Вопреки всему

Только потом узнал я, что в былые времена затащил туда дядя сруб три на три и затопил по весне, запустив опосля в него то ли мормыша, а то ли малинку, так что окунек там завсегда табунком держался. Ныряя лет через двадцать в этих местах с аквалангом, не смог отыскать сие заветное место, а жаль. А еще более было жалко дядю Петю, сгинул он по-глупому – по пьяни потащился к своей полюбовнице в деревню Барановку, что подле Ревды, да и не уступил по лихости дорогу паровозу. Господь ему судья…

Пятьдесят третий

Сталин умер. Как гром среди ясного неба. Почему-то все мы считали, что он вечен, – так его славословили и обожествляли, что вся наша ребятня представляла его какой-то огромной стальной и непоколебимой глыбищей. Рыдали училки и пацаны, размазывая по лицу слезы и сопли, никто не мог представить себе, как же можно далее жить без Отца Всех Народов. Однако жилось. И не просто, а круто. Грохнули Берию. И началось… По Городку прокатилась волна самоубийств, в каждом корпусе кто-нибудь да стрелялся.

Вот и у нас, прямо в соседях, дверь в дверь, застрелился капитан Микишев, веселый такой дядька, с девчонками-погодками которого мы обычно хороводились. Но получилось у него как-то неудачно, сразу не помер и, лишившись голоса и подвижности, медленно помирал у себя дома, что-то нечленораздельно мыча и с трудом вращая глазами. Потихонечку от взрослых, его дочери водили нас, вмиг как-то сразу утихомирившихся, к себе домой, и мы со страхом и любопытством разглядывали запрокинутое белое лицо бедолаги, так глупо не рассчитавшего «директрису». Маялся он пару недель, а потом тоже помер.

Опосля в стране началась какая-то чехарда наверху, отголоски ее докатывались и до Городка, да плевать нам уже было по большому счету на всю эту возню. Отсохло все как-то сразу. Свои пацанские заботы одолели. Вон Витек из третьего подъезда засандалил себе такую рогатку из стибренной где-то сталистой проволоки. Закачаешься…

Мама

1920-й. Голод. Мрут селами крестьяне Поволжья, да и здесь, на Урале, деревня перешла на лебеду да крапиву. Угораздило же мою маму уродиться в эту страшенную пору, через три месяца после жуткой погибели своего отца Никифора, пришибленного насмерть на лесоповале хряпнувшейся нежданно огромной лесиной.

И осталась моя бабка Агафья Васильевна с пятью деточками одна-одинешенька. Старшенькие-то, Димка и Зинка, еще как-то перебивались, шкуляя кой-какую жратву по таким же горемычным соседям, да и лес еще кое-как подкармливал, а уж как накатила зима, совсем худо стало, отошли, царство им небесное, один за другим средненькие братец с сестричкой, а сама Агафья, доселя отстаивавшая все заутренние и истово бившая земные поклоны за здравие малолеток в старенькой сельской церквухе перед старинной иконой, как-то в порыве отчаянья взвыла, слезно умоляя Господа Бога сохранить дитя малое, которое медленно угасало, завернутое в тряпье, по причине кончины засохшего где-то в тощих грудях молока. А когда уж стало совсем невмоготу, моя бабка прилюдно, глядя в светлые спокойные очи Пресвятой Богородицы, последний раз в своей жизни перекрестилась и, запрокинув голову, упялившись обезумевшими глазами в небеса, послала боженьку на три буквы… Несколько минут, упав ниц, ждала неминуемой божьей кары и, так и не дождавшись, шмякнула слабо попискивающий сверток на зашарканный стол председателя сельсовета со словами: «Ить твою мать, Степаныч! Пущай теперя твоя партия девку титькой кормит, а я топиться пошла». И уже через несколько минут она была взята на службу сельсоветской уборщицей, получив «аванец» в полмешка проса, на котором и протянули они кое-как до весны.

В красной косынке, немного окрепшая и помолодевшая, ринулась она крикливой активисткой в кипящую страстями непростую деревенскую житуху. И в партию-то не попала только потому, что вступилась грудью за многодетную семью соседа своего, трудяги с двумя грыжами, надсажавшегося на тяжких работах по прокорму своей ненасытной оравы, когда местная голытьба, окромя пьянства и мордобоя в своей кретинской жизни ничего не делавшая, вздумала его раскулачить. Отбить-то отбила, ором да кулаками, да и вылетела за то со своей государственной службы.

