Родная старина

На Запорожье в 1607 г. является даровитый вождь, который придал казацкому делу еще большую силу, – Петр Конашевич Сагайдачный, православный дворянин, родом из Червонной Руси. Учился он в Острожском училище. В начале XVII в. он является в Запорожье. Ум, военные способности и образование скоро выдвинули его вперед. В первый раз он прославился смелым морским походом в 1605 г., когда ему удалось завладеть сильной турецкой крепостью Варной; на следующий год он совершает новый удачный поход; в 1606 г. запорожцы под начальством Сагай-дачного напали на Кафу, сожгли здесь турецкий флот, овладели крепостью и освободили из неволи множество христиан-пленников, свезенных сюда для продажи. Не раз и после того Сагайдачный делал походы на турецкие берега и всегда с блестящим успехом. Имя его гремело по всей Украине. Польское правительство не могло в это время помешать усилению казачества. Сигизмунд в начале XVII в. напрягал все силы, чтобы воспользоваться смутами в Московском государстве и завладеть им. Самозванцы вербовали свои шайки на Украине, где всегда было среди казаков много буйного, гулящего люда, готового идти, куда угодно и на кого угодно, лишь бы была в виду богатая нажива да разгулье. Хотя польское правительство издавало ряд грозных указов против своевольных казаков, но, не подкрепленные силою, указы эти не имели никакого значения.

Когда Владислав предпринял поход на Москву в 1618 г. и чуть было не попал в беду, так как большая часть его войска, не получая жалованья, ушла от него, выручил королевича, как известно, Сагайдачный: он привел на помощь полякам 20 тысяч казаков. За эту услугу польский король благосклонно смотрел на Сагайдачного, а тот вернулся из московского похода уже не в Запорожье, а в Киев и стал заправлять с титулом гетмана всей казацкой Украиной. У него под руками были такие военные силы, что полякам трудно было бы и спорить с ним. Пользуясь своим выгодным положением, Сагайдачный взял под свою охрану гонимое православие. В 1620 г. он убедил иерусалимского патриарха, приехавшего в это время в Киев, рукоположить нового православного митрополита и епископов для всех православных епархий. Таким образом, под охраной казацкого оружия православное духовенство стало оправляться и входить в силу. Заботился также Сагайдачный и о процветании православных школ.

Поляки не могли помешать этому: в то время страшная беда грозила Польше. Огромное полчище турок стояло уже на Днестре, готовое вторгнуться в ее пределы и разгромить ее. Польша могла выставить сравнительно ничтожное войско. Опять пришлось просить помощи у Сагайдачного; тот выговорил разные льготы Украине и привел к крепости Хотину 40 тысяч казаков. Все усилия турок взять крепость и сломить казацко-польское войско оказались напрасными. Опытность и храбрость Сагайдачного спасли и в этот раз поляков; но дорого поплатился он за свою услугу: еле живой, весь израненный, вернулся он домой, лежа в карете, но и перед смертью он больше всего думал об Украине, о православии и незадолго до кончины написал королю следующее письмо:

«Я, вашего королевского величества ноги смиренно обнявши, покорно и слезно прошу, чтобы творимые казакам бедствия и злоба высоким и грозным приказом вашего наияснейшего королевского величества были запрещены и укрощены. Особенно чтобы уния у нас, с позволения вашего величества снесенная святейшим Феофаном (иерусалимским патриархом), не возобновлялась и своих рогов не возносила. Имеют, думаем, отцы-иезуиты и все духовенство римской церкви кого к своей унии привлекать, те народы, которые вовсе не ведают и не верят в Христа, а мы, православные, древних святых апостольских и отеческих преданий и догматов без всякой унии придерживаясь, не отчаиваемся достигнуть спасения и вечной жизни. Сии два мои желания вашего слуги если исполнишь и детям своим прикажешь всегда соблюдать, то и панование их и целой короны в тишине… всегда пребудет».

Скоро после того (10 апреля 1622 г.) Сагайдачный скончался в Киеве. Пред смертью он разделил по завещанию все свое имущество между женою и братскими школами – киевскою и львовскою.

