский заключил союз с крымским ханом, а в 1658 г. на раде в Гадяче решено было заключить с Польшей договор, по которому Украина подчинялась ей, сохраняя полную независимость во внутреннем управлении. В Польше с радостью принято было известие о желании казацких старшин снова соединиться с нею: поляки на сейме, по старому обычаю, надавали казакам всевозможных обещаний, не думая, конечно, исполнять их. Но затея Выговского не удалась: большинство казаков было против него и оставалось верным Москве, и ему пришлось начать войну с непокорным народом и казаками. Московский воевода князь Трубецкой, пришедший с войском на помощь сторонникам Москвы, был летом

1659 г. разбит под Конотопом Выговским, показавшим большие военные дарования. Но когда крымский хан, помогавший ему, ушел из Малороссии, причинив ей большое разорение, то против Выговского здесь выразилось такое негодование, что он не мог оставаться гетманом; провозглашен был снова Юрий Хмельницкий, который присягнул царю, а Выговский бежал в Польшу.

Смуты в Малороссии этим не кончились: еще долго здесь лилась кровь и шла борьба между польской и московской партией.

Предсказания Богдана, что поляки только для того, чтоб отвести от себя удар, пообещали признать московского царя наследником польского престола, вполне оправдались. Справившись со шведами, прогнав их из своих владений, поляки и не думали исполнять своих обещаний, – даже не соглашались уступить Москве все ее завоевания. Пришлось русским снова взяться за оружие; но эта вторая польская война была для Москвы далеко не то, что первая. Военные действия начались в 1658 г.; осенью воевода Юрий Долгорукий разбил и даже захватил в плен литовского гетмана, но другой воевода, князь Хованский, в июне

1660 г. потерпел страшное поражение от Чарнецкого. На юге дела русских были совсем плохи: Юрий Хмельницкий изменил и передался королю, а Шереметев, московский воевода, окруженный поляками и татарами под Чудновом, вынужден был сдаться и был отвезен в Крым в неволю. В 1661 г. новые неудачи и беды обрушились на русских в Литве и Белоруссии: один за другим утрачены были города, взятые раньше, – Вильна, Гродно, Могилев.