Родная старина

– Не все еще забрал Чаплинский, – воскликнул он, – когда есть сабля в моих руках!

Хмельницкого засадили было в тюрьму, – должно быть, за буйство, но, впрочем, скоро выпустили: прежняя жена его, с которой обвенчался Чаплинский по римско-католическому обряду, упросила нового мужа выпустить заключенного.

Хмельницкий отправился в Варшаву искать высшего правосудия: он все еще верил, что в Польше есть суд и закон, который защитит его.

Дело его и здесь недолго разбиралось. Ему ответили от имени сейма, что он сам виноват в потере своего хутора, потому что не запасся законным документом на владение им. Жалоба на убийство сына была признана ложною: Чаплинский заявил, что это – клевета, и, вероятно, представил свидетелей, отвергавших жестокость наказания.

Насчет же похищения жены паны-судьи даже пошутили над Богданом.

– На белом свете много красавиц, – сказали они, – поищи себе другую!

Хмельницкий решился обратиться к королю, который лично знал его. Но что мог сделать король? Он сам только что пред этим испытал горькую обиду на сейме. Говорят, будто, сознавая свое бессилие помочь казакам и оборонить их от панских несправедливостей и насилий, он сказал между прочим Богдану:

– У вас есть сабли: кто мешает вам самим постоять за себя!

Сказал ли это король или нет, но подобная мысль, конечно, должна была явиться у Хмельницкого, испытавшего на себе «польскую правду». Проживая в Варшаве во время сейма, он мог ясно видеть порядки Польского государства, понять, в каком незавидном положении был сам король, как смотрели на него всесильные паны.

На возвратном пути в Украину Хмельницкий внимательно приглядывался к положению края, к состоянию крепостей, чутко прислушивался к разговорам, ловко выведывал, чего особенно желает население, на что сетует… Не торопясь ехал он по Русской земле, останавливался чуть не в каждом селе, вкрадывался в доверие народа, с видимой жадностью выслушивал горькие жалобы на жестокости панов и сам с большим жаром говорил об их насилиях и неправдах, разжигал в слушателях своих чувство мести, обнадеживал, что скоро наступит конец гнету. Особенно любил Богдан вступать в беседу с русским духовенством: знал он, что священники имеют большую силу в народе, – им он даже открывал свои замыслы.

– Знайте, – говорил он, – я решился мстить панам-ляхам не только за свою обиду, но и за поругание русской веры и народа. Я бессилен, но вы можете пособить делу, пришлите ко мне хоть по два или по три человека с каждого села!

Угнетенные и озлобленные люди с радостию слушали Хмельницкого и выражали полную готовность подняться на своих заклятых врагов-притеснителей. Общее сочувствие в русском народе к мысли о восстании и борьбе с ляхами укрепило Богдана в его замысле; он мог надеяться на сильную поддержку народа.

Вернувшись на Украину, Хмельницкий где-то в роще, ночью, собрал наиболее влиятельных казаков на тайное совещание. Здесь он яркими красками обрисовал положение православного народа в польских владениях.

– Проезжая по Руси, – говорил он, – я повсюду видел страшные притеснения и тиранство; народ вопит о помощи; все готовы взяться за оружие; все обещают стать с нами заодно!

Не новостью все это было для казаков, собравшихся на совещание; они сами порассказали тут же об известных им возмутительных насилиях и неправдах панских…

«Нет сил терпеть долее! Пора взяться за сабли; пора сбросить с себя ляшское ярмо!» – вот к какому заключению привели казаков рассказы и совещания.

Замысел Хмельницкого оружием отмстить панской Польше как нельзя больше совпадал с общим желанием: злобы и жажды мести накопилось у всех казаков и православных крестьян слишком много, и довольно было малейшего повода, незначительного толчка, чтобы произошел взрыв народной ненависти. Этот толчок и дал Хмельницкий.

В довершение всего он рассказал своим сообщникам о расположении короля к казакам, о позволении строить чайки для нападения на Турцию, о желании его восстановить казачество в прежней силе. Чтобы убедить всех в справедливости своих слов, Богдан показал королевскую грамоту, которую ему удалось ловко похитить у Барабаша. Таким образом, даже в глазах более осторожных казаков восстание против панов узаконивалось грамотою короля, которому ненавистные паны всегда становились поперек дороги, лишь только задумывал он что-либо сделать в пользу казаков или православного народа.

