bannerbanner
Жестокие слова
Жестокие слова

Полная версия

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
1 из 8

Луиза Пенни

Жестокие слова

Обществу защиты животных области Монтережи и всем людям, что «звонят в колокола небес».

А также Мэгги, которая целиком, без остатка отдала свое сердце

Louise Penny

THE BRUTAL TELLING

Copyright © 2009 by Louise Penny

All rights reserved


© Г. Крылов, перевод, 2015

© Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2015

Издательство АЗБУКА®

* * *

ЛУИЗА ПЕННИ – канадская писательница, автор серии детективов об Армане Гамаше, старшем инспекторе отдела убийств полиции Квебека (в настоящее время вышло 11 романов). Уже первое ее произведение, «Убийственно тихая жизнь», завоевало несколько престижных премий в области детективной литературы, в том числе премию «John Creasy New Bloody Dagger». Каждый последующий ее роман мгновенно становился бестселлером. Пенни – первый пятикратный лауреат премии «Agatha Award».

Потрясающе. Пенни, как настоящий виртуоз, исполняет сложные вариации на тему ключа к разгадке, спрятанного на самом видном месте.

Publishers Weekly

Изобретательно и неожиданно.

Guardian

Убийство, обаятельный детектив и пугающая атмосфера – впечатляет!

The Times

Гамаш – удивительно сложный и привлекательный герой, которому суждено стать одним из классических литературных детективов.

Kirkus Reviews

Вы не найдете деревню Три Сосны на карте… хотя Луиза Пенни сделала и саму деревню, и ее жителей столь реальными, что вам захочется непременно отыскать ее.

The Chicago Tribune

Читать романы Луизы Пенни – редкостное удовольствие.

People

Это превосходная детективная история в классическом стиле Агаты Кристи, и она, безусловно, заставит поклонников с нетерпением ожидать продолжения.

Booklist

Глава первая

– Все? Даже дети?

Огонь в камине потрескивал, пощелкивал, тяжело вздыхал.

– Убиты?

– Хуже.

Наступило молчание. И в этой тишине обитало все, что могло быть хуже убийства.

– Они близко?

По его спине поползли мурашки, когда он представил, как что-то ужасное движется по лесу. В их направлении. Он оглянулся, готовый к тому, что увидит красные глаза, которые смотрят на него сквозь темное стекло. Или из углов. Или из-под кровати.

– Они повсюду. Ты видел свет в ночном небе?

– Я думал, это северное сияние.

Розово-зелено-белые переливы, колышущиеся на фоне звезд. Словно нечто живое, сияющее и растущее. И приближающееся.

Оливье Брюле опустил взгляд, не в силах больше смотреть в беспокойные, безумные глаза своего визави. Он давно сжился с этой историей, убеждая себя, что она не имеет отношения к действительности. Она была мифом, историей, которую рассказывают, повторяют и приукрашают снова, и снова, и снова, сидя, как в их случае, перед огоньком.

Всего лишь история – ничего более. Какой от нее вред?

Но в этой простой бревенчатой хижине, затерявшейся в глуши Квебека, казалось, что за ней стоит нечто большее. Даже Оливье чувствовал, что верит в нее. Может быть, потому, что Отшельник явно не испытывал ни малейшего сомнения.

Старик сидел в легком кресле по одну сторону камина, а Оливье – по другую. Оливье смотрел в огонь, горевший вот уже более десятилетия. Старое пламя, которому не позволяли умереть, бормотало и потрескивало в камине, слабо освещая хижину. Оливье взял простую металлическую кочергу и пошуровал в углях, вздымая фонтан искр. Пламя свечи отражалось в тусклых предметах, которые в темноте напоминали глаза, выхваченные огнем.

– Уже скоро.

Глаза Отшельника были похожи на металл, достигший точки плавления. Старик подался вперед, как делал почти всегда к концу истории.

Оливье обвел взглядом комнату. Темнота подчеркивалась горящими свечами, образующими фантастические, немыслимые тени. Ночь просочилась внутрь сквозь щели в бревнах и обосновалась в хижине, свернулась калачиком в углах и под кроватью. Многие местные племена верили, что зло обитает в углах, а потому их традиционные дома были круглыми. В отличие от квадратных домов, которые построило для них правительство.

Оливье не верил, что зло обитает в углах. Сказки. По крайней мере, не при свете дня. Но он верил в то, что в темных углах этой хижины затаились духи зла, о которых знает лишь Отшельник. Те духи, при мысли о которых сердце Оливье начинало биться быстрее.

