Никто, кроме нас!

– Не… Там мама горела и кричала. В доме. Я хотел ее откопать и не смог…

Стало очень тихо. Ленька увидел, как Любовь Тимофеевна подняла голову и вдруг взялась за виски, стиснула их так, что побелели пальцы. А потом в этой тишине родился и врезался в мозги тонким буравом вой сирены…

… – Спать, спать, спать, – командовала Лизка. – Быстро и без разговоров. Поспите, а там будет день, днем они не летают.

Младшие слушались ее безропотно – укладывались, тихо помогая друг другу, кто-то добавочно объяснял:

– Днем они не летают, не бойся. Днем они наших «МиГов» боятся. Я тебе потом картинку покажу…

«Очень испугались, – подумал Лихач, подхватывая СКС из шкафа и одновременно перебрасывая через плечо сумку с противогазом. – На весь юго-восток – сто пятьдесят машин. Без единого командования. А у писькоделов сколько?.. Что вы сказали? То-то же…»

Ребята вставали у входа, кто-то курил, отворачиваясь от родителей и учителей, прервавших свои посиделки в углу. Ленька нашел взглядом маму и тут же отвернулся. Снаружи продолжало выть, но к этому звуку примешался еще один – торжествующе-слитный гул десятков двигателей в небе.

– Готовы? – Дюк оглядел всю банду. – Ну, тогда что? Пошли…

– Я с вами.

– Ты же не в отряде, – сказал Дюк, и все на него поглядели – впервые командир сморозил глупость. Он и сам это понял и махнул рукой: – Ладно, двигаем. Лишним не будешь.

– Он же почти без рук! – завопила Оксана, но уже им вслед…

… – Он там! – крикнул Сержант. – Лихач, давай туда, он там, я же видел парашют!

– А ты? – крикнул Ленька.

Сержант отмахнулся со зверским лицом:

– Потом подберешь! – и откинулся на асфальт, сжимая замотанными руками подвернувшуюся ногу.

Ленька рванул бегом и даже не сразу осознал, кто бежит рядом с ним в грохочущей, стонущей огненной тьме – а это был Генка. Они обменялись короткими взглядами и ничего друг другу не сказали…

… – Погоди, Лихач, – Генка тяжело дышал. – Смотри. Вон он.

От удивления Ленька онемел. Они бы пробежали мимо. Человек, которого заметил Генка, стоял среди теней и пламени, среди шевеления веток и сам казался их частью. Но сейчас мальчишки вдруг увидели его очень отчетливо… и поразились тому, какой он огромный, этот первый увиденный вблизи враг – настоящий враг, янки, не наемник из Восточной Европы. Длинноногий, широкоплечий, в могучих ботинках на толстенной подошве, с ежиком волос, отливавших латунью… Ленька не мог понять, какого цвета у него комбинезон, многочисленные нашивки отливали одинаково алым, казалось, что форма сбитого летчика тут и там испятнана кровью. Но он, похоже, даже не был ранен и не видел мальчишек – глядя в другую сторону, он возился с чем-то на поясе… Ленька увидел большую кобуру и, охваченный внезапным страхом – не дать ему достать оружие! – заорал, вскидывая карабин и от испуга вспомнив английский:

– Дроп е ган! – хотя, чтобы бросить оружие, тот должен был его минимум достать. – Фризз! Хэндз ап!

Тут тоже была неувязочка – как он мог поднять руки, если мальчишка приказал ему замереть?.. Летчик повернулся – быстро, резко, – и Лихач обмер, ожидая, что сейчас тот, как в кино, ловко выхватит оружие и он, Ленька, просто не успеет ничего сделать с этим огромным мужиком. Отсветы пожара упали на лицо – мужественное, гладко выбритое…

…Летчик как-то странно присел и вдруг улыбнулся криво. Губы у него дрожали. Он замотал головой и заторопился словами:

– Донт шут… Плиз, бойз… донт шут… – потом, словно что-то вспомнив, торопливо полез в нагрудный карман, и Ленька, так же стремительно забыв английский, завизжал:

– Стой, гад!!!