Притом грамота эта, разрешавшая казакам набег на татар и турок, дала возможность казакам в случае борьбы с Польшей привлечь на свою сторону крымцев.

Казаки на своем совещании порешили искать помощи в Крыму: одними своими силами они не надеялись справиться… Всех участников тайного совещания, по современному свидетельству, особенно ободрило то, что киевский митрополит Петр Могила благословил начинание Богдана.

Но все предприятие чуть было не нарушилось в самом начале: один из участников совещания из зависти к Хмельницкому изменил общему делу, донес обо всем старосте… Богдана схватили; но во время допроса он держал себя очень ловко, прикинулся, что ничего и знать не знает, с самым невинным и изумленным видом выслушивал обвинения в заговоре, ссылался на бывших при допросе казаков; и эти свидетели, тайные сообщники Хмельницкого, поддержали его, готовы были клясться, что донос на него не более как гнусная клевета. До окончательного решения дела он был отдан под надзор, но ему удалось бежать, – бежал он со своим сыном Тимошем в Запорожскую Сечь; за ним последовали и многие сообщники.

На Запорожье Богдана приняли с радостью: тут немало было отчаянных удальцов, прогулявших все свое состояние до последнего гроша, готовых идти хоть в огонь и в воду.

Но не лихой набег для наживы был теперь на уме у Богдана.

– Поругана вера святая, – говорил он с горечью казакам, – отнят насущный хлеб у честных епископов и иноков; над священниками ругаются; униаты стоят с ножом над шеей; иезуиты гонят нашу отеческую веру; над просьбами нашими издевается, глумится сейм!.. В довершение всех мучений предали нас в рабство проклятому жидовскому роду!

Все, что наболело на душе у русского человека, – все сказалось в словах Богдана; понятно, как они глубоко западали в душу казакам. Умел Хмельницкий красно говорить, рассказывал он и о своих личных бедах и в заключение сказал:

– К вам уношу душу и тело, укройте меня, старого товарища, обороняйте самих себя; вам то же грозит, что и мне.

– Принимаем тебя, Хмельницкий, пане, хлебом-солью и сердцем щирим (искренним)! – кричали в ответ ему казаки.

Свой замысел Богдан открыл вполне только кошевому да старшинам запорожским, опасаясь, чтобы поляки не узнали преждевременно о том, что он затевает большое дело. Всячески старался он отвести им глаза, писал даже казацкому комиссару и коронному гетману, что бежал, спасая свою жизнь, на которую злоумышлял Чаплинский; что запорожские казаки собираются только с тем, чтобы послать в Варшаву депутацию и просить защиты от обид и насилий. Благодаря осторожности и ловкости Богдана поляки и не помышляли о том, что затевается большое восстание.

Восстание на Украине

Хмельницкий отправился в Крым, долго хлопотал у хана Ислам-Гирея о помощи, уверял его, что поляки – общие враги татар и казаков, показал ему королевскую привилегию, из которой хан ясно мог видеть, что король побуждал казаков к нападению на татар и турок; наконец заявил, что готов оставить сына своего заложником у хана в доказательство того, что не замышляет ничего дурного против него; по требованию хана даже поклялся на сабле…

Тогда Ислам-Гирей дал разрешение идти с ним перекопскому мурзе Тугай-Бею, и тот с ордой своей последовал за Богданом. Татары остановились, не доходя до Сечи, на реке Бузулуке, а Хмельницкий отправился в кош. Здесь его уже давно ждали. Кошевой собрал огромное число запорожцев, и они, предчувствуя, что затевается что-то важное, с нетерпением ждал и, когда им объяснят, в чем дело. 18 апреля 1648 г. к вечеру явился наконец в Сечь Хмельницкий; с ним было несколько татар, как свидетели ханской помощи.

В этот вечер дали три залпа из пушек; на рассвете повторили этот обычный сигнал для сбора на Раду. Запорожцы стали съезжаться верхом на конях. В полдень довбиш ударил в литавры. Сборище было так велико, что обычное место сходок – майдан, или площадь пред церковью, оказалось недостаточным – Рада собралась за крепостью.

