Студент Иконников

– Само-овар?.. А во… водки… не-ет?..

– Я не пью, – сказал спокойно Иконников. – Да и вам, кажется, сегодня не следовало бы!

Учитель пьяно улыбнулся.

– Мда!..Конечно!.. Я сегодня… как говорится, пьян!.. Пьян! – взвизгнул он плаксиво. – Похоронил ее… голубку Зиночку!..

Иконников молчал, а Гиацинтов продолжал, раскачиваясь в кресле:

– Закоо…пали в сырую землю!.. Навсегда!.. Чистую голубку… мученицу!..

Он наклонился к Иконникову, обдавая его запахом водки:

– А ведь я тогда… утаил!.. Помните: про родителей?.. Ведь отец-то… этот… полный, с лысиной… Бил ее!.. Ей-Богу!.. Всегда бил!.. Еще до этого случая…

– Да неужели? – ужаснулся Иконников.

– Говорю: ей-Богу, значит, верно!.. А в тот вечер… при мне избил! На моих глазах!..

– И вы… не заступились?

Учитель бессмысленно на него посмотрел…

– Почему же вы не заступились? – переспросил негодующий Иконников. – Ведь при вас же били женщину?..

– Не заступился, потому что… я… я… скот!..

Он вдруг начал бить себя кулаком в грудь.

– Мерзавец я!.. Подлец, хотя и… интеллигент!.. Сукин сын!.. Я тебе больше скажу, – вдруг перешел он на «ты». – Я радовался, когда он ее бил!.. Понимаешь: радовался, как последняя дрянь!.. Думал, что изменяет мне… Так на же, мол, тебе: тебя бьют, а я… я… ин… ин-теллигент, радуюсь!..

Он начал плакать мелкими, пьяными слезами… Говорил о своей любви к покойнице, о том, как мечтал вырвать ее из этой атмосферы. Клялся, что он – передовой, что стоит за равноправие женщины.

Заснул он в этом же кресле, уронив голову на руки, брошенные на стол.

И храпел до самого утра, мешая спать Иконникову.

VIII

Утром учитель ушел. Иконников еще не проснулся, и Гиацинтов, крадучись, и озираясь по сторонам, на цыпочках, осторожно вышел из номера. Проснувшись, студент не нашел уже его в номере.

Иконников встал, не спеша оделся, вымылся, позвал коридорного и приказал проветрить номер, в котором стоял запах винного перегара. И, пока номер прибирают, решил пройти к Рудзевичу.

Казимир Францевич был один, с неизменной бутылкой водки на столе, сумрачный и чем-то расстроенный. Ходил, по обыкновению, из угла в угол и на ходу бросил Иконникову:

– Присаживайтесь! Если хотите чаю – прикажите подать самовар. Когда я один, он мне не требуется.

Тут только Иконников заметил отсутствие Филатова.

– А где же Филатов? – спросил он.

Рудзевич повернул к нему голову, остановился и заложил руки в карманы брюк.

– Позвольте мне вас, коллега, спросить: где Филатов? Вы же с ним вышли, а не я!

Иконников почувствовал, что попал в неловкое положение, и что нужно солгать, чтобы не подвести Филатова.

И он ответил с деланным удивлением:

– Ей-Богу, не знаю где он! Вышли мы вместе, но потом он простился со мной и пошел. Мне он сказал, что идет по делу.

– Странно! – Рудзевич опять заходил по номеру. – Я, видите ли, боюсь одного: Филатов мальчишка и не умеет управлять своими страстями. И я уверен, что он полез на какую-нибудь нелегальную сходку.

– Конечно, это дело его, – продолжал Рудзевич. – Живи он один – пусть нарывается на какую хочет историю! Но он живет со мной и знает прекрасно, что за мной следят. Случись что, – первым долгом ко мне явятся.

Положение Иконникова становилось скверным. Он был теперь между двух огней: покрывая Филатова он, тем самым, подводил Рудзевича.

Приходилось действовать дипломатично.

– А вы бы, Рудзевич, на всякий случай, приняли меры! – сказал он, подумав. – Мало ли что может случиться! Вдруг Филатова арестовали?

Иконников уже не сомневался, что это так именно и случилось.

– Вы посмотрите: одиннадцатый час, а его еще нет! Право, что-то подозрительно!

– Мне нечего принимать меры. У меня здесь ничего нет. Но меня просто впутают в историю с Филатовым. Они ждут только предлога.

Иконников посидел еще с полчаса, а потом пошел к себе. Номер его был уже прибран, он напился чаю и решил пойти в университет.