Летчик тихо вскрикнул, отдернул руку и снова криво улыбнулся:

– Но… но, бой… Вэйт э минэт, плиз… Донт шут… Плиз, итс мани, онли мани… – он все-таки влез в карман, что-то там драл и рвал, не переставая жалко улыбаться, потом вынул ладонь и протянул ее к ним. – Фор ю… анд юо фрэнд, фор хим, бойз… Мани, голд… Тэйк, донт шут…

Ленька не сразу понял, что за кругляши у него в ладони – их там было больше десятка, явно тяжелых, отсвечивающих красивым медовым блеском. А летчик все улыбался, тянул дрожащую руку и говорил:

– Фор годнесс сэйк… донт шут… Ай хэв чу бойз ту… чу бойз, ю андестенд? Тэйк голд, энд ай го…

– Че он хочет? – тупо спросил Лихач, не опуская карабина.

Генка тихо сказал:

– Дает деньги, чтобы отпустили… Лихач… Лень, дай карабин.

– На… э, зачем? – Ленька сжал пальцы на ложе.

Генка посмотрел ему в глаза и тихо сказал:

– Дай.

Ленька разжал пальцы, как под гипнозом…

…Золотые монеты посыпались из ладони. Летчик вдруг подломился в коленях и, рухнув на землю, уже не тянул руку к мальчишкам, а как бы закрывался ею, трясущейся, с растопыренными пальцами, и его глаза блестели какой-то масляной животной пленкой. Он открыл рот – и вместо слов оттуда вырвался вой. Это был дикий, непереносимый звук – Ленька отшатнулся, не в силах его слышать, – вой, в котором уже не было ничего человеческого, никаких чувств, кроме одного бесконечного ужаса. Так не кричали даже сгоравшие заживо в домах, которые, может быть, сжег этот крепкий, красивый человек, похожий на героя боевика.

– Страшно умирать, сука? – спокойно и даже как-то равнодушно спросил Генка, поднимая карабин. – Моя мама тоже кричала, гад. И я кричал… Пусть и твои дети покричат. Получи!

Он неловко нажал пальцем забинтованной руки на спуск, выстрелив летчику в лицо прямо сквозь крупно дрожащую, холеную ладонь.

* * *

– В воздушных боях этой ночью сбито восемь истребителей-бомбардировщиков и два штурмовика противника, – с выражением читал Пашка сводку штаба с грифом «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО. ТОЛЬКО ДЛЯ ОФИЦЕРСКОГО СОСТАВА». – Наши потери – два истребителя «МиГ-29»…

Надсотник Верещагин проверял списки новичков. За прошлые два дня в дружину записалось шестнадцать добровольцев, в их числе – три женщины.

– …сформированные в Зауралье части РНВ, казачьи подразделения и переформированные части старой армии, подчиненные РНВ, сейчас насчитывают до полумиллиона человек… – Пашка с ревом и воем зевнул. – Оккупационные войска по-прежнему занимают позиции вдоль западных отрогов Уральских гор. Китай заявляет, что ни в коем случае не позволит втянуть себя в войну на чьей-либо стороне…

– Отдохни, – сказал надсотник. Встал, одергивая форму. – А я пойду пройдусь.

Имя для отряда

Руки полковника Палмера тряслись. Не от страха – от гнева. Инструктор при польско-хорватской бригаде, опытный военный, он никогда не поверил бы, что может испытывать такой гнев. Больше всего ему хотелось набить морду генералу Новотны.

Что было невозможно по нескольким причинам.

Он еще раз перечитал бумажку, снятую с дверцы своего «Хаммера» – про себя, хотя он уже не сомневался, что бумажку с подобным содержанием тут знают наизусть – Новотны неохотно, но все-таки сказал об этом полковнику, который, хоть и был ниже в звании, на деле – и это все понимали – являлся реальным командиром. (Начавший службу в 1984 году Яцек Новотны часто ловил себя на мысли, что ни один советский офицер никогда не позволил бы себе в адрес офицера польского и десятой части того, что позволял себе этот янки… а вот сейчас генерал подумал, что ему, пожалуй, приятно видеть Палмера в таком состоянии…)

Полковник в третий раз вчитался в русские слова – он хорошо знал язык.