Угнетение крестьян

Сагайдачный, оказавший важные услуги Речи Посполитой, в своей просьбе королю ясно указал на то, что возмущало казаков против правительства, – на притеснения православия, на нарушения их прав. Казаки уже сознательно выставляли на своем знамени защиту гонимой православной церкви.

Кроме казаков, теперь в Юго-Западной Руси не было силы, которая взяла бы на себя эту задачу. Южнорусское дворянство к половине XVII в. уже не могло выставить борцов за православие и русскую народность: более сильные из русских магнатов уже изменили им. Видная государственная деятельность, роскошь и блеск придворной и панской жизни в Польше увлекали богатейших из русских дворян; они все более и более свыкались с мыслью, что их отечество – вся Речь Посполитая, а не подчиненная ей Южная Русь, все сильнее и сильнее осваивались с польскими нравами, обычаями, языком, забывали свой родной язык, переменяли веру – словом, совершенно полячились. Помогли этому и браки с польками, причем дети становились католиками. Усердно и неустанно трудились, как сказано уже, и иезуиты в своих школах над переработке русского юношества в поляков и католиков. Труды эти увенчались успехом: многие из потомков именитых русских родов обратились в злейших врагов православия и русской народности. Южнорусское дворянство был оторвано от почвы, от народа, от православной церкви; из естественных защитников их они обратились в беспощадных гонителей. Лет через сорок от начала унии Боплан, хорошо знавший Польшу и Украину, уже пишет: «Дворянство русское походит на польское и стыдится исповедовать иную веру, кроме римско-католической, которая с каждым днем приобретает себе новых приверженцев, несмотря на то что все вельможи и князья ведут свой род от русских».

Положение крестьян в Юго-Западной Руси в это время сильно ухудшилось. В Польше владельцам давалась неограниченная власть над крестьянами: помещик мог делать с «хлопом» своим, что хотел, – мог всячески истязать его, мог убить и даже не подвергался за это никакой ответственности. Таким бесправием и беззащитностью крестьянина возмущались даже и некоторые истые поляки.

«Нет государства, – говорит известный Скарга, – где бы подданные и земледельцы были так угнетены, как у нас под беспредельной властью шляхты. Разгневанный владелец или королевский староста не только может отобрать у бедного хлопа все, что у него есть, но и убить самого, когда вздумается, и за то ни от кого дурного слова не услышит».

Но подобные обличения не приносили пользы. Король в Польше мало имел силы; вся власть в государстве принадлежала панам, а они, конечно, далеки были от мысли уменьшить в чем-либо свои права, отказаться от своих выгод. «Польское дворянство, – говорит Боплан, – блаженствует, как будто в раю, а крестьяне мучатся, как в чистилище; если судьба пошлет им злого господина, то участь их тягостнее галерной неволи».

Тяжело было польским крестьянам, но еще невыносимее было положение крестьян в Юго-Западной Руси; здесь ополяченные и окатоличенные паны к обычному в Польше презрению к хлопам присоединяли еще религиозную вражду: не могли отступники от православия равнодушно смотреть на своих рабов, крепко державшихся православия, служивших живым укором им, изменившим вере отцов и своему народу. С презрением смотрели окатоличенные паны и на униатов.

С той поры как южнорусские помещики стали осваиваться с правами и обычаями польского магнатства, начали они жить на широкую ногу. Непомерная роскошь и безумная расточительность доходили до неслыханных размеров у польских вельмож. Обыкновенный обед в знатном польском доме превосходил, по словам Боплана, званые обеды французских богачей. Бережливость в Польше считалась постыдною. Груды серебра и золота украшали обеденные столы; множество кушаний, дорогие иноземные вина, музыка, песельники и толпы служителей в богатых кунтушах были необходимою принадлежностью панских обедов. Роскошь в одежде тоже доходила до крайности: господские кунтуши были обыкновенно из драгоценного бархата, вышитого золотом, и украшались драгоценными камнями. При дворах своих паны содержали множество челяди и целые толпы шляхтичей, составлявших военные отряды, а при паньях было множество шляхтенок. Все эти дармоеды, которых иногда было более тысячи, содержались на счет панской казны, которая собиралась с несчастных крестьян.

