Джуд неудачник

– Вы очень озлоблены, дорогая Сусанна! Как мне хочется… как хочется…

– А теперь уходите…

Сусанна перегнулась из окна и, с заплаканными глазами, прильнула лицом к его голове, которую чуть заметно поцеловала и быстро отклонилась, чтобы он не успел обнять ее. Потом она закрыла окно и Джуд возвратился в тетушкин домик.

III

Скорбная исповедь Сусанны всю ночь терзала Джуда.

На следующее утро, когда настало ей время уезжать, соседи видели, как она шла со своим спутником по тропинке, выходившей на большую дорогу в Ольфредстон. Через час он возвращался той же самой тропинкой, и лицо его горело возбуждением и решимостью. Он был под впечатлением только что испытанного.

Когда они собирались расстаться на безлюдной большой дороге, между ними опять возникли препирательства на тему о допустимой между ними фамильярности по поводу желания Джуда поцеловать ее на прощание. Только после долгих споров, дошедших почти до ссоры, Сусанна уступила ему, наконец, и они, крепко обнявшись, поцеловались. После этого у Сусанны разгорелись щеки, а у Джуда сильно стучало сердце.

Этот поцелуй, как оказалось, произвел поворот в судьбе Джуда. Доводы Сусанны подействовали на него. В самом деле, нельзя преследовать две противоположные, одна другую исключающие цели: нельзя готовиться к высокому пастырскому служению и проповеди христианской морали, если он сам так далек от нравственной зрелости, что мирские помыслы и искушения оказывают неотразимое влияние на его душу. Это убеждение заставило его раз навсегда примириться с мыслью, что он совершенно недостоин быть служителем алтаря и покончить с мечтами о неподходящей для него карьере.

В тот же самый вечер, в сумерки, он вышел в сад и, остановившись у одной небольшой ямы, свалил туда свои богословские и философские трактаты и брошюры, чтобы безжалостно сжечь их. Весь этот книжный ворох дружно загорелся, осветив заднюю сторону дома, свиной хлев и его собственное лицо. Случайные прохожие наивно принимали это ауто-да-фе за сожжение ничего не стоющего хлама, накопившагося за долгое время у его покойной тетушки. Покончив таким образом с своими мечтами, Джуд умиротворил свою совесть в страстной любви к Сусанне. Он мог теперь поступать, как обыкновенный грешник.

Между тем Сусанна, расставшись с ним рано утром, шла по направлению к станции, со слезами на глазах; ее мучила совесть. Зачем она легкомысленно дала поцеловать себя?.. «Я оказалась слишком уступчивой!» упрекала она себя дорогой. «Его поцелуй жег, как поцелуй любовника, да! Я больше не буду писать ему никогда или, по крайней мере, долгое время, чтоб дать ему почувствовать мое достоинство! Воображаю, как он встревожится, ожидая моего письма завтра, и на следующий день, и еще на следующий… Он будет терзаться всевозможными догадками, – не беда? – я буду даже очень рада этому»… – И слезы жалости к предстоящим терзаниям Джуда смешивались у неё со слезами жалости к самой себе.

И вот эта худенькая, миниатюрная женщина, ненавидевшая мужа, эфирная, слабонериная и слабосильная и по характеру и по вкусам, совершенно неспособная к исполнению условий супружеской жизни с Филлотсоном и, вероятно, со всяким другим мужчиной, порывисто шла вперед, волнуясь, задыхаясь, несказанно мучась.

Филлотсон встретил жену на вокзале, и, увидев ее такой расстроенной, объяснил это тяжелыми впечатлениями от кончины тетки и похорон. Он начал рассказывать ей о своих делах, а также о посещении приятеля его, Джиллингама, соседнего школьного учителя, которого он не видал уже много лет. Когда, войдя в город, они сели на империал омнибуса, Сусанна вдруг сказала, как бы не жалея себя:

– Ричард, – я позволила м-ру Фолэ держать мою руку и хочу знать, не считаешь-ли ты это предосудительным?

Филлотсон, видимо очнувшись от мыслей совершенно другого порядка, ответил рассеянно:

– А, вот как! Зачем же ты это сделала?

– Сама не знаю. Он просил, и я дала ему руку.

– Значит, это было приятно ему и, вероятно, случилось уже не в первый раз.

Они продолжали путь в молчании. О поцелуе Сусанна почему-то не упомянула.