Еще издали, подходя к университету, Иконников увидел, что и сегодня пришел напрасно: вся Моховая была запружена полицией, и мимо нее, как сквозь строй, проходили кучки студентов. Опять, как и вчера, студенты шли с веселыми лицами, остря и перекидываясь ироническими фразами, а на них глядели хмурые лица городовых, с застывшей готовностью, по первому знаку начальства, произвести расправу.

Попадались студенты и с возбужденными лицами, настроенные демонстративно. На углу Воздвиженки загремела вдруг песня, подхваченная сотней молодых голосов… Конные городовые вонзили шпоры в бока гарцующих коней и понеслись карьером. Песня оборвалась, демонстранты рассеялись, и атака городовых пропала.

Рядом с Иконниковым стояла какая-то, прилично одетая, старушка.

Она не успела посторониться, и лошадь одного городового прижала ее к стене дома. Старушка отчаянно закричала, но городовой, не обращая внимания, продолжал осаживать лошадь…

Иконников возмутился и ударил кулаком лошадь по заду так, что та шарахнулась с тротуара. Но маневр студента был замечен, и его сейчас же схватили. Может быть, он был бы даже избит, потому что повернувший лошадь городовой выругался и поднял над студентом нагайку, но удар остановил подбежавший помощник пристава.

– В чем дело? – опросил он у одного из державших Иконникова городовых.

– Сопротивление полиции, ваше бро-дие! – отрапортовал тот, делая под козырек. – Ударил лошадь!

– Да… ударил! – крикнул Иконников, полный негодования. – Но ударил потому, что она чуть было не задавила какую-то даму! Надо смотреть на что лезешь!

– Прошу замечаний не делать! – сухо сказал полицейский и сделал жест. – Взять!

Иконникова довольно грубо толкнули в спину и повели. На углу Никитской его сдали конвою из городовых, который охранял кучку студентов, человек в двадцать. Минут через десять привели еще партию студентов, всех их сбили вместе, и повели, окружив нарядом полиции.

Иконников был страшно возмущен. Озлобление нарастало в его груди, и ему хотелось громко кричать о несправедливости. Но он сознавал, что это бесполезно, и потому шел молча, кусая от негодования губы.

Неловко он себя чувствовал в том положении, в котором очутился. Идти под конвоем полиции, среди белого дня, по шумной улице, ему приходилось в первый раз в жизни, и казалось, что все взгляды прохожих и проезжающих останавливаются именно на нем, которого, как преступника, ведут под конвоем. Но, бросив исподлобья взгляд на ближайший тротуар, студент успокоился: будто одно неразрывное звено сковало всех этих студентов с шумной улицей, и Иконников видел, как эта улица страдала одним общим страданием, переживала то же, что переживают студенты.

Привели студентов в Арбатскую часть. Большинство их сейчас же куда-то увели, а некоторых, в том числе и Иконникова, оставили для составления протокола. И когда очередь дошла до Иконникова, и он обстоятельно рассказал приставу за что его взяли, – тот покрутил усы и сказал околоточному надзирателю:

– Составьте протокол и отпустите!

Возвратись домой, Иконников прошел было к Рудзевичу справиться о Филатове, но номер Рудзевича был заперт, и коридорный сказал, что Казимир Францевич с утра ушел в город и еще не возвращался.

Не видел коридорный и Филатова.

Дома Иконникову не хотелось оставаться. Слишком кипело в груди и назревала потребность с кем-нибудь поделиться пережитым. И вдруг вспомнил Розу Самойловну.

Но как найти курсистку? Слышал он как-то мельком от Филатова, что она живет где-то в номерах на Цветном бульваре, но в каких номерах – Филатов так и не сказал.

Иконников решил, что «язык доведет до Киева», и пошел. Дошел до Цветного бульвара и вошел в первые же номера. Навстречу ему вышел заспанный, плутоватого вида коридорный и на вопрос студента: здесь ли живет курсистка Роза Самойловна? – вдруг глупо хихикнул.

– Чиво? Девочка, Роза, дивствительно у нас обитают! А другой что-то не слыхали!

– To есть как: девочка? – крикнул студент. – Какая девочка?

Коридорный смутился и переминался с ноги на ногу.

– Известно: какие бывают девочки! Гулящие!

Иконников решил, что, очевидно, он не туда попал и только было повернулся, чтобы выйти на улицу, как дверь отворилась, и вошла Роза Самойловна. Увидев Иконникова, она страшно смутилась, густо покраснела, но потом быстро овладела собой.

– Здравствуйте! – уже спокойно сказала она, протягивая студенту руку. – Вы ко мне?