– Продолжай.

Это прозвучало с напускной уверенностью.

Было уже поздно, а Оливье еще предстояло совершить двадцатиминутную прогулку по лесу назад в Три Сосны. Он совершал это путешествие каждые две недели и хорошо знал дорогу, даже в темноте не заблудился бы.

Только в темноте. Их взаимоотношения существовали только после полуночи.

Они прихлебывали черный чай. Оливье знал, что это угощение припасено для почетного гостя Отшельника. Единственного его гостя.

Но сейчас подошло время рассказывать историю. Они подались поближе к огню. Стояло начало сентября, и вместе с ночью в хижину прокрался холод.

– Так на чем я остановился? Ах да, вспомнил.

Руки Оливье еще крепче сжали теплую кружку.

– Эта страшная сила уничтожила все на своем пути. Старый Свет и Новый. Все исчезло. Кроме…

– Кроме?

– Осталась одна маленькая деревенька. Она расположена в уединенной долине, а потому страшная армия пока не заметила ее. Но она заметит. И когда это случится, их великий вождь встанет во главе армии. Он громаден. Выше любого дерева. Облачен в доспехи из камня, колючих ракушек и костей.

– Хаос.

Произнесенное шепотом слово растворилось в темноте, улеглось в уголке. И принялось ждать.

– Хаос. И фурии. Болезни, Голод, Отчаяние. Все они множатся. Рыщут. И никогда не остановятся. Никогда. Пока не найдут то, что ищут.

– То, что было похищено.

Отшельник кивнул с мрачным лицом. Он как будто видел бойню, разрушение. Видел мужчин, женщин, детей, спасающихся бегством от безжалостной, бездушной силы.

– Но что это такое было? Ради чего они готовы уничтожить все, лишь бы вернуть утраченное?

Оливье с трудом заставлял себя смотреть на грубое морщинистое лицо, а не стрелять глазами в темноту. В угол, где, как было известно им обоим, кое-что лежало в плохоньком полотняном мешочке. Но Отшельник словно прочел его мысли, и Оливье увидел на лице старика гаденькую ухмылку. Правда, она тут же исчезла.

– Его возвращения хочет не армия.

И тут они оба увидели то, что маячило за страшной армией. То, чего страшился даже Хаос. То, что гнало перед собой Отчаяние, Болезни, Голод. С единственной целью – чтобы они вернули похищенное у их хозяина.

– Это хуже бойни.

Они говорили тихими, едва слышными голосами. Словно заговорщики, чье дело уже проиграно.

– Когда армия найдет то, что ищет, она остановится. И отойдет в сторону. И тогда произойдет худшее, что можно себе представить.

Снова наступило молчание. И в этом молчании таилось худшее, что можно себе представить.

Снаружи завыла стая койотов. Они загнали в угол какого-то зверька.

«Миф это, и ничего другого, – успокоил себя Оливье. – Просто выдумки». Он снова посмотрел на угли и потому не увидел ужаса на лице Отшельника. Затем он взглянул на свои часы, наклонив циферблат к огню, пока тот не засветился отблесками оранжевого пламени и не сказал ему: пора. Половина третьего ночи.

– Хаос наступает, старичок, и его не остановить. На это ушло немало времени – но вот теперь он здесь.

Отшельник кивнул, его глаза повлажнели, заслезились, может, от дыма, может, от чего-то другого. Оливье откинулся назад и удивился, когда боль внезапно пронзила его тридцативосьмилетнее тело. И тут он понял, что просидел, напрягшись, в течение всего этого страшного рассказа.

– Извини. Час поздний, Габри будет беспокоиться. Мне пора идти.

– Уже?

Оливье встал, налил холодной свежей воды в эмалированную раковину и сполоснул свою чашку. Потом повернулся к хозяину.

– Я скоро приду снова, – сказал он с улыбкой.

– Дам-ка я тебе кое-что, – пробормотал Отшельник, оглядывая хижину.

Взгляд Оливье метнулся в угол, где лежал полотняный мешочек. Нераскрытый. Перевязанный бечевкой.

Отшельник хохотнул:

– Возможно, когда-нибудь, Оливье. Но не сегодня.

Он подошел к вырубленной топором каминной полке, взял с нее какой-то крошечный предмет и протянул его обаятельному светловолосому мужчине.

– Это за еду. – Он показал на консервные банки, сыр, молоко, кофе и хлеб на столе.