После чаю Филлотсон провел вечер за разными школьными счетами. Сусанна оставалась все время необычайно тихой и, наконец, сказав, что сильно устала, рано ушла спать. Когда Филлотсон пришел в спальню, утомленный своей кропотливой работой, было уже начало двенадцатого. Войдя в спальню, из которой днем открывался беспредельный вид на Блекмурскую долину, он подошел к окну и, прислонившись к раме, неподвижно глядел в таинственную тьму, застилавшую теперь обширный ландшафт. Он о чем-то раздумывал. – Кажется, – заговорил он наконец, не оборачивая головы, – придется просить комитет сменить поставщика писчебумажных принадлежностей. Тетради этот раз прислали все бракованные. – Ответа не было. Думая, что Сусанна задремала, он продолжал:

– Надо исправить также проклятый вентилятор в классе, а то сквозняк немилосердный и дует мне прямо в голову, отчего я и простудил висок. – Продолжавшаяся мертвая тишина заставила его, наконец, обернуться.

– Сусанна! – окликнул он.

Но её не было в постели, хотя она видимо уже ложилась, так как одеяло с её стороны было откинуто. Думая, что она пошла зачем-нибудь в кухню и сейчас вернется, он снял сюртук и спокойно поджидал ее, но, потеряв наконец терпение, вышел в сени и опять стал звать Сусанну.

– Здесь! – ответил ему знакомый голос снизу.

– Что тебе вздумалось возиться в кухне в полночь и из-за пустяков утомлять себя!

– Да мне не хочется спать. Я читаю. Здесь лампа светлее.

Филлотсон улегся в постель, но ночью несколько раз просыпался.

Сусанны все не было Он зажег свечу, поспешно вышел в сени и опять позвал жену.

Она откликнулась, только звук её голоса был глухой, и муж сначала никак не мог разобрать, откуда он слышался. Под лестницей был просторный темный чулан для платья. Голос доносился как будто оттуда. Дверь его была затворена, но никакого запора не было. Филлотсон в беспокойстве подошел к двери, удивляясь, чем это вдруг так расстроилась его жена.

– Что ты здесь делаешь? – спросил он.

– Я осталась здесь, чтобы не беспокоить тебя в такой поздний час.

– Да здесь же нет постели. И душно ужасно. Ведь ты задохнешься здесь, если просидишь до утра.

– О нет, это пустяки. Ты обо мне не беспокойся.

Филлотсон взялся за ручку и толкнул дверь, завязанную Сусанной извнутри веревкою, лопнувшей при его напоре. Взамен постели, она наложила разной рухляди и сделала для себя тесное гнездышко в этом неудобном чулане. При входе мужа она вскочила, вздрогнув, с своего неприглядного ложа.

– Зачем ты насильно отворил дверь? – протестовала она, в раздражении. – Это неприлично с твоей стороны. Уходи, ради Бога.

Она казалась такою жалкой и беспомощной в своем белом ночном капоте, в этой темной норе, заваленной всяким хламом, что на нее больно было смотреть. Она продолжала упрашивать Филлотсона оставить ее в покое.

– Я был деликатен с тобой, – отвечал на это Филдотсон, – дав тебе полную свободу, и потому ужасно нелепо с твоей стороны напускать на себя такую блажь.

– Да, – сказала она рыдая, – я это знаю! Может быть, это моя вина, мой грех! мне это очень прискорбно. Но не одна-же я заслуживаю осуждения, коли так!

– Кто-же, по твоему – я что-ли?

– Нет, я не знаю кто! Мне кажется, весь мир, а главное житейские условия, возмущающие меня своею мерзостью и жестокостью.

– Теперь уж бесполезно толковать об этом. Лучше подумай, можно-ли так позорить мужнин дом? Ведь Элиза (он разумел служанку) все может слышать. Я ненавижу такие эксцентричности, Сусанна. В твоих чувствах отсутствует всякая выдержка и равновесие. Я не желаю вмешиваться в твое душевное состояние, только советую тебе не затворять эту дверь слишком плотно, иначе я найду тебя задохнувшейся на утро.

Встав на другой день, злополучный муж первым долгом заглянул в чулан, но Сусанна вышла уже оттуда. Оставалось только гнездышко, где она лежала, и качавшийся над ним паук в паутине.

«Каково-же должно быть отвращение этой женщины к мужу, если оно сильнее её отвращения к пауку?» – подумал он с горечью.

Он нашел ее в столовой за завтраком, и они приступили к нему, почти не нарушая молчания, а проходившие мимо окон обыватели приветливо здоровались со счастливой парочкой.

