Родная старина

В это же время явилось обстоятельное и правдивое сочинение о происхождении унии – «Перестрога» (т. е. предостережение), написанное православным львовским священником.

Таким образом, борьба православия с унией и католичеством заставляла православных глубоко вдумываться в церковные вопросы, пробуждала их силы и направляла их к литературной деятельности и проповеди.

Король в своей грамоте к русскому народу требовал, чтобы все православные последовали примеру митрополита, приняли унию, и запрещал признавать владыками и иметь общение с епископами, восстававшими против унии, и даже приказывал карать ее противников. Итак, сам король считал православных преступниками и своею властью узаконял гонение на них.

Наказать всех противников унии, т. е. целый народ, и принудить его признать унию было не под силу польскому правительству; но всячески теснить и гнать православных оно могло. Положение униатов было тоже далеко не привлекательным: они от своих отстали и к чужим не пристали. Православные презирали их как отступников; не считали их своими и католики: в унии они видели только переходную ступень к католичеству. Сенаторских мест униатским духовным сановникам польское правительство не дало, зато щедро наделяло их имениями, отнятыми у православных церквей и монастырей.

Епископы-униаты своим корыстолюбием и небрежным отношением к церкви еще более роняли унию в глазах всех благомыслящих людей. Паны и шляхтичи, изменяя православию, считали за лучшее переходить не в унию, а прямо в католичество. Уния только и находила себе поддержку в правительстве.

После Михаила Рагозы, горько каявшегося в принятии унии, митрополитом стал Ипатий Поцей (в 1599 г.). При нем усилились преследования православных: он отнимал у православных церквей и монастырей имения в пользу униатов, изгонял православных духовных лиц и давал их места униатам, теснил братства. Притеснения дошли наконец до того, что раздраженному населению стало невмочь более терпеть. Один православный мещанин в Вильне даже покусился на жизнь Поцея, но отрубил ему только два пальца. Преступник был казнен; а пальцы Поцея, как мученика за веру, долго лежали на престоле в церкви. Это покушение только сильнее разожгло страсти: преследование православных после этого еще более усилилось. На церковные места в униатской церкви стали допускать прямых католиков, и явно обнаружилось стремление обратить униатов совсем в латинство; преемник Поцея Иосиф Рутский особенно хлопотал об этом.

Начало XVII в., когда Московская Русь страдала от смут, было особенно тяжелым и для православных в Западной Руси. Чего только не делалось здесь против них! Шайки голодных и оборванных жолнеров (солдат), воротившихся из похода на Москву, буйствовали, грабили и всячески тешились над православным населением. Иезуиты натравливали даже своих школьников на православное население, а те заводили с православными уличные драки, издевались над их обрядами, врывались в церкви и бесчинствовали; бывали даже случаи, что «питомцы иезуитов» разносили церкви и дома…

Все это буянам сходило безнаказанно с рук. Управы на них найти православным было негде: суды охраняли права лишь католиков и униатов, а не православных. Сильных покровителей их уже не стало. Князь Острожский умер в 1608 г. Многие прежде русские и православные роды уже ополячились.

В 1610 г. явилось сочинение Мелетия Смотрицкого «Фринос» («Плач»). Здесь представлена православная церковь, которая оплакивает утрату западнорусских родов, перешедших в латинство, в следующих словах:

«Где теперь тот неоцененный камень, который я носила вместе с другими брильянтами на моей голове в венце, как солнце среди звезд, – где теперь дом князей Острожских, который превосходил всех ярким блеском своей древней (православной) веры? Где и другие также не оцененные камни моего венца, славные роды русских князей, – мои сапфиры и алмазы – князья Слуцкие, Заславские, Збаражские, Вишневецкие, Чарторижские? (Далее следует длинный перечень знатных русских родов, ополячившихся и окатоличившихся…) Вы, злые люди (своею изменою) обнажили меня от этой дорогой моей ризы и теперь насмехаетесь над немощным моим телом… Прокляты будете все вы, насмехающиеся над моей наготой, радующиеся ей! Настанет время, что все вы будете стыдиться своих действий».