– Нет-нет, что ты. Мне это совсем нетрудно, – стал отказываться Оливье.

Но они оба не раз играли в эту игру и знали, что он возьмет маленький подарок.

– Merci,[1] – сказал Оливье, остановившись в дверях.

В лесу поднялась неистовая суматоха – это обреченный зверек попытался сбежать от своей судьбы, а койоты погнались за ним.

– Будь осторожен, – сказал старик, обведя быстрым взглядом ночное небо.

Прежде чем закрыть дверь, он прошептал одно-единственное слово, мгновенно поглощенное лесом. Оливье представил себе, как Отшельник крестится и шепчет молитвы, прислонившись к двери, прочной, но все же, наверное, недостаточно крепкой.

Он не мог понять, верит ли старик в эти истории о великой и страшной армии, возглавляемой Хаосом, который ведет за собой фурий. Армии неумолимой, всесокрушающей. Подступившей совсем близко.

А позади армии – что-то еще. Что-то такое, что и выразить нельзя.

И еще Оливье не мог понять, верит ли Отшельник в молитвы.

Он включил фонарик, пошарил в темноте лучом света. Вокруг стояли серые стволы деревьев. Оливье посветил фонариком туда-сюда в поисках узкой тропинки, бегущей через осенний лес. Найдя дорогу, он пошел быстрым шагом. И чем быстрее он шел, тем страшнее ему становилось, а чем страшнее ему становилось, тем быстрее он бежал, пока не начал спотыкаться, преследуемый темными словами среди темных деревьев.

Наконец деревья остались позади, и он, обессиленный, остановился и упер руки в согнутые колени, глотая ртом воздух. Потом медленно выпрямился и посмотрел на деревеньку, приютившуюся в долине.

Три Сосны спали – казалось, они спали всегда. Не знали, что происходит вокруг. А может быть, и чувствовали, но все равно предпочитали покой. В нескольких окнах светился огонек. В застенчивых старых домах были задернуты занавески. До Оливье донесся сладковатый запах первых осенних костров.

А в самом центре маленькой квебекской деревеньки стояли, как часовые, три громадные сосны.

Оливье был в безопасности. И тогда он ощупал карман.

Подарок. Крохотная плата. Он забыл ее взять.

Выругавшись, Оливье обернулся через плечо и взглянул на лес, сомкнувшийся за его спиной. И снова подумал о маленьком полотняном мешочке в углу хижины. О той штуке, которой дразнил его Отшельник. Которую обещал ему, которой водил перед его носом. О той вещи, которую спрятал прячущийся человек.

Оливье устал, был недоволен и зол на себя за то, что забыл подарок. И был зол на Отшельника за то, что тот не отдает ему той, другой вещи. Вещи, которую он давно заработал.

Он помедлил, потом повернулся и снова пошел в лес, чувствуя, как растет страх, подкармливая его злость. Постепенно он перешел на бег, сопровождаемый голосом, который звучал у него в ушах. Подгонял его.

«Хаос уже здесь, старичок».

Глава вторая

– Возьми трубку.

Габри натянул на голову одеяло и замер. Однако телефон продолжал звонить, а Оливье, спящий рядом с ним, ничего не слышал. Габри видел, что за окном моросит дождичек, и чувствовал, как сырость воскресного утра проникает в спальню. Но под пуховым одеялом было уютно и тепло, и он не имел ни малейших намерений вылезать оттуда.

Он толкнул Оливье:

– Просыпайся.

В ответ – только храп.

– Пожар!

По-прежнему никакой реакции.

– У нас Этель Мерман![2]

Ничего. Господи боже, уж не умер ли он?

Габри наклонился над своим партнером, увидел чудесные редеющие волосы, разметавшиеся по подушке и по лицу. Спокойные глаза закрыты. Габри ощутил запах пота Оливье с мускусным привкусом. Скоро у них появится душ, и тогда они будут пахнуть мылом от «Проктер энд Гэмбл».

Телефон зазвонил снова.

– Это твоя мать, – прошептал Габри в ухо Оливье.

– Что?

– Звонит твоя мать – ответь.

Оливье сел, с трудом открыл глаза – в них стоял туман, будто он только что вышел из длинного туннеля.

– Моя мать? Но она давным-давно умерла.

– Если кто и мог бы восстать из мертвых, чтобы тебя оттрахать, то лишь она одна.

– Пока меня трахаешь ты.

– По твоему желанию. Возьми трубку.

Оливье протянул руку через гору, которая была его партнером, и взял трубку.