Кошевой изложил громко и ясно пред всей казацкой громадой обиды, какие терпят украинцы от ляхов, заявил, что хан обещал казакам свою помощь, что перекопский мурза стоит уж неподалеку от Сечи.

Раздались громкие крики:

– Честь и слава Хмельницкому! Пусть он будет нашим головою! Мы все готовы идти и помогать ему до последнего дыхания!

По приказу кошевого принесли из скарбницы знаки гетманского достоинства: хоругвь, бунчук, позолоченную булаву с каменьями и серебряную войсковую печать – и, вручая все это Богдану, торжественно провозгласили его гетманом Запорожского войска. Хмельницкий теперь стал законным повелителем запорожцев; однако он признал себя только старшим, а не гетманом: для этого сана нужно было еще признание городовых казаков.

Решено было, что восемь тысяч отборных удальцов последуют за Хмельницким и с помощью татар откроют военные действия; остальным запорожцам велено было разойтись по домам, быть всякий час готовыми к походу и ждать приказаний.

Все эти приготовления к восстанию, конечно, не могли сохраниться втайне: хотя русские по деревням и по городам держали себя очень осторожно и разве только шепотом говорили между собой о своих надеждах, но угрозы подгулявших казаков да возмутительные воззвания показывали полякам, что затевается против них что-то недоброе. Жиды уже доносили панам о враждебных выходках казаков. Наконец Барабаш, казацкий старшина, верный польскому правительству, известил коронного гетмана, что Хмельницкий собирает мятежную шайку и надо опасаться восстания. Потоцкий, коронный гетман, дал приказ военным отрядам, стоявшим на зимних квартирах, собираться немедленно к Днепру, извещал магнатов об опасности, просил их наряжать свои отряды и спешить к нему. Паны собирались, по обыкновению, очень лениво, а зловещие признаки восстания обнаруживались все яснее и яснее: народ целыми толпами стал уходить к Хмельницкому. Тогда Потоцкий издал универсал к русскому народу, где оповещал всех бежавших, чтобы они вернулись в свои деревни, – иначе грозил, что не только имения отнимутся у них, но за их измену будут отвечать своей жизнью их дети и жены. Иные паны стали уже эту угрозу применять и на деле. Этим, конечно, еще более озлобили народ. Начались обычные в таких случаях стеснения: простонародию запрещали ходить толпами по улицам, собираться в домах; отбирали у поселян-украинцев всякое оружие. Все это, конечно, не достигало цели, а только пуще злобило народ… Сторонники Хмельницкого, переодетые богомольцами-странниками или нищими, ходили по селам и деревням и приготовляли народ к восстанию. Скоро не было деревни в Украине, где бы народ не был готов подняться на своих заклятых врагов при первом появлении казаков.

Польские вожди и не подозревали, какое готовится народное движение. Потоцкий отрядил часть войска под начальством своего сына против мятежников сухим путем, а другому отряду из реестровых казаков велел под предводительством Барабаша спуститься по Днепру на байдаках (большие лодки). Таким образом гетман надеялся сразу покончить с Хмельницким, который в это время стоял станом при потоке Жовты Воды [р. Желтая]. Здесь казаки, по своему обычаю, устроили табор, укрепились четырехугольником из возов.

Чрез восемь дней по выступлении в поход подошел сюда молодой Потоцкий с небольшим своим отрядом и поджидал Барабаша, который должен был тут соединиться с ним. Но дело вдруг приняло совсем неожиданный оборот. По приказу Хмельницкого некоторые из его сподвижников должны были попытаться склонить реестровых казаков к восстанию. Передовые отряды их охотно пристали к Богдану и радостно приветствовали его. Когда же барабашевцы пристали к берегу, неподалеку от того места, где находился польский стан, один из ловких агентов Хмельницкого, Ганжа, вмешался в толпу казаков, собрал так называемую «черную раду», т. е. сходку без начальников.

– Мы идем за веру, за казачество и за весь народ! – кричал он. – Силы наши немалы; позади нас идет Тугай-Бей с ордою… Разве вы будете проливать кровь своей братии?!