Не стало сильных защитников православия между русскими панами; один за другим сошли в могилу и последние православные епископы: Гедеон – епископ львовский и Михаил – перемышльский. Все сильнее и сильнее сказывался недостаток в православных священниках: в иных местах православному населению поневоле приходилось обращаться к униатским священникам, а гонения на православных все росли да росли.

Лев Сапега

Вот какими красками на сейме 1620 г. Волынский депутат Лаврентий Древинский обрисовал пред королем и всеми членами сейма положение православных польской короны:

– Каждый видит ясно, какие великие притеснения терпит этот древний русский народ относительно своей веры. Уже в больших городах церкви запечатаны, имения церковные расхищены, в монастырях нет монахов – там скот запирают; дети без крещения умирают, тела умерших без церковного обряда из городов, как падаль, вывозят; народ умирает без исповеди, без приобщения. Неужели это не самому Богу обида, и неужели Бог не будет за это мстителем?! Скажу, что в Львове делается: кто не униат, тот в городе жить, торговать и в ремесленные цехи принят быть не может; мертвое тело погребать, к больному с тайнами Христовыми открыто идти нельзя. В Вильне, когда хотят хоронить тело благочестивого русского, то должны вывозить его в те ворота, в которые одну нечистоту городскую вывозят. Монахов православных ловят на вольной дороге, бьют и в тюрьму сажают. В чины гражданские людей достойных и ученых не производят потому только, что не униаты; простаками и невеждами, из которых иной не знает, что такое правосудие, места наполняют в поношение стране русской. Деньги у невинных православных без всякой причины исторгают…Уже двадцать лет на каждом сеймике, на каждом сейме горькими слезами молим, но вымолить не можем, чтоб оставили нас при правах и вольностях наших. Если и теперь желание не исполнится, то будем принуждены с пророком возопить: «Суди ми Боже и рассуди прю мою!»

В 1620 г. в Малороссию приехал иерусалимский патриарх Феофан и поставил для православных митрополита Иова Борецкого и шесть епископов. Это сильно встревожило иезуитов; они пустили молву, будто Феофан – самозванец, а не патриарх, и поэтому все посвященные им епископы незаконны. Из-за этого вопроса снова загорелась полемика. Законность действий Феофана была доказана. В это же время казаки решительно заявили, что не пойдут на турок, если польское правительство не признает вновь поставленных православных епископов, а на сейме 1622 г. снова Древинский возвышал свой горячий голос на защиту свободы веры. По новому определению сейма признаны были права православных и решено было прекратить судебные дела, порожденные религиозной враждой. Казалось, наступала пора примирения и спокойствия; но случилось несчастье, которое разбило все упования православных и вызвало новые нападки и гонения на них.

Полоцкий униатский епископ Иосафат Кунцевич, один из самых рьяных поборников унии, не останавливался ни пред чем, добиваясь торжества ее над православием. Он не мог вынести, что многие из его паствы стали переходить к православному полоцкому епископу Мелетию Смотрицкому, и стал творить такие неправды и насилия, что даже иные католики старались умерить его слепую вражду к православным.

Литовский канцлер Лев Сапега, как дальновидный государственный человек, понимал, как вредны могут быть последствия насилий, какие совершал Кунцевич и подобные ему. Письмо Сапеги к нему, полное резких, но правдивых укоров, очень любопытно: здесь истый католик свидетельствует о тех безобразиях, какие творили горячие ревнители унии.