Привет, долбо…бы!

Смерть ваша не за горами – за ближайшими домами!

Fack you сто раз в задний глаз!

Димка-невидимка.

Палмер скомкал бумажку нервным движением, лучше любых слов говорившим о том, как он разгневан. Молча швырнул комок бумаги на щебень и, широко шагая, пошел к своей машине, окруженной кольцом легких пехотинцев 4-й дивизии армии США. И не повернулся, когда кто-то из поляков (а их много удобно устроилось вокруг) свистнул и крикнул:

– Цо пан пуковник денервуе?! То ест смях москальски, доконд пан зуспешам?!

– Го-го-го! Га-га-га! – отозвались солдатским смехом развалины.

* * *

– «Привет, долбо…бы! – с выражением начал Верещагин. Его вестовой, набивавший патронами пулеметный барабан, хрюкнул. Надсотник, не обращая на него внимания, продолжал читать, хотя стоящий перед ним Димка Медведев побагровел до малинового цвета и опустил голову ниже плеч. – Смерть ваша не за горами – за ближайшими домами! Fack you сто раз в задний глаз! Димка-невидимка». Что молчишь, Пушкин? – с насмешкой спросил офицер.

Мальчишка переступил на полу. Вздохнул. Скрипнул каблуком.

– Правда невидимкой решил заделаться?

Мальчишка вздохнул снова. У сидевшего над картой командира третьей сотни Шушкова, заменившего трагически погибшего Климова, дергались губы. Верещагин вздохнул тоже:

– И это первый пионер города Воронежа. Начальник штаба отряда. Опора. Смена. Человек, которого я представил к награждению Георгием четвертой степени (Димка капнул на ботинок). Матерщинник и провокатор.

– Чего я провокатор… – безнадежно отозвался Димка.

– Провокатор, – безжалостно повторил Верещагин, покачиваясь с пятки на носок. – Вместо того чтобы заниматься разведкой, ты лепишь похабные писульки на вражескую технику. Думаешь, им это приятно? Они злятся. И, соответственно, усиливают охрану. Потом твои же ребята идут в разведку и напарываются на это усиление. Это и называется провокация.

Димка капнул два раза – на левый и правый ботинки. Верещагин вздохнул:

– В общем, так. Сдать ремень. Шнурки. Все оружие. Я тебя арестовываю на пять суток. Будешь отсиживать при кухне, заодно и поработаешь на благо моей измученной дружины. Я жду.

Уже без стеснения всхлипывая, мальчишка сдал требуемое. Потом поднял мокрые испуганные глаза:

– А галстук?! Тоже… сдавать?!

– Нет, – сердито ответил Верещагин. – Шагом марш отсюда, куда сказал. Выходить можешь только в сортир и на работы…

– Есть, – вздохнул Димка, повернулся через правое плечо и вышел.

– Поэт-песенник, – буркнул Верещагин, бросая на свою кровать конфискованные предметы. – Лебедев-Кумач.

– Что ты на него взъелся? – удивился Шушков, откладывая карту и беря гитару. – Хороший парень. Вон, гитару мне принес.

– Да не в этом дело, не в записке этой… – Верещагин подсел к столу, посмотрел на вестового. – Пошел отсюда, Большое Ухо.

Зубков встал с видом смертельно оскорбленного человека и медленно вышел походкой тяжелобольного. Верещагин проводил его взглядом и повернулся к Шушкову:

– Понимаешь, Саш, он страх потерял. Тот самый старый добрый страх, который позволяет сохранить голову. Ему начало казаться – я же вижу, – что это все игра. Пусть посидит и подумает. Тем более что завтра ночью «Солардъ» идет на автокемпинг на Антонова-Овсеенко. Учти, выдаю тебе военную тайну.