Иконников смутился не менее ее. Будто поймала она его на каком-нибудь некрасивом поступке. Он еще не пришел в себя от того, что услышал от коридорного, и растерялся, не, зная, что ему теперь делать.

– Да… к вам! – пробормотал он смущенно. – Вы позволите к вам зайти на минуту? У меня есть дело.

– Пожалуйста! Пойдемте наверх!

Она обернулась к коридорному.

– Василий! Принесите мне самовар!

Придя к ней в номер, Иконников снял пальто, присел на диван и рассказал Розе Самойловне происшествие сегодняшнего дня. Та слушала молча, улыбаясь краями губ. И когда студент окончил, она посмотрела на него, не то с сожалением, не то – с укоризною.

– Не знаю, чего вы так возмущаетесь? То, что произошло с вами сегодня – случается со многими.

Иконников пожал плечами, а Роза Самойловна добавила:

– Погодите: не то еще с вами будет! Стоит вам только ближе приглядеться к окружающей обстановке, исчезнет ваша «беспартийность»! Скажите: видели вы Рудзевича?

Иконников рассказал ей про исчезновение, Филатова, про тревогу Рудзевича и высказал опасение, что Филатов арестован.

Курсистка встревожилась.

– Это будет неприятно. Жаль Филатова, но могут быть скверные последствия и для Рудзевича.

Внесли самовар. Роза Самойловна занялась хозяйством, а Иконников смотрел на нее и думал о том чудовищном, что сказал про нее внизу коридорный. Нет, тут какое-нибудь страшное недоразумение. Надо открыть ей глаза.

Положение студента было ужасное. Он был уверен, что коридорный пьян, и не сознавал, что говорит. Но как сказать это Розе Самойловне. В каком виде, наконец, он ей это скажет? А не сказать, значит, предоставить этому нахальному лакею чернит ее направо и налево. Хорошо еще, что он нарвался на Иконникова, который курсистку знает. Но ведь он может так сказать про нее и первому встречному!

– У вас, кажется, коридорный вечно пьян, – сказал он, после некоторого раздумья.

Роза Самойловна удивилась.

– Неужели? А я, признаться, не знала даже, что он пьет! А почему вы это думаете?

– Да он такие вещи говорит! Я бы на вашем месте положил этому конец!

Курсистка слегка изменилась в лице.

– Я вас не понимаю! Про кого же он, например, говорит?

– Про вас!

Роза Самойловна в это время вытирала полотенцем стакан. И вдруг Иконников увидел, как вспыхнуло ее лицо и как потом будто застыло и сделалось каменным. И в упор глядя на студента, она сказала спокойным, ледяным голосом:

– Я… догадалась! Он говорил про меня, что я… проститутка? Он сказал почти правду!

Иконников остолбенел. Будто холодной водой окатили его с ног до головы… Широкими, полными ужаса глазами, смотрел он на курсистку.

– Видите ли, Афанасий Петрович… Я вынуждена жить по такому документу, иначе меня, как еврейку, сейчас же выселят.

Это был для Иконникова, какой-то новый кошмар. Он еще плохо разбирался в том, что сказала ему сейчас курсистка, но чувствовал, что здесь происходит нечто такое, отчего должна, застыть кровь человеческая…

– Это было нужно, – сказала Роза Самойловна, совершенно спокойно. – Наука требует иногда маленьких жертв.

Иконников махнул рукой и вдруг сорвался с места, схватил фуражку и пальто с вешалки и выбежал в коридор. Затем, сбежал вниз по лестнице, на ходу одевая пальто, и, едва сдерживая рыдания, вышел стремительно на улицу.

На улице было уже темно. Газовые фонари тускло отсвечивались на сырости тротуара, и на Иконникова надвигалась далекая ночная тьма. Он прислонился к стене и долго смотрел тупым взором на мостовую… Мимо него шли прохожие, и некоторые из них останавливались, подозрительно смотрели на студента и шли дальше, покачивая головой.

Наконец, Иконников пришел в себя, надвинул глубже на глаза фуражку и пошел. И долго шел он без всякой намеченной цели, сознавая, что его собственная обида, – смешна и ничтожна в сравнении с великой обидой этой маленькой еврейки!..

Вернулся он домой довольно поздно, и открыл ему парадную дверь не швейцар, как обыкновенно, а городовой.

Иконников сразу сообразил, что тут что-то неладно, но не подал виду и поднялся наверх. К его удивлению, дверь его номера оказалась открытой и, войдя, он увидел жандармского офицера, полицию и двух штатских, сидевших, при свете лампы, на диване и на стульях.