«Бесспорно, – пишет Сапега Кунцевичу 12 марта 1622 г., – что я сам хлопотал об унии и покинуть ее было бы неразумно; но мне никогда и на ум не приходило, чтобы вы решились приводить к ней такими насильственными средствами. Уличают вас жалобы, поданные на вас в Польше и Литве. Разве не известны вам ропот темного народа, его речи, что он хочет лучше быть в турецком подданстве, нежели терпеть такое притеснение своей вере? По словам вашим, только некоторые монахи епархии Борецкого (нового православного митрополита) и Смотрицкого да несколько киевской шляхты противятся унии; но просьба королю подана от войска Запорожского, чтобы Борецкого и Смотрицкого в их епархиях утвердить, а вас и товарищей ваших свергнуть. И на сеймах мало ли у нас жалоб от всей Украины и от всей Руси, а не от нескольких только чернецов! Поступки ваши, проистекающие более из тщеславия и ненависти, нежели из любви к ближнему… произвели те опасные искры, которые угрожают всем нам или очень опасным, или даже всеистребительным пожаром!»

Далее Сапега указывает на весь вред насилий, указывает, что поступать так, как поступает Кунцевич и ему подобные, и невыгодно для успеха унии, и противно христианскому духу.

«Говорите, – продолжал он, – что вольно вам не униатов топить, рубить. Нет! Заповедь Господня всем мстителям дает строгое запрещение, которое и вас касается. Когда насилуете совести людские; когда запираете церкви, чтоб люди без благочестия, без христианских обрядов, без священных треб пропадали, как неверные; когда своевольно злоупотребляете милостями и преимуществами, от короля полученными, то дело обходится и без нас; когда же, по поводу этих беспутств, в народе волнение, которое надо усмирить, то вы хотите нами (т. е. правительством) дыры затыкать!.. Вы требуете, чтоб не принимающих унию изгнать из государства. Да спасет Бог наше отечество от такого величайшего беззакония!.. Печатать и запирать церкви и ругаться над кем-либо ведет только к пагубному разрушению братского единомыслия и взаимного согласия. Покажите, кого вы приобрели, кого уловили вашею суровостью, строгими мерами, печатанием и запиранием церквей? Вместо того откроется, что вы потеряли и тех, которые в Полоцке у вас в послушании были. Из овец сделали вы их козлищами, навлекли опасность государству, а может быть, и гибель всем нам, католикам. Вот плоды вашей хваленой унии! Если отечество потрясется, то не знаю, что в то время с вашей унией будет!.. Король приказывает вам православную церковь в Могилеве распечатать и отпереть, о чем я, по приказу его, пишу к вам, и если вы этого не исполните, то я сам велю ее распечатать… Жидам и татарам не запрещается в областях королевских иметь свои синагоги и мечети, а вы печатаете христианские церкви!»

Но эти укоры не действовали на Кунцевича, ослепленного враждой к православию. Он, выражавший опасение за свою жизнь, казалось, шел навстречу беде: запирал православные церкви в Витебске, не дозволял православным служить даже за городом в шалашах. Озлобление против него дошло наконец до крайней степени: раздраженная уличная чернь кинулась на него, избила его палками до смерти, а изуродованный труп его кинула в Двину (в ноябре 1623 г.).

Это убийство было знаком к новым гонениям православных. До сих пор они имели право говорить о себе: «О насилии наша сторона не мыслит». Теперь же в глазах католиков и униатов они этого права лишились. Кунцевич был провозглашен по всему католическому миру мучеником за свою христианскую ревность. Сам папа Урбан VIII взывал о мщении – он смотрел на православных глазами Кунцевича. В своем послании к королю 10 февраля 1624 г. он между прочим говорит:

«Восстань, о царь, знаменитый поражением турок и ненавистью нечестивых! Прими оружие и щит и, если общее благо требует, мечом и огнем истребляй эту язву!»

«Кто даст очам нашим источник слез, – пишет папа в другом месте, – чтобы мы могли оплакать жестокость схизматиков и смерть полоцкого архиепископа? Где столь жестокое преступление вопиет о мщении, проклят человек, который удерживает меч свой от крови! Итак, могущественнейший король, ты не должен удерживаться от меча и огня. Да почувствует ересь, что за преступлениями следуют наказания. При таких отвратительных преступлениях милосердие есть жестокость!»

Такие воззвания делал папа, считавший себя наместником Христа на земле! Он писал не только к королю, но и ко многим епископам и светским лицам, требуя гонения на православных.