– Oui, allô?[3]

Габри снова зарылся в теплую кровать, скользнув взглядом по светящемуся циферблату часов: шесть сорок три. Воскресного утра. Длинного уик-энда Дня труда.

Кто, черт побери, может звонить в такой час?

Габри сел и посмотрел на лицо своего партнера, изучая его, как пассажир изучает лицо стюардессы при взлете. Не обеспокоено ли оно? Не испугано ли?

Он увидел, как меняется выражение лица Оливье: сначала немного озабоченное, потом недоуменное, а еще через мгновение светлые брови Оливье опустились, кровь отхлынула от его лица.

«Господи боже, – подумал Габри. – Мы пропали».

– Что там? – одними губами произнес он.

Оливье молча слушал. Но его красивое лицо красноречиво говорило за него. Произошло что-то ужасное.

– Что случилось? – прошипел Габри.

* * *

Они неслись по деревенскому лугу, даже не запахнув плащи. Мирна Ландерс, сражавшаяся со своим громадным зонтиком, шла к ним навстречу, и все вместе они поспешили в бистро. С наступлением рассвета стало ясно, что мир серый и промозглый. За те несколько шагов, что они сделали, торопясь в бистро, волосы прилипли к их головам, плащи промокли. Но на сей раз и Оливье, и Габри было все равно. Они резко остановились рядом с Мирной перед кирпичным зданием.

– Я позвонила в полицию. Они вот-вот должны быть здесь, – сказала Мирна.

– Ты уверена? – Оливье уставился на свою подружку и соседку.

Она была крупная и округлая, а теперь еще и промокшая, несмотря на красный зонт, зеленоватый плащ и резиновые сапоги. Вид у нее был как у взорвавшегося пляжного мяча. Но при этом она никогда не выглядела серьезнее. И конечно, была уверена.

– Я вошла внутрь и проверила.

– О боже, – прошептал Габри. – Кто это?

– Не знаю.

– Как это не знаешь? – спросил Оливье.

Он прильнул к двустворчатому окну бистро, приставив тонкую руку козырьком ко лбу, чтобы загородиться от слабого утреннего света. Мирна держала над ним свой яркий красный зонт.

От дыхания Оливье стекло запотело, но прежде он увидел то, что видела Мирна. Внутри кто-то был. Лежал на старом сосновом полу. Лицом вверх.

– Что это? – спросил Габри, вытягивая шею, чтобы увидеть, что там, за его партнером.

Но лицо Оливье сказало ему все, что нужно было знать. Габри повернулся к крупной чернокожей женщине:

– Он мертв?

– Хуже.

«Что может быть хуже смерти?» – удивился он.

Настоящего доктора в деревне не было – только Мирна, которая прежде работала психотерапевтом в Монреале, пока множество печальных историй и избыток здравого смысла не заставили ее бросить это дело. Она затолкала вещи в машину, собираясь поездить месяц-другой, прежде чем осесть где-нибудь. Где угодно – лишь бы ей понравилось.

Она отъехала на час от Монреаля, остановилась в Трех Соснах, чтобы выпить кофе с молоком и съесть круассан в бистро, принадлежащем Оливье, да так и осталась тут навсегда. Она вытащила вещи из машины, арендовала соседнее помещение и квартиру над ним и открыла магазин старой книги.

Люди заходили к ней купить книгу и поболтать. Они приносили ей свои истории – кто в переплете, кто заученные наизусть. Некоторые из этих историй она принимала как настоящие, другие – как выдуманные. Но она чтила их все, хотя покупала далеко не каждую.

– Мы должны войти, – сказал Оливье. – Чтобы никто не мог тронуть тело. Ты готов?

Габри стоял с закрытыми глазами, но теперь он снова открыл их и собрался.

– Я готов. Просто меня ошарашило. Судя по всему, это кто-то чужой.

И Мирна увидела на его лице то же облегчение, какое испытала она, войдя внутрь в первый раз. Грустная реальность состояла в том, что мертвый чужак гораздо лучше мертвого друга.

Один за другим они вошли в бистро, держась друг возле друга, словно мертвец мог протянуть руку и схватить одного из них. Медленно приблизившись к трупу, они посмотрели вниз; вода капала с их голов и носов на его поношенные одежды, собиралась лужицами на дощатом полу. Потом Мирна осторожно отодвинула их от края.