А потом все как-то утряслось, и хотя жили по-нищенски, худо-бедно перемогаясь с хлеба на квас, благо что Дмитрий, ставший в семье за «хозяина», в свои четырнадцать вкалывал за троих мужиков, все-таки выжили и даже подросшую младшенькую, Наталью, мою будущую мамку, спровадили ходить в сельскую школу. Зинка же, рукодельница и швеиха, обшивала полдеревни, получая за труды свои натурой то картошечку, а то, иногда, и мучицу.

Шастая же год за годом по утрам в школу, что стояла за селом, по старой демидовской плотине, превращалась постепенно малолетка в стройную красивую девушку, на которую уже стали зариться местные разбитные парни.

И однажды Васька с соседской улицы, укараулив ее как-то вечерком на этой плотине, попытался ухватить своими паклями под телогрейкой. Ухватить-то не ухватил, а вот с набитыми жгучим снегом под завязку штанами, получив добрый поджопник подшитыми катанками, укатился по косогору прямиком до замерзшего пруда. C той поры женишки как-то приутихли и старались особливо не задираться, уж больно не хотелось прилюдно получить полновесную плюху по харе.

А природа одарила ее еще и сильным, чистым и красивым голосом, услыхав который на районном смотре художественной самодеятельности приехавшая из Ленинграда профессорша консерватории буквально вцепилась в перспективную девушку, уговаривая за казенный счет уехать в Питер для поступления и дальнейшей учебы в ее заведении. Однако Дмитрий, выслушав все это, взял своей заскорузлой лапищей за ухо и, приподняв, изрек: «Все энтие певички – б…и, а в нашей родне Железниковых испокон веков таковское не водилось, блажь все энто, сиди тута и не чирикай!» – поставив последнюю точку в неудавшейся вокальной карьере.

Закончив на пятерки сельскую школу, подалась она в районное педучилище и вдруг, на одной комсомольской конференции в самом городе, случайно встретила и отчаянно влюбилась во властного и красивого комсомольского вожака. И она пала тому на душу, долго ли, коротко ли, а сыграли вскорости свадьбу, и очутилась она в старом жэковском доме по Якова Свердлова, рядышком с вокзалом, да и работа подвернулась интересная в Свердловском дворце пионеров. И через год, в первые числа лета, когда нежданно выпавший снег поломал уже опушившиеся молодой листвой деревья, родовая палата районного роддома огласилась отчаянным воплем первенца, красного и крикливого, вечно в мокрых пеленках, любимого сынули, которого тетенькали, холили и любили до безумства всей семьей.

А еще через год вся страна содрогнулась от страшного известия – ВОЙНА! Ввели карточки, затемнение, поголовную жесткую проверку документов и расстрел на месте за мародерство и грабежи. Ровно два месяца отец обивал пороги военкоматов и парткомов – безудержно рвался на фронт, хотя ему, секретарю Сталинского райкома комсомола, была обеспечена номенклатурная «бронь» и безбедная жизнь аж до конца войны. Ан нет, достал он всех, и, махнув на него рукой, дали добро. А вслед за мужем, через месяц, обманув военкома, ушла вместе с медсанбатом на войну и моя мама, оставив на попеченье стариков свое годовалое дите. Провоевав на переднем крае пару месяцев и вытащив с поля боя с десяток тяжело раненных, словила шальную пулю в правое плечо. Валяясь в госпитале, неосмотрительно показала соседке по койке письмо из дома, та капнула начальству, и быстрехонько долечив, отправили маму восвояси, ведь даже в то ужасное время действовало положение, по которому матерей малолеток в действующую армию не брали. (Медаль же «За боевые заслуги» догнала ее аж после войны.)

А в конце года пришла страшная бумага… До мозга костей искренне преданный делу партии, коммунист в самом светлом понимании этого слова, старший политрук-десантник пропал без вести в октябре сорок первого. И только после войны добрался до нас его вестовой, молодой парниша, которого выбрасывали вместе с ним и еще несколькими десятками десантников во вражеский тыл. Но, как бывало во всей этой сумятице первых месяцев войны, штурман головного самолета ошибся в расчетах и высыпал всю группу в наступающие порядки немецкой дивизии. А наш Васютка, со страху намертво вцепившийся в дюральку люка, был с кровью оторван от нее выпускающим только через минуту и, приземлившись где-то в стороне, петляя как заяц, уходя от погони, проблудив по лесам с полмесяца, вышел случайно к партизанам, где и провоевал до прихода наших.