В Витебск явились королевские комиссары (чиновники), окруженные значительными отрядами пешего и конного войска, – боялись казаков, которых звали на помощь жители Витебска. Судебное разбирательство было окончено в три дня. Два бурмистра и 18 горожан были казнены; около ста бежавших горожан было приговорено заочно к смерти; имения их отобраны в казну. Город потерял все свои права и преимущества («Магдебургское право»); ратуша и две православные церкви были разрушены; даже колокола, в которые били в набат, возбуждая народ против Кунцевича, были сняты.

По всему пространству польских владений с новой силой поднялось гонение на православных. Витебский погром и другие насилия нагнали такого страху на православных, что они целыми тысячами стали переходить в унию.

По поводу витебской расправы один из современников-униатов пишет: «Великий страх после этого напал на схизматиков; начали понимать, что когда сенаторы хотят приводить в исполнение приказы королевские, то не боятся казацкого могущества».

Казацкие движения против Польши тогда уже начались, и польское правительство стало с тревогою смотреть на свою казацкую Юго-Восточную Украину.

Петр Могила

Католики и униаты, как мы видели, сильно боролись с православием, между прочим, и пером; православным пришлось обороняться тем же оружием, писать и издавать книги против своих врагов. Это вызвало сильное умственное движение; для духовной борьбы нужны были просвещенные борцы, умеющие хорошо писать; нужны были и талантливые проповедники. Братства, стоявшие на страже православия, особенно способствовали умственному возрождению в православном мире: посылали даровитых молодых людей в западные университеты, заводили училища, типографии. Быстро увеличивалось число людей пишущих, читающих, думающих о высших умственных вопросах, и, несмотря на бедствия и гонения, в среде православных просвещение поднималось. Большую службу сослужили в этом деле братства, но они мало-помалу слабели в борьбе и, когда высший класс русский олатинился и ополячился, стали одно за другим исчезать. Одно только из них, киевское, имело иную судьбу. Киеву снова выпало на долю быть источником христианского просвещения.

Еще в 1594 г. братство киевской Богоявленской церкви завело школу. Двадцать лет она работала на пользу православия и просвещения; но тут ее постигло несчастие – она сгорела. В 1615 г. богатая женщина Анна Гугулевичевна пожертвовала землю и несколько зданий для братства и школы, – она возобновилась и скоро достигла цветущего состояния.

Умственное движение в Южной Руси получило особенную силу с той поры, как в нем принял участие Петр Могила.

Происходил он из очень знатного молдавского рода; учился, как говорят, в Париже, затем служил в военной польской службе. В 1625 г. он постригся в Печерской лавре, когда ему не было еще и 30 лет. Его образование, богатство и сильные связи обращали на него общее внимание, подавали надежду на то, что в нем православная церковь найдет сильного борца. Петр Могила скоро был избран архимандритом монастыря. Новый игумен с первых же шагов выказал необычайную деятельность на пользу монастыря, – подновил церковь, не жалел издержек на украшение ее и пещер, построил на свой счет при лавре богадельню для нищих и задумал завести при монастыре высшую школу. Чтобы приготовить для нее хороших учителей, он стал посылать, не жалея своих средств, молодых людей за границу. Но чрез несколько времени члены богоявленского братства – дворяне и казацкие старшины – стали просить Петра Могилу, чтобы он не заводил новой школы, а обратил свои средства и силы на улучшение уже существующего братского училища на Подоле (нижняя часть города Киева). Могила согласился и признан был старшим братом, блюстителем и пожизненным опекуном киевского братства (в конце 1631 г.). Гетман от всего запорожского войска обещал в случае нужды защищать оружием церковь, монастырь, богадельню и школу братства, а киевские дворяне обязались заботиться о содержании училища.

В начале 1632 г. скончался король Сигизмунд III, заклятый враг православия, и у православных ожила надежда на лучшее будущее. На сейм, где должны были толковать о разных улучшениях в государстве, уполномочен был ехать от русского духовенства Петр Могила. Православные требовали уничтожения всяких стеснений и запретов относительно своей церкви. Вместе с просьбою дворян и духовных подали на сейм и казаки свое прошение. Оно было изложено в резких выражениях.