Каких только поборов не брали с них!.. Кроме обычной барщины, или панщины, т. е. работы на пана, которою помещик распоряжался по своему произволу, он отбирал себе в дворню детей у крестьян, не облегчая при этом ни в чем их повинностей. Сверх того, крестьянин три раза в год – пред Пасхой, Пятидесятницей и Рождеством – обязан был доставить помещику «осып», т. е. несколько четвериков [четверик – ок. 26 литров] всякого зерна, несколько пар домашней птицы. Со всего крестьянского достояния – со стад крупного и мелкого скота, с табунов лошадей, с меда и плодов – десятая часть должна была оставаться помещику. Каждый улей в крестьянском пчельнике, каждый «хлопский» вол были обложены пошлинами. За право пасти скот, ловить рыбу, за измол муки – за все крестьяне должны были платить пану пошлину; даже сбор желудей приходилось им оплачивать. Мало того, крестьянам запрещено было не только приготовлять себе напитки: мед, пиво, водку, но даже и покупать в ином месте, кроме панской корчмы [кабака], которая обыкновенно сдавалась на аренду жиду [еврею]. Случится у пана какое-либо торжество: именины, свадьба и проч., а крестьянину горе – неси поздравительное. Едет пан куда-нибудь, на богомолье или на сейм, и тут какая-нибудь тягость ложилась на крестьян. Панские слуги и шляхтичи проездом по владениям своего пана хозяйничали как у себя дома.

Страдал народ от панов, – страдал, конечно еще больше от жидов. Паны, особенно богатейшие из них, почти никогда сами не управляли имениями, а сдавали их на аренду евреям.

Это даровитое племя, рассеявшееся почти повсюду в Европе, гонимое вследствие слепой религиозной вражды, не могло сливаться с населением, держалось повсюду особняком, своими отдельными общинами и направило все свои способности на быструю наживу, так как деньги только и давали еврею цену в глазах населения. Торговля и ростовщичество, как более легкие способы наживы, особенно полюбились евреям: всюду, где они водворялись, они ловко забирали торговые дела в свои руки и быстро обогащались. Теснимые и презираемые христианами, они в свою очередь, где могли, вымещали и свои обиды на них. Таким образом, взаимная вражда между христианами и евреями явилась настолько же по вине первых, сколько и вторых.

В Польше оказывалось евреям больше терпимости, чем в других странах, поэтому они и стали сюда переходить в большом числе. Им разрешалось здесь свободно заниматься торговлей и ремеслами; общинам их (кагалам) дано было право самосуда и самоуправления. Раввины, т. е. еврейские священники, стали заправлять всеми делами общин. Мало-помалу евреи распространились по всей Западной России. Повсюду, где они водворялись, в городах или местечках [небольших городках], денежные обороты и вся мелочная торговля переходили в их руки. С ловкими, находчивыми торговцами-евреями, которых поддерживали кагалы, трудно было соперничать русским или полякам. Особенно охотно евреи стали брать в аренду панские имения и корчмы; паны, безумно мотавшие деньги, проживая в Варшаве или за границей, с радостью сдавали свои родовые и жалованные имения в аренду, лишь бы только скорее получить побольше денег, и давали арендаторам не только свои имущества в полное распоряжение, но даже и свои панские права над крестьянами. Еврей-арендатор получал власть не только облагать крестьян разными пошлинами, всячески наказывать их, но даже казнить смертью! Это повело к страшным злоупотреблениям. Арендатор не дорожил, конечно, выгодами помещика, не заботился

о том, чтобы привести имение в цветущее состояние; главным делом для арендатора было поскорее нажиться на счет пана, хотя бы для этого надо было выжать последние соки из несчастных крестьян. Евреи-арендаторы придумывали новые поборы с них. Дело дошло до того, что крестьянин не мог крестить дитя свое, не мог справить свадьбы, не уплатив установленной пошлины. Паны-католики даже стали отдавать евреям в аренду православные церкви, и жид-арендатор не прежде открывал церковь для разных треб и обрядов, как получив известную плату. Казалось, не было унижения и поругания, какому паны не подвергали бы православной церкви и несчастных крестьян! Одни из них под гнетом нищеты и неволи тупели, свыкались со своим рабским положением, а другие, более крепкие духом, бежали в степи… И какую же ненависть к панам и к жидам уносили они сюда!