Лишившись продовольственного аттестата офицера-фронтовика, с тремя стариками и маленьким ребенком на руках, заручившись ходатайством старых друзей отца и воинской характеристикой, по комсомольской путевке попала мама на работу в Управление милиции на оперативную работу в уголовном розыске. Кто в то время работал «на земле», хорошо знает, почем фунт лиха была эта самая розыскная работа. В критические времена испокон веков наряду с массовым героизмом и полной самоотдачей всплывала на поверхность вся эта накипь: бандиты, мародеры, спекулянты и предатели… Работы было навалом, уходила из дома рано, а возвращалась уже затемно и однажды, уже около дома, нарвалась на тройку ушлых парней, грамотно загнавших ее в угол и, поигрывая финками, потребовавших сдать все добро. Демонстративно открыв дамскую сумку, как бы отдавая деньги, внезапно выхватив из ридикюля безотказный «Вальтер», влепила пулю промеж глаз самому длинному и, отклонившись от ножа в сторону, отстрелив второму яйца, засандалила рукояткой пистолета взвизгнувшему от страха последнему, сдав всех скопом набежавшему военному патрулю.

В тяжком сорок третьем донесли информаторы, что где-то в дремучих лесах Шалинского района, куда и сейчас не всяк охотник в одиночку отправится, появилась банда, время от времени налетавшая на сельпо и склады с продовольствием, что дало повод аналитикам предположить, что дело имеют, скорее всего, с дезертирами, коих, и о чем как-то сквозь зубы упоминают военные историки, было в те времена предостаточно. Посылать наобум в эту тьмутаракань особистов было бесполезно, и решило высокое начальство отобрать надежных деревенских девчат из числа сотрудниц и, нарядив их сельчанками, отправить в те места под видом грибников и ягодников. Естественно, и моя мама попала в их число, день за днем прочесывая поквадратно тайгу с лукошком в руках, совершенно безоружная.

Однажды, уже под вечер, выходя на нужную визирку, окликнута была статным красавцем в военной форме с медалями на гимнастерке. Слово за слово, разговорил он ее, выпытывая, чья да откель, перепроверяя по нескольку раз грамотно поставленными вопросами. Пытливый же ум выросшей в глухой деревне и прекрасно ориентирующейся в лесу маме подсказал, как разглядеть тайные засечки на деревьях и незаметную тропинку, то исчезающую в ручейке, а то и выныривавшую из него.

Договорившись назавтра встретиться опять же на этом месте, уже ввечеру докладывала обстоятельно диспозицию и ориентировочное расположение бандитской базы своему непосредственному начальнику. Захват разбойников наскоком не удался: нарвавшись на плотный автоматный огонь и понеся потери, милицейская группа захвата спешно ретировалась, вызвав подмогу. Подоспевшая воинская часть, методично подавив минометным обстрелом основные огневые точки, мелкими группами прорвавшись через вырубленное и пристреленное по вешкам пространство, выколупывала паршивцев несколько часов из-под раскуроченного минами настоящего укрепрайона.

Через пару деньков, проходя по коридору Управления в своей лейтенантской форме, нос к носу столкнулась со своим неудавшимся ухажером, конвоированным на допрос. Он, увидев свою визави, изначально судорожно дернулся, а затем, покачав головой и криво улыбнувшись, сгорбленно проковылял мимо, припадая на раненую ногу, подталкиваемый в спину дюжим конвоиром. Медаль же «За отвагу» на сей раз была получена вовремя.

Так мы и жили: мама безвылазно пропадала на работе, дед, потомственный часовщик, не выползал из своей крохотной часовой мастерской, заваленной старинными часами, будильниками и прочей хлабудой, а я, как вольный ветер, потихонечку рос, обихаживаемый своей старой доброй бабушкой. И как-то в голову не приходило, что у мамы возможна какая-то личная жизнь, когда, в мои пятнадцать лет, она познакомила меня с человеком, который вошел органично в нашу семью и стал мне вторым отцом, враз изменив всю мою дальнейшую судьбу. Вышел он, как принято было говорить в те года, из рабоче-крестьянской семьи и уже в свои восемнадцать лет гонял во главе летучего отряда красных конников банды басмачей по Средней Азии. Затем комсомольская путевка на учебу в Промышленной академии, научная работа, своя школа, свои ученики, Сталинская премия за автоматизацию доменных процессов, профессура и… ссылка на Урал, а вернее, спасение от возможных репрессий за слишком уж принципиальный и прямой характер, что по тем ужасным временам было чревато… (Его друг, директор института имени Кржижановского, просто-напросто спрятал его в Свердловске, что в сумятице и не сумели отследить лоханувшиеся поначалу спецслужбы.) Без оставшейся в столице и как-то отошедшей от него семьи, весь по уши в любимой работе, встретился он случайно в поезде и влюбился безоглядно в мою лихую мамулю. Намыкавшись поодиночке, они полностью растворились друг в друге, а счастью-то моему не было предела. Охотник, жизнелюб, строгий, а порой и суровый в оценках любых жизненных проявлений, будь то политика, работа или семейные отношения, скупо любящий меня и народившегося вскорости брата, он на всю мою оставшуюся жизнь остался эталоном мужской силы, глубокой порядочности и абсолютной честности. Пятнадцать лет счастливой жизни и нелепейшая кончина на пике творческой карьеры от непростительной врачебной ошибки.