«При покойном короле, – писали казаки, – мы терпели неслыханные обиды… Униаты отстранили от городских должностей добродетельных мещан нашей веры и замутили сельский народ; дети остаются некрещеными; взрослые – невенчанными; умирающие отходят на тот свет без причащения. Пусть уния будет уничтожена; тогда мы будем со всем русским народом полагать жизнь за целость любезного отечества. Если же, сохрани Боже, и далее будет не иначе, мы будем искать других мер удовлетворения».

Эта угроза сильно раздражила поляков. Но все же сейм согласился исполнить многие просьбы православных: отдать им киевскую митрополию, львовское епископство, позволить братствам свободно распоряжаться школами. А Владислав, искавший содействия казаков и русских, ввиду неприязни Польши к Москве, дал православным от себя грамоту с обещанием еще больших прав и свобод… Православные дворяне и духовные лица, бывшие на сейме, порешили вместо дряхлого и болезненного киевского митрополита Исайи избрать Петра Могилу. Король утвердил этот выбор и дал Петру право преобразовать киевское братское училище в высшую школу – коллегию.

С большою ревностию принялся новый митрополит приводить в порядок расстроенные дела православной церкви в Киеве. Церковь Святой Софии, это «единственное украшение православного народа, глава и матерь всех церквей», как ее называл Петр Могила, была приведена в благолепный вид и освящена. Церковь Святого Василия возобновлена; из развалин Десятинной церкви была воздвигнута новая каменная церковь; при работе был найден гроб святого Владимира. Возобновлена была также древняя церковь Спаса на Берестове.

Не одним внешним восстановлением святыни занялся Петр Могила; он стремился исцелить и внутренние язвы православной церкви.

«Наша церковь, – писал он позже в своем окружном послании, – оставаясь ненарушимою в догматах веры, сильно искажена в том, что касается обычаев, молитв и благочестивого жития. Многие православные, часто посещая богослужение иноверцев и слушая их проповеди, так заразились ересью, что трудно распознать, истинные ли они православные или только по имени. Другие же, не только светские, но и духовные, прямо покинули православие и перешли к разным богомерзким сектам. Духовный и монашеский сан пришел в нестроение, нерадивые настоятели не заботятся о порядке и совсем уклонились от примера древних Отцов Церкви…»

Вернуть русскую церковь к древнему благочестию – вот задача, какую поставил себе Петр Могила.

Он издал «Служебник», где было приложено объяснение литургии; затем «Требник», подробный сборник богослужений, долгое время служивший руководством во всей России; велел напечатать «Краткий катехизис». В предисловии к нему сказано: «Книга эта публикуется не только для того, чтобы священники в своих приходах каждый день, в особенности в воскресенье и праздничные дни, читали и объясняли его своим прихожанам, но также, чтобы мирские люди, умеющие читать, преподавали одинаковым способом христианское учение, а также, чтобы в школах все учители заставляли своих учеников учить наизусть по этой книжечке». Изложен катехизис в вопросах и ответах и содержит в себе объяснение Символа веры по членам, молитвы Господней и заповедей. Книжка эта послужила образцом для позднейших катехизисов.

Понятно, какое важное значение имели все означенные книги: они объясняли православным смысл их веры и богослужения и придавали последнему определенность и устойчивость.