– Туда? – Шушков помрачнел.

– Туда, он же и разведал, – Верещагин кивнул. – Вот я и боюсь – с ними увяжется. Нет уж, лучше пусть под арестом посидит.

– Ну, может, ты и прав, – согласился Шушков. – Спеть?

– Спой, – согласился надсотник, откидываясь к стене.

А помнишь, тридцать лет назад —Звенящий май, и солнце в луже,И чистые глаза ребят,С которыми по школе дружен.И лебедь в парке на пруду,И мамина лапша «по-флотски»,И «Смоков» хит What Can I Do,Перекрываемый Высоцким.Не знаю, чья виновна властьИ кто сие придумал средство:Как будто бомба взорваласьИ разорвала в клочья детство.И объясненьям – грош цена.Читаю на могильных плитахДрузей тогдашних имена,Теперь безжалостно убитых.И, поднимая к небу взор,Грехи и беды взвесив строго,НЕ ПРИНИМАЮ злобный вздор,Что чья-то смерть угодна Богу.Друзьям, крестившимся в крови,Чрез смертную прошедшим муку,Я в знак неумершей любвиСвою протягиваю руку.За вас, ушедших в мир теней,Увековеченных в граните,От нас, живых еще парней,Стихомоление примите[5].* * *

Надсотник Верещагин ошибался.

Ошибался, несмотря на весь свой школьный и военный опыт.

Димка Медведев не «потерял страх». Скорее наоборот – понял, что не знал настоящего страха до той ночи три дня назад, когда, находясь во вражеском тылу, увидел то, чего не мог себе представить даже после всего уже увиденного на войне.

Он и раньше знал, что на той стороне остались гражданские. Не очень много, большинство не успевших покинуть город скопились под защитой «своих». И все-таки были. Димка видел, как с большого грузовика им раздавали продукты. Раздавали, люди брали… а сбоку стоял еще один грузовик, и возле него – несколько штатовских военных. По временам они выводили из толпы то молодых женщин, то девочек, то мальчишек, сажали в свою машину. Когда она отъехала, Димка стал красться следом. Грузовичок шел медленно, мальчишка мог не отстать и добрался до окраины города, до автокемпинга.

О том, что он видел там, Димка Медведев никому не рассказал в подробностях. Просто когда он вернулся, то от него шарахнулась мать, казалось, привыкшая к тому, чем занимается ее сын. А Димка посидел в подвале – и отправился к Верещагину, потребовав у него устроить сию секунду встречу с генерал-лейтенантом Ромашовым.

Надсотник различил на висках мальчика седину. Почти незаметную в светлых волосах. Но седину. И кивнул только. Ни о чем не расспрашивал. А в кабине «гусара», когда они мчались через ВоГРЭСовский мост, мальчишка вдруг сбивчиво сказал надсотнику: «Там… там девочки, маленькие совсем, дошкольницы… и мальчишки даже… я не знал, что такое… что такое… что так вообще можно делать… и там… и там собаки еще, и…» Он захлебнулся, а Верещагин прижал его голову к своей груди, и Димка притих, молчал до самого штаба Ромашова.

А Ромашов вызвал «Солардъ».

«Солардъ» был спецназом РНВ. Его бойцов не звали по именам, потому что не знали их имен. А что знали? Что «Солардъ» приносит человеческие жертвы. Что «Солардъ» поклоняется Перуну. Что «Солардъ» может все. Знали кучу всего – и ничего достоверного. Кроме одного. Оккупантов бойцы «Солардъ» звали не «врагами».

Они звали их МЯСО.

* * *

Командир «Солардъ» был маленький, тощий, пожилой, со скандальным голосом пенсионера-общественника. Сейчас, когда он сидел в комнате Верещагина в гостиничном подвале, посвистывая, пил чай и недовольно смотрел по сторонам, надсотник невольно поражался тому, каков контраст между внешностью и содержанием, если можно так сказать.