Враз постаревшая, но не потерявшая силы духа, мама вновь полностью окунулась в работу, общественную и партийную жизнь. Братец вырос, обзавелся своей семьей, нечасты стали наши встречи, и как-то незаметно, буднично так, старела и теряла жизненные силы любимая мама. Но хорохорилась, старалась держать себя в форме, встречалась со своими боевыми подругами, продолжала, уже теряя зрение, участвовать в самодеятельности общества слепых, заботе о котором посвятила свои последние годы. Ужасно переживала, глядя, как рушится все вокруг, ради чего жила и чему отдавала все свои силы, здоровье и саму жизнь. Не понимала, как же можно было так гнобить свой народ, низводя его до нищенского уровня. А когда уж совсем стала слаба, забрали мы с супругой ее к себе, обихаживая и ухаживая за ней.

Чувство щемящей тоски и безнадежности охватывает тебя, когда начинаешь понимать свою беспомощность, неспособность сохранить остатки сил у впадающего в детство любимого человека. И до сих пор, когда вспоминаю маму, ее потрясающее жизнелюбие, целеустремленность и несгибаемую волю, глубокое чувство вины, хотя и винить-то вроде не за что, не покидает меня, и дай Господь в ТОЙ жизни припасть к материнской груди и выплакать горючими слезами всю ту накопившуюся за годы боль, тоску и безысходность, захлебнувшись в сыновней любви к единственному человеку на земле, подарившему тебе эту жизнь…

Мама. Наталья Никифоровна Тимофеева

P.S. А память о родном отце сохраняется в кожаном брючном ремне образца 1935 года, который я ношу, не снимая, до сих пор.

1957—2006. Завод

Как глупо… Да еще и по любимому предмету! Еще вчера, проанализировав в голове все возможные варианты решения сложной математической задачки, выбрал самое оригинальное и, оченно гордясь этим, стал ожидать отличного результата на вступительных экзаменах в Горный институт. Тю-тю камули!24 Пара! И за что? За глупейшую арифметическую ошибку! Грустно получив в приемной комиссии документы, два бедолаги, товарищи по несчастью, Боря и я, печально побрели до ближайшей рюмочной. Протолкавшись в толпе опоек пару кругов по этому богоугодному заведению, трясясь затем в побрякивающем всеми старыми суставами допотопном трамвае пятого маршрута, тупо пялились в запыленные окна и вдруг на остановке «Техническое училище» глаза резанул огромный щит: «Объявляется прием…». Пулей вылетев из вагона, через пять минут уже парили мозги двум прелестным дивам из приемной комиссии, а еще через пять, в состоянии эйфории от происходящего, слепо сдали свои документы на фрезерное отделение и, жутко гордые, удалились дообмывать сие деяние.

Поутру, потряся похмельной головушкой и обнаружив пропажу документов, прокрутив обратно все содеянное вчерась, уже ползали в коленях перед вмиг оказавшимися железобетонными красавицами, умоляя повернуть историю вспять, но, как вежливо объяснили те: «Аллес! Капут! Учитесь, господа, фрезерному ремеслу!» И пошли мы учиться…