Разве не одна мать Украина породила нас и вас? За что лучше вам стоять: за костелы или за церкви Божии? Короне ли польской пособлять станете, которая отплатит вам неволей, или матери своей Украине?

Заговорила русская кровь в казаках-барабашевцах, которым и раньше поход на своих был совсем не по душе, – разгорячили ее слова Ганжи. Казаки принялись рвать знамена и значки, полученные от поляков.

– Бить изменников! – заревела толпа и кинулась на старшин.

Остановить ненужную жестокость уже нельзя было. Разъяренные казаки своих начальников-шляхтичей одних изрубили, других побросали в воду; тут погиб и Барабаш, преданный слуга Польши.

В тот же день встречал новых своих приверженцев Богдан Хмельницкий. Он сидел на белом коне, под белым знаменем, на котором было написано: «Покой христианству».

– Братия, молодцы! – обратился он к ним. – Да будет ведомо вам, что мы взялись за сабли не ради одной славы и добычи, а на защиту жизни, жен и детей наших! Все народы обороняют свою жизнь и свободу. Звери и птицы то же делают: на то Бог и дал им когти и зубы. Неужели оставаться нам невольниками в своей собственной земле? Поляки отняли у нас честь, вольность, веру – все это за то, что мы за них же проливали кровь… Не вас ли зовут они хлопами? Не они ли замучили ваших старшин? Несчастные эти мученики, погибшие от злодеев, взывают к вам о мести за них и за всю Украину!

Слова Хмельницкого сильно подействовали на новых его сподвижников, – они громкими криками приветствовали его и всех своих русских собратий.

Ужас охватил поляков, увидавших, что отряд, который они поджидали себе на помощь, передался врагу. Начальники совсем потеряли голову; порешили все-таки всеми силами обороняться и поскорее дать знать коронному гетману об опасности. Поляки сбили возы в четырехугольник, кругом вывели вал, поставили пушки и надеялись таким образом устоять, пока явится помощь. Началась перестрелка, но казаки отвечали полякам вяло; те ободрились, даже решились выйти из укреплений и напасть на врагов.

5 мая Потоцкий велел своему отряду выступать в поле. В казацком стане тоже готовились к бою, трубили в трубы, били в литавры, казаки строились, Хмельницкий ободрял их речью.

Стремительно вылетели казаки из стана, перешли чрез поток, отделявший их от врагов, и с оглушительным гиком кинулись на поляков. Потоцкий двинул на них своих воинов; загремели пушки. Но внезапно раздался позади польского стана дикий татарский крик: «Алла!»

Нежданное нападение татар озадачило поляков. Не успели они прийти в себя, как новый удар… Драгуны, навербованные из русских, изменяют – переходят на сторону казаков. Польское войско расстроилось; все пришло в смятение. Напрасно Потоцкий старался ободрить своих.

– Неужели, – кричал он, – хотите вы походить на овец, бегущих от волков? Лучше умереть в бою, чем обратиться в гнусное бегство и все-таки достаться в пищу зверям!

Поляки едва успели скрыться в окопах и увезти пушки.

На следующий день казаки с разных сторон кинулись на польский обоз; поляки около шести часов мужественно отбивались; казакам не удалось сломить их, но зато польский стан был окружен со всех сторон, и осажденные были отрезаны от воды. Письмо, которое послано было к коронному гетману с просьбой о немедленной помощи, было перехвачено казаками, и они с насмешками показывали его издали полякам, приглашая их «отдаться на милость хлопам».

Положение поляков было отчаянное; в случае мужественной обороны им грозила неминуемая голодная смерть…

Но Хмельницкому не расчет было долго застаиваться на месте, осаждая небольшой польский отряд, и он предложил полякам вступить в переговоры.

– Мне нет никакой надобности делать вам какие-либо уступки, – говорил он польскому уполномоченному, – а я предложил вам войти в сношения с нами, потому что мне жаль вас. Отдайте нам ваши пушки и идите себе спокойно домой.

Недолго думали поляки: предложение Хмельницкого показалось им весьма выгодным; они потребовали только, чтобы казаки клятвою скрепили обещание беспрепятственно выпустить их. Казаки присягнули. Польские пушки были отвезены в стан Хмельницкого. Они были очень ему нужны: у него было всего четыре орудия.