Именно так – на краю – и чувствовали себя оба мужчины. Утром праздничного уик-энда они пробудились в своей удобной кровати, в своем удобном доме, в своей удобной жизни и неожиданно обнаружили, что стоят на краю пропасти.

Все трое отвернулись, потеряв дар речи. И уставились друг на друга широко раскрытыми глазами.

В бистро лежал мертвец.

И не просто мертвец – хуже.

В ожидании полиции Габри приготовил кофе, а Мирна сняла плащ и села у окна, за которым рождался пасмурный сентябрьский день. Оливье растопил два камина по концам освещенного зала. Он принялся энергично шуровать кочергой в одном из каминов и вскоре почувствовал тепло огня на своей влажной одежде. Он весь словно занемел. И не только от холода.

Когда они стояли над мертвым телом, Габри пробормотал:

– Бедняга.

Мирна и Оливье кивнули, соглашаясь. Перед ними лежало тело пожилого человека в поношенной одежде, уставившего на них мертвый взгляд. У него было бледное лицо, удивленные глаза, приоткрытый рот.

Мирна показала на его затылок. Лужица дождевой воды приобретала красный цвет. Габри пригнулся, чтобы увидеть получше, а Оливье не шелохнулся. Его поразил и ошарашил не проломленный затылок мертвеца, а другая сторона его головы. Лицо.

– Mon Dieu, Оливье, его убили. Боже мой.

Оливье продолжал смотреть в глаза покойника.

– Но кто он такой? – прошептал Габри.

Это был Отшельник. Мертвый. Убитый. В бистро.

– Не знаю, – сказал Оливье.

* * *

Вызов поступил к старшему инспектору Арману Гамашу, когда они с Рейн-Мари заканчивали мыть посуду после воскресного позднего завтрака. Из столовой их квартиры, расположенной в монреальском квартале Утремон, Гамаш слышал голоса своего заместителя Жана Ги Бовуара и своей дочери Анни. Они не разговаривали. Они никогда не разговаривали. Они спорили. В особенности если между ними не было такого амортизатора, как Энид, жена Жана Ги. Энид нужно было составить план школьных занятий, и она извинилась и на завтрак не пришла. А Жан Ги никогда не отвергал предложений бесплатно поесть. Даже если за это приходилось платить. А ценой всегда была Анни.

Началось все за свежевыжатым апельсиновым соком, продолжалось за яичницей и сыром, а после тянулось за свежими фруктами, круассанами и конфитюрами.

– Но как ты можешь оправдывать использование электрошокеров? – раздался из столовой голос Анни.

– Еще один превосходный завтрак, merci, Рейн-Мари, – сказал Дэвид, который принес тарелки из столовой, поставил их перед раковиной и поцеловал тещу в щеку.

Тридцатилетний Дэвид, мужчина среднего сложения с короткими редеющими темными волосами, был на несколько лет старше своей жены Анни, хотя нередко казался младше. Главной его чертой, как это часто ощущал Гамаш, была активность. Нет, не гиперактивность, а просто избыток жизненных сил. Он понравился старшему инспектору с самой первой минуты, когда его дочь пять лет назад познакомила их. В отличие от других молодых людей, которых Анни приводила в дом (в основном юристов, как и она сама), этот не пытался превзойти старшего инспектора в брутальности. Такие игры Гамаша не интересовали. И не впечатляли. Что произвело на него впечатление, так это реакция Дэвида, когда тот впервые увидел Армана и Рейн-Мари Гамаш. Он широко улыбнулся – эта улыбка заполнила всю комнату – и просто сказал: «Bonjour».[4]

Он не походил ни на одного из прежних ухажеров Анни. Дэвид не занимался наукой, природа не наделила его атлетическим сложением, он не был поразительно красив. Ему не суждено было стать следующим премьером Квебека или даже хозяином собственной юридической фирмы.

Нет, Дэвид был просто открытым и добрым парнем.

Анни вышла за него замуж, и Арман Гамаш с радостью повел ее к алтарю, а Рейн-Мари шла с другой стороны их единственной дочери. С радостью наблюдали они обряд венчания этого хорошего парня с Анни.

Арман Гамаш прекрасно знал противоположность хорошему. Он знал, что такое жестокость, отчаяние, ужас. И он знал, какое это забытое и драгоценное качество – «хороший».

– Ты предпочитаешь, чтобы мы пристреливали подозреваемых? – Голос Бовуара в столовой зазвучал громче, приобрел другой оттенок.

– Спасибо, Дэвид, – сказала Рейн-Мари, забирая посуду.