– Ричард, – обратилась она вдруг к мужу, – позволь мне жить отдельно от тебя.

– Отдельно от меня? То-есть так, как ты жила до замужества? Ради чего-же было в таком случае выходить замуж?

– Свадьба наша состоялась потому, что мне больше ничего не оставалось. Помнишь, ведь ты получил мое обещание задолго до женитьбы, Потом, с течением времени, я пожалела, что обещала тебе руку, и придумывала приличный способ нарушить свое слово. Но так-как это оказалось невозможным, то я отнеслась с полным равнодушием к нашему соглашению. Затем, тебе известно, пошла глупая молва, имевшая последствием мое исключение из высшей школы, в которую я поступила благодаря твоей подготовке и заботам. Эти пересуды испугали меня, и мне казалось, что остается одно, это – осуществить наш план. Сказать правду – кому другому, а уж только не мне было смущаться пересудами, на которые я никогда не обращала внимания. Но я была малодушна – подобно многим женщинам, и моя брачная теория рушилась. Не вмешайся в дело школьный эпизод, лучше было-бы сразу нанести удар твоим чувствам, нежели вступить с тобою в брак и терзать тебя всю последующую жизнь. И ты был так благороден, что никогда не давале веры этой недостойной молве!

– В силу той-же порядочности я обязан сказать тебе, что я проверял её правдоподобность и спрашивал твоего кузена…

– Вот как! Это делает тебе честь! – воскликнула она с беспокойным удивлением.

– Я, впрочем, не сомневался в тебе.

Сусанна готова была расплакаться. «Он не стал-бы расспрашивать!» – подумала она.

– Но ты мне еще не ответил. Отпустишь-ли ты меня? Обращаясь к тебе с этой просьбой, я понимаю всю её нелегальность. Но я все-таки настаиваю на ней. Семейные уставы должны принаравливаться к характерам. Если супруги вообще различаются своею индивидуальностью, одним из них приходится страдать от тех самых уставов, с которыми так удобно живется другим!.. Ну что-же, отпустишь ты меня?

– Но ведь мы вступили в брачный союз…

– Что толку рассуждать о союзах, – запальчиво возразила Сусанна, – если они делают человека несчастным, хотя он не сознает за собою никакой вины!

– Но ты виновата уже тем, что не любишь меня.

– Нет, люблю… Но, мне кажется, это не меняет дела. Я считаю всякую совместную жизнь мужчины с женщиной прелюбодейством, при всяких условиях, даже легальных. Вот мой взгляд на супружеские отношения!.. Что-же, отпустишь ты меня, Ричард?

– Ты терзаешь меня, Сусанна.

– Почему мы не можем согласиться избавить себя друг от друга? Мы вступили в союз, и, понятно, мы-же вольны разрушить его – положим, не легально, – но хоть в нравственном смысле, и тем легче, что наш брак не усложнился детьми, с которыми пришлось-бы считаться. Потом мы могли-бы быть друзьями и встречаться без всяких упреков. О, Ричард, будь моим другом и пожалей меня! Мы можем оба умереть через несколько лет, – и кому какое дело, что ты избавил меня на остаток моей жизни от невыносимого стеснения? Я знаю, что ты считаешь меня эксцентричной, экзальтированной, словом, каким-то чудовищным существом. Пусть так. Но почему-же я должна страдать за те недостатки, с которыми родилась, раз они не вредят другим?

– Нет вредят – вредят мне! Ты дала клятву любить меня.

– Совершенно верно, и в этом моя вина. Я всегда виновата!

– Ты думаешь, кончив совместную жизнь со мною, жить одиноко?

– Пожалуй – да, если ты настаиваешь на этом. Но я намеревалась жить с Джудом.

– В качестве его жены?

– Уж это как мне заблагоразсудится.

Филлотсона передернуло.

Сусанна продолжала:

– Позволь напомнить тебе авторитетные слова Дж. Ст. Милля, которыми я руководствуюсь…

– Какое мне дело до твоего Милля! – простонал Филлотсон. – Я желаю только жить спокойно. Помнишь высказанную мною догадку, что ты любила и любишь Джуда Фолэ!

– Можешь продолжать свои догадки сколько угодно, раз ты уже начал, но неужели ты воображаешь, что еслиб я была с ним в интимных отношениях, то стала-бы просить тебя отпустить меня жить к нему?