– Студент Иконников? – вежливо спросил, жандармский офицер в ответ на удивленный взгляд.

– Да!..

– Простите, что мы без вас. Но вот, – жандарм протянул ордер. – Приказано произвести у вас обыск.

Иконников пожал плечами.

– Сделайте одолжение! Но, на основании чего? Я ни в чем не замешан!

Офицер загадочно улыбнулся.

– Я не сомневаюсь! Но… вы сами знаете, – я исполняю только приказание!

– Я вам дам сейчас ключи от комода и стола, – сказал студент, вешая пальто.

– Не беспокойтесь! Все уже закончено. А вот вы… напрасно раздеваетесь.

– А что?

– Вам придется ехать со мной! В ордере это тоже говорится.

Студент надел опять пальто, и все вышли. У подъезда стоял извозчик, и на него любезно указал жандармский офицер. И, когда Иконников сел, – офицер сел с ним вместе, и они поехали. Пробовал было студент по дороге заговаривать, узнать, куда его везут, – жандарм настолько уклончиво отвечал, что расспрашивать дальше было бесполезно.

Привезли Иконникова во двор какого-то мрачного здания в переулке, провели в маленькую, узкую дверь, затем длинным коридором, и ввели в просторную комнату с кожаным диваном и лакированным деревянным столом.

– До утра вы пробудете здесь, – мягко, и словно извиняясь сказал студенту жандармский офицер. – Здесь можно спать: на диване есть кожаная подушка.

Жандарм устало улыбнулся и исчез за дверью. Иконников остался один и начал осматриваться. Комната была квадратная, в два окна, и на обоих – студент заметил решетки. С потолка спускалась электрическая лампа, но она была на такой высоте, что ее нельзя было достать рукой.

Афанасий Петрович сел на диван и начал думать о причинах своего ареста. И вдруг – начал догадываться. Да, да… не могло быть никакого сомнения: его арест находится в связи с исчезновением Филатова! Очевидно, Филатова тоже арестовали. Но причем тут, он, Иконников?.. Могли арестовать Рудзевича, это было бы объяснимо, но его… Все это было покрыто какой-то тайной. Но впечатления сегодняшнего дня были настолько сильны, что студент просто устал думать и скоро заснул, не снимая тужурки.

Утром его снова провели коридором и ввели в кабинет, где за письменным столом сидел пожилой жандармский полковник. Он любезно указал Иконникову на кресло, предложил папиросу и долго расспрашивал о Филатове и Рудзевиче. Иконников был очень осторожен и отвечал довольно уклончиво. Причины же своего ареста так и не понял. Упоминал полковник о каком-то преступном сообщничестве, для которого, якобы, студенты сбирают деньги… Но что это было за «сообщничество», и причем тут был опять-таки Иконников – осталось по-прежнему загадкой.

После допроса студента усадили в крытые дрожки, и он, в сопровождении жандармского вахмистра, был отвезен в Бутырскую тюрьму и сдан по разносной книге в контору. Здесь его обыскали, а затем отвели в одиночную камеру.

И когда захлопнулась тяжелая дверь, студенту показалось, что кто-то властный и недремлющий, пробудил его от долгого сна и втолкнул в эту жизнь, чтобы начать ее сызнова. И все прошлое: промелькнувшее детство и проходящая юность, показались ему такими далекими и чуждыми его сердцу, будто принадлежали не ему, а кому-то другому, кто остался за стенами этой серой тюрьмы.

В окно с решеткой гляделся клочок солнечного, весеннего неба… И такой он был маленький и жалкий в сравнении с мраком, царившим в камере, и так скупо бросало солнце в камеру лучи, что, казалось, что кто-то наивный и неопытный пытается игрушечным фонарем осветить большую подземную шахту…

И вся жизнь показалась студенту происходящей на дне большой подземной шахты…

Через десять дней, утром, Иконникова вызвали в тюремную контору и объявили, что он свободен и может идти домой.

Вышел он из ворот тюрьмы немного похудевшим, словно перенесшим тяжелую болезнь, и усталым от бессонных ночей. И в глазах его, до сих пор ясных и даже немного лукавых – теперь залегли отблески пережитого, и потому они были слегка грустны.

Дома его встретил коридорный, передал ему ключ от номера и рассказал об аресте Рудзевича, за час до ареста Иконникова. О Филатове коридорный ничего не знал.

В номере Иконников нашел все на своем месте. И только было расположился пить чай, как быстрой походкой вошел Рудзевич.

– Понравилась вам, коллега, Бутырка? – спросил он, здороваясь.

– А вы откуда знаете, что я в ней сидел? – удивился Афанасий Петрович.