Поляки поспешно двинулись в обратный путь, надеясь скоро присоединиться к своим. Напрасная надежда! Прошли они спокойно три мили; тут надо было им проходить чрез яр, поросший лесом. Вдруг вдали показались облака пыли, затем среди них зачернелись всадники, наконец раздались дикие и грозные крики: то был Тугай-Бей со своею ордой. Татары, не глядя ни на какие договоры казаков, кинулись на польский обоз. Тучи стрел летели в лица шляхтичей, калечили людей и коней. Поляки думали скорее пройти яр, но идти было трудно по буеракам, покрытым мелким лесом. Казаки, забравшись сюда раньше, изрыли землю канавами, закидали дорогу деревьями и камнями – она стала непроходимою. Лошади портили себе ноги и падали, возы вязли в канавах. Татары начали бить поляков из их собственных пушек, только что сданных казакам.

Поляки, воодушевленные своим юным вождем, мужественно оборонялись, стали копать вал, отчаянно бились саблями, камнями, дубинами, но татары ударили разом с четырех сторон на польский обоз, ворвались, и началось побоище… Потоцкий, уже умирающий от ран, был взят в плен. Все сподвижники его, кто остался в живых, положили оружие (8 мая 1648 г.).

«Это вам за то, паны, – говорится в одной народной думе, – что не захотели вы с казаками-молодцами в мире жить; для вас лучше были жиды, чем удальцы-запорожцы; а теперь за то попробуйте татарской юшки». «Не по одном ляхе осталась вдова, не по одном заплакали дети-сироты, – говорит другая песня, – высыпался хмель из мешка, натворил беды панам – напились они желтой водицы, да, видно, хмелю было много положено, не устояли они на ногах».

Два дня стояли казаки на месте битвы. Хмельницкий, приведя в порядок свое войско, с двадцатью шестью пушками на маленьких двухколесных возах, поспешно двинулся в поход, чтобы настичь гетмана Потоцкого. В это время силы казаков увеличились: к ним пришло более двух тысяч охотников. У Хмельницкого было уже под начальством до пятнадцати тысяч, кроме татар.

В то время, когда был уничтожен польский отряд при Желтых Водах, коронный гетман стоял с войском близ Черкасс; оно было невелико – меньше, чем у Хмельницкого. Паны в польском стане пировали. Каждый из них, особенно богатые магнаты, прибыв с отрядами своими в стан, считали долгом устраивать пиры. Время летело незаметно; никто и не беспокоился о том, что уж много дней прошло, а об отряде молодого Потоцкого ни слуху ни духу… Самонадеянные поляки были так уверены в своем боевом превосходстве над казаками, что даже и верить не хотели, когда до них впервые дошли дурные слухи об участи отряда; однако тревожные вести о состоянии края начинали уже смущать их… Разведчики, которые посылались в разные стороны узнать, что делается в народе, доносили, что Украина повсюду пустеет; что кое-где заготовлены запасы и стоят вооруженные люди. Все показывало, что готовится большое народное движение.

Эти вести смутили панов-начальников; они с тревогой стали припоминать, что в отряде молодого Потоцкого много русских. Решено было идти на выручку своих. Два дня польское войско шло, не встречая людей, – казалось, будто весь край вымер. Наконец принес их раненый шляхтич, которому удалось спастись из желтоводской битвы. Все были поражены ужасом. Узнали, что Хмельницкий уже близко с бесчисленным войском, по уверению шляхтича, – и после долгих споров решили отступить и укрыться под защиту укрепленных городов. Двинулись в обратный путь и на третий день похода достигли Корсуня на реке Роси. Сюда разведчики принесли весть, что Хмельницкий с татарами следует по пятам за польским войском и с часу на час надо ожидать нападения. Решено было остановиться укрепленным станом и приготовиться к бою.