Звон школьного колокола избавил Филлотсона от необходимости сейчас-же отвечать на фразу, вероятно не показавшуюся ему таким оправдательным аргументом, каким, потеряв самообладание, считала ее Сусанна.

Они отправились в школу, как обыкновенно, и Сусанна вошла в свой класс, где, сквозь стеклянную перегородку он мог видеть ее, каждый раз как оборачивался в ту сторону. Когда он начал объяснять урок, его лоб и брови морщились от усиленного напряжения мыслей. Чтобы дать им исход, он оторвал клочек бумаги и написал:

«Твоя просьба решительно не дает мне заниматься делом, и я сам не понимаю, что говорю. Серьезно-ли ты высказала мне свое желание»?

Он сложил записочку и отдал одному мальчику отнести ее к Сусанне. Филлотсон видел, как жена его обернулась и взяла записку, как склонила прелестную головку при чтении, стараясь не выдать своих чувств под перекрестным огнем множества детских глаз. Мальчик вернулся, не принеся никакого ответа. Но вскоре одна из учениц Сусанны явилась с маленькой записочкой в руках. В ней было всего несколько слов:

«С грустным чувством должна признаться, что просьба была высказана серьезно».

Филлотсрн видимо встревожился еще больше. Он тотчас-же отослал ответ:

«Богу известно, что я отнюдь не желаю чем-либо стеснять тебя. Мое единственное желание предоставить тебе спокойствие и счастие. Но я не могу согласиться с твоим нелепым желанием уйти жить к любовнику. Ты потеряешь уважение всех порядочных людей и в том числе мое!»

После небольшего промежутка, доставлена была новая записочка от Сусанны:

«Знаю, что ты желаешь мне добра, но я не нуждаюсь ни в чьем уважении. Мои убеждения могут быть низки в твоих глазах, безнадежно низки! Но уж если ты не желаешь отпустить меня к нему, то не позволишь-ли мне жить хоть в твоем доме отдельно от тебя?»

На это Филлотсон не прислал ответа.

Она написала еще:

«Я знаю твои мысли; все-таки прошу, умоляю тебя пожалеть меня. Я не приставала-бы к тебе так неотступно, еслиб могла выносить такую жизнь. Я ведь не шучу – будь снисходителен ко мне – хотя я и не была терпима к тебе! Я уйду, уйду, сама не знаю куда – и никогда не потревожу твоего покоя».

Через час был прислан следующий ответ:

«Я не желаю мучить тебя. Ты верно поняла меня. Дай время подумать. Я готов согласиться на твою последнюю просьбу».

Все утро Филлотсон не сводил глаз с Сусанны чрез стеклянную перегородку, чувствуя себя таким-же одиноким, каким был до знакомства с ней. Но он не изменил доброте своей и согласился на её отдельное житье в доме. Сначала, когда они сошлись за обедом, Сусанна казалась более спокойной, но её угнетенное состояние отразилось на её нервах, расстроенных до последней степени. Она заговорила бессодержательно и туманно, – чтобы предупредить какой-либо определенный деловой разговор.

IV

Филлотсон, как это часто бывало, сидел нынче до поздней ночи, разбираясь в материалах, по своим любимым римским древностям, к которым он снова почувствовал влечение. С этими занятиями он забыл и время и место, и когда пошел спать, было уже почти два часа.

Его дело до того отвлекло его от живой действительности, что хотя спальная его была теперь на другой половине дома, он бессознательно прошел в их прежнюю общую спальную предоставленную теперь в исключительное владение Сусанны. Он в рассеянности начал раздеваться.

В кровати послышался крик и быстрое движение. Не успев еще сообразить, куда попал, Филлотсон увидел, что Сусанна вскочила с диким взглядом, отпрянула от него к окну, скрытому за пологом кровати, отворила его, и прежде чем он успел догадаться, что у неё на уме, вскочила на подоконник и выпрыгнула на двор. Он слышал в темноте её падение на землю. Филлотсон в ужасе бросился с лестницы и второпях ушибся о перилы. Откинув тяжелую дверь, он выбежал на двор. Сусанна все еще лежала на земле. Филлотсон взял ее на руки, перенес в сени, посадил на стул, и заботливо вглядывался в нее, при раздувавшемся пламени свечи, поставленной им на сквознике внизу лестницы.

Сусанна спрыгнула без особого вреда. Она смотрела на него как-бы бессознательно и держалась за бок, чувствуя боль; потом встала, отвернувшись в смущении от его пристального взгляда.