Рудзевич улыбнулся.

– Я тоже в ней сидел! Но мне, как человеку уже бывалому, сообщали все, что меня интересовало.

– Я даже не знаю: за что я сидел! – нахмурился Иконников.

– А я знаю. Это нас с вами Филатов подвел!

Иконников сделал большие глаза.

– Филатов? А он… тоже арестован?

– И теперь сидит. Я же говорил вам тогда, что он выкинет какой-нибудь фортель! Он, видите ли, участвовал в организации общества помощи ссыльным студентам. Общество это только намечалось, намечались члены его, и Филатов записал и меня и вас в комитет.

– Ну?

– Ну, а когда влопался на какой-то сходке, то, при обыске, нашли и эту бумажонку.

Теперь Иконникову стали понятны слова жандармского полковника о «преступном сообщничестве». Также становилось ясным, почему Иконников был арестован.

На следующий день студентов вызвали в участок и объявили, что они высылаются в административном порядке под надзор полиции: Рудзевич в Вологодскую губернию, а Иконников – в Архангельскую. Для необходимых сборов им дали двадцать четыре часа.

Придя домой, Иконников начал приготовляться к дальней дороге. Он написал подробное письмо отцу, сложил книги, белье, платье. А затем пошел в город, проститься кой с кем из знакомых и вернулся домой довольно поздно. Хотел зайти к Рудзевичу, думая, что он дома, но швейцар сказал, что перед вечером за Рудзевичем заходил какой-то господин, и они вместе вышли.

На другой день, утром, Иконников был уже совершенно готов к отъезду. Осталось только увязать чемодан, что он и стал делать. Дверь в номер отворилась, и кто-то вошел. Думая, что это Рудзевич, Иконников даже не обернулся – он сидел на полу, спиною к дверям, – а сказал:

– А я к вам хотел только что зайти!..

Но, не получив ответа, обернулся и увидел Прохорова. Тот был в пальто и в фуражке, и вид у него был до того растерянный и взволнованный, что Иконников вскочил:

– Что это с вами, коллега?.. Что-нибудь случилось?..

Прохоров грузно опустился в кресло и глухо сказал.

– Да!.. Рудзевич… умер!..

Иконников смотрел на него с ужасом, не веря собственным ушам.

– Отравился вчера вечером в ресторане!.. Вместе с Спириденко…

– Спириденко?.. Художником?

– Да!

– Как же это… – Иконников не мог собрать своих мыслей. – Но… кто вам сказал?

– Сейчас узнал в городе. Да и в газетах сегодняшних уже есть…

Иконников присел и стал тереть лоб… Он был до того подавлен, что не мог даже говорить…

А Прохоров помолчал немного и стал говорить, опустив голову:

– Мне рассказывали, как они умерли… Эффектно умерли, как в романах. Перед вечером их видели вместе на Тверском бульваре. А потом, нашли уже мертвыми, в отдельном кабинете одного ресторана… Спириденко был выбритый… изящно одетый… в петличке роза… А на столике стояли живые цветы… шампанское… фрукты… Лежал открытый томик Поля Верлена и… оплаченный счет…

IX

Светало… Товаро-пассажирский поезд, в котором ехал Иконников, остановился на каком-то разъезде, в нескольких верстах от Архангельска. Поезду предстояло стоять долго, ожидая встречного, и некоторые пассажиры вышли из вагонов, и прохаживались тут же…

Разъезд был в лесу, и полотно дороги бежало в нем верст на двадцать. Поезд стоял, а по сторонам плотною стеною росли сосны и ели, прямые, высокие, дерзко вонзавшие верхи свои в еще темное небо, будто смущенное грядущим рассветом…

Иконников тоже вышел из вагона и пошел вперед… Вдали были слышны голоса, лязганье пилы и удары топора по дереву… Подойдя ближе, Иконников увидел, что железнодорожные рабочие делают в лесу просеку. Дружно нападали они на намеченное дерево, вонзали в него орудия свои и встречали падение жертвы криками удовлетворения… И шли они постепенно в глубь леса, оставляя позади себя неподвижные трупы деревьев. И были все это молодые и крепкие сосны и ели, оторванные от сочной земли, их взрастившей…

И падали деревья, гулко ударяясь упругими молодыми стволами о глухо стонавшую землю, – падали, некоторые безмолвно, словно подчиняясь карающей их деснице, другие – негодуя, обращая трепетные ветви свои к бесстрастно-холодному небу…

И стонал весь лес, и роптал ветер в его листве, видя, как гибнут молодые силы, – гибнет будущее могучего, старого леса…