15 мая показались вдали облака пыли: то шел Хмельницкий с казаками и татарами. Пыли было так много, что поляки думали, что врагов, по крайней мере, тысяч сто, а их было всего пятнадцать тысяч. Передовой польский отряд – драгуны, навербованные из украинцев, – передались и здесь Богдану, не хотели они биться со своими… Польское войско стало падать духом; однако первые налеты татар на укрепленный стан были отбиты. Хмельницкий расположил свои полки полукругом и делал вид, будто хочет напасть на поляков всеми силами, а между тем задумал без больших потерь для своих уничтожить все польское войско. Одному ловкому и отважному казаку, Никите Галагану, готовому на все, поручил он пробираться подле польского стана так, чтобы его заметили и схватили, – и научил, что говорить при допросе. В то же время послан значительный отряд казаков, чтобы, обошедши польское войско, испортить дорогу, поставить в удобных местах пушки и под прикрытием леса приготовиться встретить поляков…

Затея Хмельницкого удалась вполне: Галаган был схвачен и приведен к начальникам. Его стали, по-тогдашнему обычаю, пытать огнем, допрашивая о числе казаков и татар.

– Нашим я не знаю счета, – сказал он, – да как и узнаешь, с каждым часом их прибывает, а татар тысяч пятьдесят; скоро и сам хан с ордою будет здесь…

И без того поляки были уже в большой тревоге, а тут ужас обуял их!.. На совете панов поднялись споры. Многие были того мнения, что надо бежать как можно скорее. Потоцкий был постоянно не в ладах с более решительным помощником своим Калиновским. После долгих пререканий решено было отступать.

На другой день, перед рассветом, польский обоз поднялся с места; возы с припасами, панские рыдваны [большие крытые повозки] со всяким добром, лошади и пушки под охраною пехоты тронулись в путь. Рассказывают, будто паны по какому-то непростительному легкомыслию взяли проводником Галагана, хорошо знавшего ту местность. Хмельницкий дал пройти полякам несколько верст спокойно, затем его наездники начали стремительно налетать на врагов: казаки давали залпы из ружей, татары пускали тучи стрел и затем быстро уносились назад, – таким образом томили поляков постоянной тревогой. Несколько верст прошли еще поляки, отбиваясь от врагов, и наконец, уже усталые, вошли в роковой лес. Тут Хмельницкий приказал ударить на польский обоз с тыла и успел отбить много возов. Но беда ждала поляков в конце рощи. Здесь дорога шла крутым спуском в долину и затем подымалась на гору. В этой долине, которую поселяне называли Крутой балкой, казаки прорыли на несколько верст глубокий ров. Поляки, ничего не подозревая, стали спускаться в долину. Когда заметили канаву, было уже поздно. Возы и пушки полетели в ров.

«Стой, стой!» – кричали передние задним, но кричали напрасно: значительная часть возов уже была на спуске, лошади не могли сдержать на себе их тяжести, и все катилось в ров. Иные возы бросались в беспорядке в стороны, но и там были овраги. В довершение беды с противоположной горы казаки били поляков из пушек, а с тылу всеми силами напирали казаки и татары… Один из польских полковников с отрядом своим в две тысячи кое-как пробился и ушел. Это привело польский стан в полное расстройство; казаки ворвались в средину его, и началось страшное побоище! Польское войско бежало врассыпную – кто в лес, кто в болото; но отовсюду из засады выскакивали казаки, стреляли, кололи, рубили их… Это было не поражение, а совершенный разгром польского войска. Потоцкий, видя, что спасения нет, предался на волю Божию и сидел в своей карете; другие паны последовали его примеру. Так их всех и привезли в казацкий стан.

– Видишь, Потоцкий, – сказал Хмельницкий, – как Бог устроил: вы пошли брать меня в неволю, да сами в нее и попались!

– Хлоп, – воскликнул Потоцкий, – чем ты заплатишь славному татарскому рыцарству? Оно победило меня, а не ты с твоей разбойничьей сволочью!

– Тобою, – отвечал Хмельницкий, – тобою, который называет меня хлопом, и тебе подобными!

По решению Рады, оба гетмана и самые знатнейшие паны, а также несколько тысяч пленных были отданы татарам. Сверх того, казаки поделились с ними и богатой добычей.

Украинские казаки: гетман, писарь, сотник, полковник, казак

Хмельницкий отслужил благодарственный молебен и устроил пир казацким старшинам и мурзам; простым казакам выкачено было двадцать пять бочек горилки (водки). На Запорожье с вестью о победе посланы бунчуки, булавы, взятые у поляков, тысяча талеров запорожскому братству на пиво, а триста на сечевую церковь…