– Слава Богу, ты не убилась… Ну что, не очень ушиблась?

Дело обошлось благополучно, благодаря низкому окну, и Сусанна чувствовала только легкую боль в локте и боку.

– Должно быть, я заснула, – начала она, все еще отворачивая от него бледное лицо, – я чего-то испугалась, – приснился страшный сон – мне показалось, что я вижу тебя…

Она начала было вспоминать реальные обстоятельства и умолкла.

Её пелерина висела на двери, и злополучный Филлотсон накинул ее жене на плечи. – Не помочь-ли тебе подняться на лестницу? – спросил он угрюмо, ибо этот эпизод оставил в нем самое тягостное впечатление.

– Нет, благодарю тебя, Ричард. Я не очень ушиблась и могу войти сама.

– Тебе надо запирать свою дверь, – сказал он машинально, точно на уроке в школе. – Тогда никто не может проникнуть к тебе, даже случайно.

– Я пробовала – она не запирается. У всех дверей замки попорчены.

Она подымалась на лестницу медленно, освещенная дрожавшим пламенем свечи. Филлотсон запер домовую дверь и, вспомнив, что его любимое дело не ждет ни при каких житейских треволнениях, пошел наверх в свою одинокую комнату на другом конце корридора.

Никаких новых приключений у них не было до следующего вечера, когда, по окончании классов, Филлотсон вышел из Чэстона, сказав, что к чаю не будет, и не предупредив Сусанну, куда отправляется.

Дорогой, удаляясь от города, он не раз оглядывался на него, при сгущавшихея сумерках. Издали смутно виднелся Чэстон с мигавшими из окон огнями. Пройдя миль пять от места, Филлотсон пришел в Леддентон – маленький городок с какими-нибудь тремя тысячами жителей. Здесь он направился в школу для мальчиков и позвонил у двери.

На вопрос, дома-ли м-р Джиллингам, Филлотсон узнал, что он только что ушел к себе на квартиру, где и застал своего друга убирающим книги. При свете лампы лицо Филлотсона казалось бледным и страдальческим сравнительно с лицом его друга, имевшего бодрый и здоровый вид. Они были когда-то товарищами по школе и сохранили простые, короткия отношения.

– Рад вас видеть, Дик! Но у вас что-то нехороший вид. Ничего не случилось?

Филлотсон молча подошел к нему, а Джиллингам закрыл шкаф и уселся подле гостя.

– Я пришел к вам, Джордж, – заговорил Филлотсон, – чтобы объяснить вам причину, заставляющую меня сделать известный шаг. Вы должны знать его в настоящем свете… Что-бы я ни предпринял, все будет лучше настоящего моего положения. Избави вас Бог когда-нибудь нажить такой ужасный опыт, какой нажил я, Джордж!

– Присядьте пожалуйста. Ужь не хотите-ли вы передать о какой-нибудь размолвке с женой?

– Именно… Все несчастие мое в том, что я имею жену, которую люблю, но которая меня нетолько не любит, но… но… Нет, лучше не говорить! Я понимаю её чувство и предпочел-бы ненависть её теперешнему чувству!

– Что вы говорите!

– И прискорбнее всего то, что она в этом менее виновата, нежели я. Она была, как вы знаете, моей помощницей по школе; я воспользовался её неопытностью, завлекая ее на прогулки, и убедил ее принять мое предложение прежде, чем девушка вошла в разум. Впоследствии она познакомилась с другим человеком, но слепо исполнила обещание, данное мне.

– Любя другого? – вставил приятель.

– Да, и с какой-то особенно нежной заботливостью о нем, хотя её настоящее чувство к нему – загадка для меня; мне кажется и для него тоже, а, быть может, и для неё самой. Такой причудливой женщины я никогда еще не встречал. Надо вам сказать, что тот господин – её кузен, что быть может объясняет поразившую меня в ней двуличность. Она скоро почувствовала неодолимое отвращение ко мне, как к мужу, хотя и готова любить меня, как друга. Терпеть такие отношения стало уже невыносимо. Она старалась бороться с своим чувством, но бесплодно. Я не могу, я не в силах выносить этих отношений. Мне нечего возразить на её доводы, она вдесятеро начитаннее меня. Вообще, я должен признаться, что она слишком развита для меня…

– А не допускаете вы, что эти капризы пройдут?