Надо сказать, никто из тридцати пяти человек отряда (столько их было в начале боевых действий; сейчас осталось двадцать девять) не выглядел Рэмбо или Балуевым. Обычные молодые мужики; пара – уже не очень молодые, тройка – совсем мальчишки. Таких полно в каждом подразделении. Но даже на их фоне командир по прозвищу Дед выглядел вопиюще невоенным человеком.

– Мальчишку, значит, не отпустишь? – Дед поставил пустую кружку. – Плохой у тебя чай, надсотник, чай заваривать не умеете…

– Не отпущу, – покачал головой Верещагин. – Хоть стреляй, хоть приказ от генерала суй…

– Откуда такой приказ, если ему четырнадцать лет… – пробормотал Дед. – Ладно, может, и правильно. Кемпинг мы знаем, кое-кто из моих там до войны часто бывал… Обратно вот. Если их там больше сотни, да маленьких много, да забитые все – как обратно-то идти…

– Дед, – Верещагин навалился на стол, – как на Бога молиться буду. Выведи, а? Все тебя просят. Весь город.

– Выведи… Думаешь, мало их сейчас по России – женщин и детей – вот так мучаются? – беспощадно сказал спецназовец.

– Много, – кивнул надсотник. – Но этих-то можем спасти. Дед, не выведешь – я утром дружину в атаку подниму. Все пойдут.

– Чего ты меня уговариваешь? – брюзгливо сказал Дед. – У меня-то как раз четкий приказ. Значит – выполню. Только вот думать надо – как. Ты вот что, надсотник. Ты поди погуляй. А мне сюда пусть план кемпинга принесут, скажи там, снаружи, чтобы Барин принес, там есть такой – скажешь, он сразу принесет. И кипятку с заваркой, а сахара не надо – сам чай заварю, а то от ваших помоев с души воротит…

* * *

– Значитца, сделаем так, – Дед со вкусом прихлебнул из кружки черный, густой, как деготь, чай – практически чифир. Поставил кружку на край карты. – Туда мы доползем, тут даже вопросов нет. Там тоже все тихо сделаем, вот сейчас ребят проинструктирую пофамильно – и ни одна мышка не пукнет. А обратно мы поедем.

– Поедете? – Верещагин ошалело посмотрел на Деда.

Тот опять отпил из кружки и кивнул:

– Ага. Я человек старый, чего мне ноги-то бить? Тут четыре километра по Хользунова. Улица не перегорожена – так, рогатки в нескольких местах. Пароли мои ребята на месте узнают. Грузовики у них там стоят на бывшем рынке, рядом. Переоденемся – да мы даже заранее переоденемся. В штатовцев. Детишек и баб погрузим. Сядем. Поедем. Шум поднимать все равно некому будет – ну, разве что случайно. Езды тут – пять минут. Ну – шесть. А штатовцев пшеки все равно останавливать особо не станут. Пока с начальством свяжутся, пока то, пока се…

– Наглость, – сказал Верещагин, качая головой.

– Так это, наглость второе счастье, – заметил Дед, вставая. – Ну, я пойду готовиться. А ты, надсотник, вот что. Ты с полуночи и до трех утра держи проезд на Московский проспект открытым. Сегодня в ночь. Ну и завтра – на всякий случай. Вдруг задержимся? Уговор?

– Уговор, – Верещагин пожал протянутую руку. И только сейчас заметил на тыльной стороне кисти Деда синие штрихи татуировки: «ГСВГ».

* * *

Свирепо дергая ножом, Димка чистил черт-те какой по счету вялый прошлогодний клубень. В соседней комнате повариха – девчонка на пять лет старше его – напевала немузыкально «С Новым годом, крошка» и по временам нагло покрикивала:

– А-рес-то-ван-ны-ы-ы-ый! Скоро дочистишь?!

– Лахудра, мочалка, блин… – бурчал мальчишка и кромсал картошку.

За этим занятием и застал его Верещагин.

– Ты еще и вредитель, – грустно сказал надсотник, останавливаясь в дверях.