Гамаш протянул зятю свежее полотенце, и они принялись вытирать тарелки, которые мыла Рейн-Мари. Дэвид повернулся к старшему инспектору:

– Как вы считаете, у «Абов»[5] есть шансы выиграть кубок в этом году?

– Нет! – вскричала Анни. – Я надеюсь, что в полиции научатся арестовывать людей, не калеча и не убивая их. Я надеюсь, что в полиции научатся смотреть на подозреваемого как на подозреваемого, а не как на животное, которое можно побить, оглушить электрошокером, застрелить.

– Я думаю, шансы у них есть, – сказал Гамаш, взял две тарелки и одну передал Дэвиду. – Мне нравится их новый вратарь, а нападающие теперь вполне зрелые ребята. Этот год определенно их.

– Но их слабое место по-прежнему защита, верно? – спросила Рейн-Мари. – «Канадиенс» всегда отдают приоритет нападению.

– Попытайся-ка арестовать вооруженного преступника! Хотел бы я посмотреть, что у тебя получится! Ты, ты… – От возмущения Бовуару не хватало слов.

Разговор в кухне прекратился – все ждали, что скажет Бовуар. Этот спор происходил на каждом завтраке, на каждом Рождестве, Дне благодарения, на днях рождения. Лишь слова слегка менялись. Анни и Бовуар спорили всегда, если не о тазерах,[6] то о медицинской помощи, об образовании, об экологии. Если Анни говорила «синее», то Бовуар – «оранжевое». Так повелось с тех самых пор, когда инспектор Бовуар двенадцать лет назад поступил работать под начало Гамаша в отдел по расследованию убийств Квебекской полиции. Он стал членом команды и членом семьи.

– И что я?

– Ты – жалкий образчик правозащитной чуши!

Рейн-Мари махнула рукой в сторону двери, ведущей из кухни на маленький металлический балкон и пожарную лестницу:

– Не пора ли?

– Спасаться бегством? – прошептал Гамаш, надеясь, что она это серьезно, но подозревая, что нет.

– Может, вам попытаться их пристрелить, Арман? – спросил Дэвид.

– Боюсь, у Жана Ги реакция побыстрее моей будет, – отказался старший инспектор. – Он пристрелит меня первый.

– И все же попытаться стоит, – заметила его жена.

– Жалкий образчик правозащитной чуши? – переспросила Анни голосом, исполненным отвращения. – Отлично. Фашистский дебил!

– Пожалуй, я мог бы воспользоваться тазером, – сказал Гамаш.

– Фашистский? Фашистский? – Голос Жана Ги срывался на писк.

В кухне немецкая овчарка Гамаша по кличке Анри проснулась, села и наклонила голову. У Анри были огромные глаза, и Гамашу нравилось думать, что у него не чистокровный пес, а помесь овчарки и спутниковой тарелки.

– Ох-ох, – сказал Дэвид.

Анри свернулся калачиком на своей подстилке, и, судя по виду Дэвида, он сделал бы то же самое, если бы мог. Все трое задумчиво уставились через окно на улицу, где хмурилось сентябрьское утро. В Монреале в этот уик-энд отмечали День труда. Анни произнесла что-то неразборчивое. Но ответ Бовуара был абсолютно ясен:

– Иди в задницу!

– Ну, пожалуй, на сегодня диспут закончен, – сказала Рейн-Мари. – Еще кофе? – Она показала на кофемашину.

– Non, pas pour moi, merci,[7] – с улыбкой ответил Дэвид. – И Анни тоже больше не наливать.

– Глупая женщина, – пробормотал Жан Ги, входя в кухню. Он схватил полотенце с крючка и принялся яростно вытирать тарелку (Гамаш даже подумал, что цветочного рисунка на ней они больше никогда не увидят). – Признайтесь, вы ее удочерили.

– Нет, изготовили в домашних условиях. – Следующую тарелку Рейн-Мари протянула мужу.

Темная голова Анни на секунду появилась в кухне:

– Сам иди в задницу! – и исчезла.

– Господи помилуй! – сказала Рейн-Мари.

Из двоих детей Гамашей на отца больше походил Даниель. Крупный, задумчивый, усердный. Он был добрым, нежным и сильным. Когда родилась Анни, Рейн-Мари вполне естественно надеялась, что этот ребенок будет похож на нее – добрую, умную, яркую. Одержимая любовью к книгам Рейн-Мари Гамаш работала библиотекарем в Национальной библиотеке Монреаля.

На страницу:
1 из 8