Новые восстания казаков

С 1625 г. начинаются снова казацкие восстания. Поводом к первому движению было то, что сейм не хотел утвердить прав, добытых казаками при Сагайдачном. Напрасно они добивались на сейме и свободы православию. Все просьбы казаков отклонялись; за ними не признавали даже и права присылать депутатов, не считали их сословием. Притеснения православных продолжались; тогда и казаки тоже перешли к насилиям. Когда киевский войт Федор Ходыка стал, согласно правительственному постановлению, передавать некоторые православные церкви униатам, казаки сделали нападение на польский отряд, бывший с ним, рассеяли его, а самого Ходыку бросили в Днепр. Мало того, напали на католический монастырь, ограбили его, убили священника. По совету митрополита казаки отправили в Москву посольство с просьбою к царю принять их под свою руку. Об этом узнало польское правительство, и коронный гетман Конецпольский получил приказ укротить мятежников. Дело кончилось тем, что казацкий табор был осажден у озера Куракова, близ Кременчуга, и казаки принуждены были сдаться на тяжелых условиях: должны были ограничиться 6 тысячами реестровых, выдать пушки, отказаться от походов на Крым и Турцию и пр.

Договор этот, впрочем, никакой силы не имел: казацкие чайки по-прежнему носились по Черному морю. В 1629 г. казаки, по их выражению, «окурили мушкетным дымом цареградские стены» и нагнали большого страху на жителей Стамбула.

Притеснения православных продолжались. Папские грамоты разжигали вражду к ним. В это время польские войска, возвращавшиеся из похода, размещены были в Украине. В православном населении пошли ходить слухи, будто польские жолнеры присланы вывести православную веру из Украины и искоренить весь южнорусский народ; пьяные жолнеры сами своими похвальбами да стращаниями породили эти слухи. Раздраженное население сильно взволновалось. Тарас Трясило, запорожский гетман, потребовал, чтобы жолнеры удалились, – те, конечно, не послушались; тогда Тарас напал на поляков – они бежали. Народ, возбужденный его призывом и духовенством, поднялся, стал прогонять жолнеров, толпами бежал к Тарасу, и скоро у него набралось несколько десятков тысяч; но, кроме запорожцев, все были плохо вооружены… Поляки опять одержали верх, но это им стоило больших усилий и потерь. Тарас и другие коноводы восстания были казнены.

В 1632 г., с избранием Владислава на польский престол, у русских оживает надежда на лучшее будущее. Это было время, когда действовал Петр Могила. Новый король понимал, конечно, что казаки могут придать ему много силы в борьбе с внутренними и внешними врагами, и готов был дать всякие льготы православию, но встретил сильное противодействие со стороны сановников. Примас (архиепископ), возлагая корону на Владислава, внушал ему, что он должен всячески охранять и распространять римско-католическую веру и не давать еретикам никаких прав, хотя бы и обещал. А когда король хотел было дать грамоту в пользу православных, то литовский канцлер Радзивилл отказался приложить печать.

– Я во всем прочем повинуюсь вашему величеству, – сказал он, – но там, где дело идет о святой римско-католической вере, не могу поступить никак против совести!

Хотя печать и была приложена после того, как примас и епископы объявили, что они берут этот грех (выдачу льготной грамоты еретикам) на свою душу, но из этого ясно можно видеть, как трудно было польскому королю, даже при всем его желании, в чем-либо существенно облегчить положение русского народа и православия.