– Никогда! У неё на это свои мотивы. Наконец, она холодно и настойчиво потребовала, чтобы я избавил ее от себя и отпустил к этому кузену. Недавно, например, она выпрыгнула от меня в окно, не заботясь о том, что может сломать себе шею. В её решимости нельзя сомневаться. И вот этот эпизод привел меня к заключению, что грешно продолжать мучить женщину. Я не такой изверг, чтобы из упрямства тиранить ее.

– Так вы хотите отпустить ее, да еще к любовнику?

– К кому – это уж её дело. Я просто отпущу ее, и все тут. Знаю, что могу ошибаться, что мой поступок будет нелепым, и с логической и с религиозной стороны, и не могу защищать свою уступку её дикому желанию. Но я знаю одно: какой-то внутренний голос говорит мне, что я не в праве отказать ей. Я, подобно другим людям, смотрю так: если муж слышит такое странное требование от жены, единственный верный, приличный и честный исход для него это – отказать ей и добродетельно запереть ее на ключ, и пожалуй, убить её любовника. Но действительно-ли такой исход справедлив, честен и благороден, или он гнусен и эгоистичен? Если человек упадет со слепу в трясину и кричит о помощи, я ведь сочту своим долгом оказать ему помощь.

– Ну, я не могу согласиться с вашим взглядом, Дик! – возразил Джиллингам серьезно. – Сказать правду, я положительно изумляюсь, что такой положительный, деловой человек, как вы, мог хоть на минуту заинтересоваться какой-то полоумной особой.

– Скажите, Джордж, стояли-ли вы когда перед женщиной, в сущности, очень хорошей, которая-бы на коленях умоляла вас об её освобождении и прощении?

– К счастию моему, нет.

– В таком случае, я не считаю вас компетентным советником в моем деле. А мне довелось быть в такой роли, и в этом все дело. Я так долго жил вне всякого женского общества, что не имел ни малейшего представления о том, что стоит повести женщину в церковь и надеть ей на палец кольцо, чтобы навлечь этим на себя род ежедневной непрерывной пытки…

– Я еще понимаю отпустить жену с тем, чтобы она устроилась отдельно. Но отпустить к её поклоннику – это уж дело совсем иное…

– Нисколько. Представьте себе, Джордж, что она скорее готова вечно терзаться с ненавистным мужем, нежели обязаться жить отдельно от любимого человека. Для неё это важный вопрос. Это лучше, чем еслибы она решилась продолжать жить с мужем, обманывая его… Впрочем, она прямо не высказала намерения поселиться с ним в качестве его жены. Насколько я понимаю, их взаимное влечение вовсе не предосудительное и не чувственное; это мне всего досаднее, потому что заставляет меня верить в продолжительность любви. Их стремление в том, чтобы быть вместе и делиться друг с другом чувствами, фантазиями и мечтами.

– Весьма платонично!

– Вы знаете, Джордж, чем больше я о них думаю, тем более становлюсь на их сторону.

– Но, друг мой, еслибы все люди поступали так, как намерены поступить вы, тогда-бы все семьи распались и семья перестала-бы составлять социальную единицу.

– Да, я теперь как потерянный! – уныло сказал Филлотсон. – Вы помните, я никогда не был глубоким мыслителем. Но при всем том я не вижу, почему женщина с детьми не может составить семейной единицы без мужа?

– Господь с вами, Дик, вы допускаете матриархат! Неужели и она говорит тоже?

– О нет, она об этом не особенно заботится.

– Ведь это опрокидывает все установившиеся понятия. Боже милосердый, что скажет Чэстон!

– Уж этого я не знаю…

– Однако, – перебил Джиллингам, – давайте обсудим это спокойно, да выпьем чего-нибудь за разговором.

Он вышел и вернулся с бутылкой сидра.

– Вы слишком взбудоражены, – продолжал он. – Отправляйтесь-ка домой и вдумайтесь хорошенько, как вам покончить с этой маленькой революцией. Но держитесь жены; я слышу со всех сторон, что она прелестная молодая бабенка.

– Это правда! В этом-то и горе мое!

Джиллингам проводил своего друга мили за две и, прощаясь, выразил надежду, что это совещание, при всей необычности его повода, послужит к возобновлению их старых товарищеских отношений. Никогда Филлотсон остался один под покровом ночи, среди окружавшего безмолвия, он подумал: «Так-то, Джиллингам, друг мой, у тебя не оказалось более сильного аргумента против неё!»

«Мне кажется, что ее следует пожурить хорошенько и возвратить на путь истинный – вот что я думаю», пробормотал Джиллингам на возвратном пути домой.