Не мог такой горячий ревнитель православия, как Могила, не принять участия в полемике с католиками. Когда один из отступников от православия, перешедших сначала в унию, а потом в католичество, осмеял собор, созванный Могилою в 1642 г. для улучшения церковных дел, и затем в длинном сочинении изобразил недостатки православной церкви, то Могила написал большое сочинение «Лифос», или «Камень», где он рассуждает о таинствах, обрядах, церковном уставе, главных отличиях Восточной церкви от Западной и о печальном состоянии православной церкви…

Но более всего Могила направил свои заботы на школу. Киевскую братскую школу он преобразовал в коллегию, устроил при братстве типографию и монастырь, где жили монахи, наставники школы; подарил коллегии свое собственное село, постоянно давал деньги на постройки, помогал учителям и ученикам, своим примером увлекая и других к пожертвованиям…

Могила понимал вполне, что для спасения православия необходимы такие борцы, которые знаниями не уступали бы своим противникам – образованным католикам, – и целью его стало создать рассадник вполне просвещенных духовных лиц.

Митрополит Петр (Петр Симеонович Могила)

Управлением и всем строем коллегия Могилы походила на иезуитские коллегии… Во главе заведения стоял «ректор»; он был вместе с тем игуменом братского монастыря и профессором богословия; помощником его был «префект». Кроме этих двух начальствующих лиц, выбирался на известный срок «суперинтендант», наблюдавший над поведением учеников. Некоторые из них, более благонравные, должны были ему помогать в этом деле. Часть учеников жила на счет коллегии в ее доме, так называемой бурсе.

Учебный курс распадался на две части: низшую и высшую. Низшая делилась на шесть ступеней, или классов: фара, или аналогия, здесь обучали чтению и письму на славянском, латинском и греческом языках; инфима – класс первоначальных сведений; затем следовали классы грамматики и синтаксимы, – в этих двух классах изучались грамматические правила трех вышеупомянутых языков, объяснялись и переводились разные сочинения, преподавались катехизис, арифметика и пение. В следующем классе – поэзии – обучали пиитике, т. е. правилам стихосложения, приучали учеников писать стихи, или, как называли тогда их, – вирши (versus). За классом поэзии шел класс риторики, науки, излагавшей правила красноречия; здесь ученики упражнялись в сочинении речей и рассуждений. Самыми высшими были два класса: философии и богословия. Курс первого продолжался два года, а второго – четыре… В последнем классе, кроме изучения разных богословских предметов, обращалось большое внимание на составление проповедей.

Направление преподавания было так называемое схоластическое: считали, что все знания, возможные для человека, заключаются в Священном Писании и в сочинениях Аристотеля. Внимание наставников было обращено не на то, чтобы при помощи разнообразных сведений развить умственную пытливость учеников, пробудить в них желание доискиваться новых истин и знаний, а лишь на то, чтобы придать уму гибкость, сноровку, способность ловко доказывать данные истины. Такое направление господствовало в те времена как в иезуитских коллегиях, так и в большинстве западноевропейских школ и университетов.

Преподавание всех наук, кроме славянской грамматики и православного катехизиса, велось на латинском языке. Ученики обязаны были и между собой постоянно говорить по-латыни.

Заведены были даже нотаты, или листки, где записывалось имя того ученика, который, говоря по-латыни, ошибался или проговаривался нелатинским словом. Такой листок оставался у виновного до тех пор, пока ему не удавалось поймать на подобном же промахе своего товарища, которому он и передавал нотату. Плохо приходилось тому, у кого этот листок оставался на ночь, – его секли.

Такое предпочтение латинскому языку объясняется тем, что в те времена, как известно, он был общим языком науки, на нем писались сочинения, велись диспуты, а кроме того, он употреблялся на судах и сеймах.

Господство латинского языка в киевской коллегии чуть было не навлекло на нее большой беды. Пошла молва, что наставники коллегии, воспитанные за границей, хотят совратить юношество в латинство. И вот раз буйная толпа черни под предводительством казаков приступила к коллегии и грозила сжечь ее и перебить наставников. Насилу удалось образумить толпу.

«Мы, – писал потом один из наставников школы, – уже исповедовались и ожидали, что нами начнут кормить днепровских осетров, но, к счастию, Господь, видя нашу невинность, разогнал тучу предубеждений и осветил сердца наших соотечественников; они увидели в нас сынов православной церкви, и с тех пор жители Киева и других мест не только перестали нас ненавидеть, но стали отдавать к нам в большом числе своих детей…»