Не только истые католики-поляки, но и окатоличенные паны старинного русского рода оказывались жестокими гонителями русского населения и православия. Князь Иеремия Вишневецкий, человек талантливый и прекрасно образованный, владелец огромных имений (почти вся нынешняя Полтавская губерния принадлежала ему), происходивший от древней русской фамилии, сделался свирепым гонителем православного русского народа. Вишневецкому ничего не стоило велеть избить православных жителей целого местечка или ослепить сотни людей. Другой, тоже старинного русского рода, дворянин Самуил Лащ – образец необузданного своеволия, жестокости и нахальства – творил совершенно безнаказанно неимоверные насилия и беззакония. Никаких законов, никакого общественного мнения он и знать не хотел. С отрядом в тысячу человек он делал беспрестанные наезды, грабежи, причем беспощадно избивал людей, обрезывал уши, носы. Весьма набожный, он запирался в Великом посту в монастырь, где проводил время в духовных упражнениях, каялся, молился, а в первый день Пасхи 1630 г. в одном местечке вырезал поголовно все население! Этому разбойнику все сходило с рук, так как он находился под покровительством всесильного тогда коронного гетмана Конецпольского. Целые сотни судебных дел по жалобам были на него; были изданы сотни приговоров, осуждавших его на изгнание из отечества, лишавших его прав, но он ни на что не обращал внимания. Рассказывают даже, будто он дошел до такой дерзости, что, собравши все свои приговоры, велел сшить себе из них мантию и в ней явился к королю…

Притеснения народа и гонение православия вызывают целый ряд новых казацких восстаний. В 1635 г. казаки ходили в Черное море под начальством Сулимы, ограбили турецкие берега, а на возвратном пути нечаянным нападением завладели польской крепостью Кудаком [Кодаком] (построенной у порогов, чтобы сдерживать казаков от их морских походов) и истребили всех защитников ее. Восстание это скоро было подавлено; Сулима при помощи реестровых казаков был выдан полякам. В Варшаве ему и четырем казацким старшинам отрубили головы, тело Сулимы разрубили на четыре части и развесили на четырех концах города.

Через два года вспыхнуло новое, более опасное восстание. Главным коноводом явился Павлюк. Поводом послужили недовольство казаков и притеснения тех, которые самовольно приняли на себя казацкое звание. Их принуждали силою обращаться в крестьян и повиноваться панам, в имениях которых они жили. При этом жолнеры обходились с ними очень сурово.

– Мы – рыцарский люд, к этому не привыкли! – кричали украинцы и уходили толпами, кто на Запорожье, кто далее на восток.

На этот раз волновались и реестровые казаки, которым плохо платилось обещанное жалованье.

– Нам обещали деньги в мае, – говорили недовольные, – а не доставляют и в августе… На море ходить нам не позволяют, а мы оттуда получали себе пропитание; мы и братьев своих воевали и непокорных выдали под меч его величества, а теперь переносим только утеснения и оскорбления, а денег нам не дают!

Наконец прибыли польские чиновники с жалованьем казаков. Но когда собрали раду, то увидели, что казаков оказалось гораздо больше, чем должно было быть по реестру. На шумной раде ясно высказалось общее неудовольствие, которое успокоить жалованьем было нельзя.

Потоцкий, один из присланных сановников, думал смелой речью пугнуть казаков:

«Напрасно волнуетесь, паны молодцы, – сказал он, – если бы пришлось Речи Посполитой извлечь свой меч на вас, она извлечет его и самое имя ваше сгладит! Пусть на этих местах обитают дикие звери вместо мятежного народа. Вы уйдете на Запорожье? Что же из того? Жен и детей своих оставите же здесь; стало быть, надо же будет вам вернуться и придется тогда преклонить головы под меч Речи Посполитой. Стращаете вы нас, что уйдете куда-нибудь подальше – на Дон, например, так это – неправда. Днепр – ваше отечество. Другого Днепра нет на свете. Дона нельзя сравнить с Днепром: там неволя, здесь – свобода. Как рыбе нельзя жить без воды, так казаку без Днепра, – чей Днепр, того и казаки! Теперь прощайте; мы едем к его величеству и скажем, что вы бунтуете!..»

Некоторых казаков даже слеза прошибла, когда заговорили об их родине, о «батьке» Днепре. Смятение мало-помалу улеглось, и казаки присягнули, подняв пальцы кверху, что они будут соблюдать прежний (кураковский) договор.