Димка вскинул злые глаза.

– Почему вредитель? – не удержался он.

– Потому что у нас картошки хорошо если десять ведер. А у тебя половина в отходы уходит. Дай сюда.

Отобрав у Димки нож, он присел на корточки и начал ловко, одной лентой, снимать тонкую кожуру, почти непрерывно вращая картошку в пальцах.

– Дома не чистил, что ли? – поинтересовался он.

– У нас ножик был специальный…

Димка с интересом наблюдал за процессом и, когда очищенная картошка булькнулась в ведро, с готовностью подал новую. Верещагин засмеялся и вернул нож:

– Дочищай норму и свободен. Зайдешь ко мне за барахлом.

– Я всего три дня отсидел, – напомнил Димка.

– А больше и не надо, – ответил Верещагин. – «Солардъ» вернулся.

– Вернулись?! – Димка приоткрыл рот. – А они…

– Вывезли сто семнадцать человек, потерь нет, – сказал Верещагин, встал и, не оглядываясь, вышел.

Димка засмеялся. Подбросил картошку, поймал ее на кончик ножа. Вздохнул. Начал чистить, стараясь срезать кожуру так же, как надсотник.

И, чертыхнувшись, сунул в рот порезанный палец.

* * *

– Сержант уже не вернется.

Димка промолчал, ощущая, как сами собой набухают губы. Потом спросил у Верещагина, неотрывно глядящего в проем окна:

– Я не знал, что его посылали… А он один ходил?

– Нет, – надсотник пошевелился, сел удобнее на опрокинутом шкафу. – Я не знаю, если честно, кто с ним был. Еще двое ребят из его отряда.

– Может, они просто… задержались? – безнадежно спросил Димка.

– Нет, – надсотник вздохнул. – Они… они висят на пересечении Острогожской и Херсонской, Дим.

– Как… – Димка подавился. – Как висят, Олег Николаевич?

– За ребро, – тихо ответил надсотник. – За ребро на фонарных столбах они висят, Дим… Одно хорошо – кажется, их повесили уже мертвыми.

Димка отвернулся в угол. Верещагин продолжал смотреть в окно.

Где-то там, на юго-западе, в придонских плавнях, лесах и одичавших садах, ждали проводников и плана действий почти три тысячи бойцов, подошедших на помощь блокированному гарнизону Воронежа. Чезэбэшники, сводный отряд из старших суворовцев и кадетов, кубанцы – тащившие на себе боеприпасы, немало продуктов, медикаменты. Войти в город с боями они не могли, слишком неравными были силы. Ромашов со штабом выбрал место для возможного прорыва, составил план. Оставалось одно – связаться с командованием отряда.

И при попытках установить эту связь погибли уже две группы. Первая – разведчики-десантники. Вторая – мальчишки Сержанта во главе с ним самим.

– Скоро янки опомнятся, – сказал Димка, глядя все туда же – в угол, – и перепашут участок самолетами. Я те места знаю, там глушь, но со всех сторон дороги. Олег Николаевич, я пойду, а?

– Придется, – Верещагин не поворачивался от окна. – Один пойдешь?

– Нет… Зидана возьму… ой, Альку Зиянутдинова. Он в Малышево родился, все там исползал.

– Не ходи сам, – предложил надсотник. – Пошли Альку и еще кого-нибудь. Ты все время сам ходишь.

– Все ходят, – возразил Димка и встал со шкафа. Поправил куртку, ремень. – Дел много. А тут такое… в общем, сам пойду. Сержант, наверное, на Песчаном Логу сгорел. Там вроде маленькое пространство, а все открытое. Наверное, решил – перебежим. И забыл, что там пожаров-то нет, фона нет, в ночники все видно. А мы вдоль речки пойдем, она в Дон впадает. Там дольше, зато рощи, а потом сразу садовые участки. Нырь – и на месте. Все нормально будет. Я пойду готовиться.