Но присяга не помогла. В это время Павлюк рассылал свои грамоты, призывая весь народ в казачество. Эти призывы были по сердцу многим. Народ бежал толпами от своих господ на Запорожье. Южнорусский народ всегда рад был случаю восстать на ненавистных им панов, а в этот год был вдобавок неурожай. Поднялась страшная дороговизна; бедняки голодали. Голод да нужда – лучшие пособники мятежам. Толпы беглецов являлись к Павлюку; реестровые казаки полк за полком стали присоединяться к мятежникам.

Для усмирения мятежа явилось польское войско под начальством Потоцкого. После нескольких стычек поляки разбили казаков под деревнею Кумейки. Битва была страшно упорная. Польское войско, устроенное и хорошо вооруженное, стало осиливать казаков, между которыми было много хлопов, еще плохо знавших боевое дело.

– Сдавайтесь! Просите пощады! – кричали поляки им.

– Не сдадимся ляхам! – кричали те в ответ. – Один на другом головы свои сложим!

Казаки не выдержали. Часть их конницы бежала, но пешие из частей разбитого табора устроили новый теснейший табор и отчаянно отбивались. Когда не стало у них пороху, они дрались оглоблями, осколками телег… Чуть какой-нибудь поляк падал с коня, они кидались на него, как разъяренные звери, и терзали его, пока на них не налетали поляки и не рубили их в куски. Это было уже не сражение, а зверская бойня, так велико было ожесточение с обеих сторон! Резня прекратилась только с наступлением сумерек; пользуясь ночью, остаткам казацкого табора удалось уйти.

Страшное зрелище представляло поле битвы! На снежной равнине всюду, куда хватало глаз, виднелись багровые полосы крови, человеческие тела, отрубленные головы, руки, ноги, лошадиные трупы, обломки оружия и возов да обгорелые бревна деревни Кумейки.

Когда ушли поляки, то русские хлопы из окрестных деревень похоронили тела своих собратий и насыпали над ними высокие могилы на память потомкам о злосчастном побоище, где столько бойцов сложили буйные головы за свою волю и кровью своей напоили родную землю…

Скоро и остатки казацкого табора должны были покориться полякам – обороняться не стало силы. Реестровые казаки, бывшие в таборе повстанцев, обвинили во всем Павлюка, пропустившего удобное время для удара на польский стан. Дело кончилось тем, что Павлюка и его товарища скованных выдали Потоцкому. Их свезли в Варшаву. Здесь в феврале 1638 г. собрался сейм. Озлобление против казаков было так велико, что уж и не знали, какую казнь придумать Павлюку. Ввиду того что его винили в том, будто бы он хотел отторгнуть Украину от Польши и сделаться государем, приговорили надеть ему на голову раскаленную железную корону и дать в руки раскаленную железную палицу вместо скипетра, но король не допустил этого зверского шутовства. Павлюку и его сообщникам отсекли головы, а затем воткнули их на колья.

За частые мятежи сейм постановил отнять от казаков всякие права, совершенно уничтожить их как отдельное сословие; но чтобы не слишком раздражать русский народ, постановили действовать тайно и постепенно, а на первый раз решили отнять у казаков право избирать себе старшину, а назначать им начальников из лиц, преданных Речи Посполитой, из шляхтичей. Решено было также завладеть Запорожьем, чтобы не давать в этом гнезде собираться казацким силам. Таким образом, в сущности хотели искоренить казачество. Но легко было решать, да трудно исполнить!

Вскоре после восстания Павлюка вспыхнул новый мятеж под руководством Острянина (Остраницы), а потом Гуни. Сначала повстанцам посчастливилось разбить польский отряд, но затем, несмотря на необычайную храбрость казаков и находчивость их вождей, поляки снова взяли верх. Вожаки спаслись бегством, одни – в Московское государство, другие – на Запорожье.

Во время этих казацких восстаний, которые кончались печально для повстанцев, они уходили далее на восток, заселяли по Дону и его притокам земли, которые Московское государство считало своими. Область эта, все более и более населявшаяся выходцами из Приднепровья, стала называться Слободской Украиной и занимала нынешнюю Харьковскую губернию, южную часть Курской и большую часть Воронежской. Город Белгород был средоточием этой области, и здешний воевода ведал этих поселенцев.

Десять лет после восстания Павлюка на Украине было тихо. То было затишье перед грозою.

Запорожская Сечь