– Да, – кивнул Верещагин. – Иди, потом зайдете ко мне, я все расскажу, как следует… Погоди, Дим! – надсотник встал. Мальчишка остановился у порога. – Это очень важно. Надо дойти. Надо, чтобы они прошли в город.

– Ой, да все сделаем! – сказал Димка. И улыбнулся. Потом улыбка исчезла, он тихо добавил: – Сержанта жалко. Очень.

Круто повернулся и вышел из комнаты.

* * *

– Все, – прошептал Зидан и, повернувшись на бок, вытер лицо, перепачканное болотной жижей. Подмигнул Димке. Димка подмигнул ему. Зидан подмигнул снова (он был совсем не похож на татарина, синеглазый и белобрысый), и мальчишки синхронно хихикнули.

До рассвета оставалось полчаса. Но они лежали в полусотне метров от сожженного полевого стана, за которым начиналась садовая глушь. Оставался последний бросок, и они законно переводили дыхание после четырех часов ползанья на животах по болоту, траве, щебню и прочим милым местам.

– Пошли, – Димка приподнялся. Но тут же присел на корточки. – Вот что… – он покусал губу, посмотрел на развалины. – Я сейчас пойду. Если позову – иди следом. А если что-то… – он покрутил ладонью. – Не вздумай лезть. Сразу уходи в обход.

– Да нет там никого, – сказал Зидан недовольно.

– На всякий случай, – строго произнес Димка. – И помни – я тебе приказал. Если что-то – сразу уходи.

– Ладно, понял, – буркнул татарчонок.

Димка поднялся и пошел, чуть пригнувшись, к стану. Вообще-то он тоже был уверен, что там пусто (тыловой рубеж обороны интервентов остался на городских окраинах, и его они обошли по реке). Но все-таки. Ну, просто на всякий случай.

Ему оставалось пройти метров пять, не больше, когда из черного широкого проема дверей вышли сразу двое. Димка не различил ни лиц, ни каких-то знаков различия. Но угловатое снаряжение, матовый мутный блеск на шлемах не оставляли сомнений в том, кто это такие.

Вот и все, очень спокойно подумал Димка. И рванулся в сторону, выдергивая из кобуры тяжеленный старый «кольт».

Очевидно, встреча была неожиданной и для этих двоих. Грохнула, раскатилась запоздалая очередь. Димка, согнувшись, метнулся в темноту – с пистолетом в руке, но не стреляя. Потом – обернулся, упал на колено, выстрелил – раз, другой, третий – не целясь, отдача рвала руки.

Он мог уйти. Во всяком случае – попытаться уйти в темноте. Но сейчас важно было, чтобы Зидан понял, что к чему, и тоже ушел – незамеченный совсем, в другую сторону.

Димка перебежал и выстрелил снова. Ему ответили несколько автоматов и крики – неразборчивые, казалось, отовсюду. По развалинам сбегались люди. Мельтешили тени, и мальчишка выстрелил по этим теням – еще, еще, еще! Сменил магазин, щелкнул затворной задержкой, перебежал. Залег, отполз. Нет, прятаться нельзя… Выстрелил снова, еще раз – и попал, возникший было слева среди развалин черный силуэт молча сложился пополам и исчез. Пять патронов. Можно выстрелить еще четыре раза – и попытаться убежать, Зидан наверняка уже чешет в другую сторону и уже далеко…

Выстрел. Еще выстрел – и мальчишка опять попал, но на этот раз подстреленный, закричал, падая.

Еще два раза. Димка вскинул «кольт» в обеих руках, прицелился, закусив губу – и в тот же миг на него навалилась страшная живая тяжесть. Мальчишка попытался вдохнуть – и не смог…

* * *

– Ну, привет, Димка-невидимка.

Облегчение, которое Димка испытал при этих словах, было ни с чем не сравнимо. Рассвело. На него смотрело улыбающееся – совершенно свое, родное! – лицо. Человек держал в руке несколько листовок – вынутых из кармана Димкиной куртки.

Обрадованный и испуганный (неужели он стрелял в своих?!), Димка попытался сесть.