Десять месяцев пролетели мухой, и вот у меня на руках красные коры «Свидетельства с отличием», пятый разряд фрезеровщика-универсала по старой тарифной сетке и направление в самый секретный экспериментальный цех машиностроительного завода имени всенародного старосты дедушки Калинина. Полупустой цех, охраняемый сурьезными девицами из ВОХРа с допотопными наганами на крепких попках, суетня монтажников, устанавливающих новехонькое, еще в масле, оборудование, старые работяги, с интересом разглядывающие «пятиразрядного» сопляка, да еще и профессорского сынка, что по тем временам, не говоря уже о нынешних, было нонсенсом – все это внезапно обрушилось на мою бедную головушку. А тут еще эта подписка о неразглашении «государственной тайны»! Было от чего крыше съехать. Но мой первый сменный мастер, а впоследствии лучший друг Володя Чудинов, приобняв за плечи, провел по цеху, все показал и объяснил, с кем надо познакомил и, остановив у сияющего свежей краской красавца «Чепеля»25, одного из двух во всем цехе, пожелав мне удачи, отдал его в мое распоряжение. А через полчаса, разобравшись со всеми этими рычагами, кнопками и рукоятками, я, поставив в универсальные тисы свою первую заготовку, превратил оную через пару часов в готовую деталь. Скрупулезно обмерив все причитающиеся по чертежу размеры, старый мастер ОТК, чтой-то хитро хрюкнув себе в усы, расписался в «сопроводилке» и шлепанул туда свое личное клеймо. И началась моя рабочая жизнь!

А работать приходилось с «листа», то есть конструктор, весь в мыле, прибегал к тебе с «белком»26 только что вычерченной детали и безо всякой технологической операционной разбивки, объясняя на пальцах, умолял побыстрее «отваять» ее в металле. Зачастую в процессе выползали конструкторские «ляпы», и на одном из них я и познакомился, как потом оказалось, на всю оставшуюся жизнь с талантливым и очень шустрым конструктором Стасом Дерябиным. Размахивая руками, тиская и вырывая друг у дружки чертеж, мы гоняли размерные цепочки и спорили, с какой же базы выгоднее начинать обработку. А материалы были по тем временам дюже дефицитные: тут тебе и нержавейка, и титан, и магний, не говоря уж о специальных конструкционных сталях с качественной термообработкой.

Завод. Мне 20

Все бы хорошо, но стал замечать я, что мой сосед, старый экстрафрезеровщик Степан Гаврилович частенько, притулившись за моей спиной, с усмешкой наблюдает за моими манипуляциями, а однажды, махнув рукой и возвращаясь к своему «Чепелю», в сердцах бросил: «Через жопу работаешь!» Крайне этим заинтригованный, подкатился я к нему с ехидным вопросом: «А почему?» – «А потому, – изрек он. – Башку-то тебе всякими формулами забили, а вот научить-то нормально работать забыли. Хошь – научу, но только месяца два ни хрена зарабатывать не будешь!» Как же я благодарен ему за ту, не отмеченную ни в каких учебниках науку! Повторив всю его хитрую оснастку, едва уместившуюся в двух металлических рабочих шкафах, подобрав уникальный режущий инструмент, мы образовали с ним крепкий тандем, принимая в работу и разбивая по операциям (одну делает он, а следующую я и так далее) сложнейшие детали. Пространственное представление, и до того врожденно заложенное в мою башку природой, отлично отшлифовалось, и затем, уже в институте, благодаря ему щелкал я, как семечки, все эти мудреные задачки по «начерталке». А с третьего курса института, когда пошли специальные предметы, школа старика Седунина дала о себе знать – учился я играючи, защитившись в конце на «отлично».

Но все это было потом, а пока… Однажды, пыхтя над очередной, крайне каверзной деталюхой, я вдруг ощутил какое-то похлопывание по плечу. Недовольно дернувшись, продолжаю ответственную операцию, когда похлопывание повторилось. Отключив станок, с ожесточением громко послав нахала, резко оборачиваюсь и обмираю, чуть не напустив со страху в штаны. Передо мной, в окружении подобострастной свиты, с приседающим от ужаса на заднем плане начальником цеха стоит с ехидной улыбочкой сухощавый черноволосый красавец – начальник всего нашего экспериментального корпуса! «Ну и лаешься же ты, сокол, – произнес он в гробовой тишине. – А еще новый четвертый разряд тебе дали. Зайди-ка через полчасика в кабинет к начальнику цеха», – и величаво удалился, волоча за собой шлейф сопровождения. И уже в кабинете, как ни в чем не бывало, расспрашивая о проблемах и трудностях в работе, бросил, что, мол, пора бы и дальше грызть гранит науки. Узнав же, что я уже, да еще и на заочном Казанского авиационного института, изрек: «Будешь после каждой сессии ко мне с зачеткой приходить и упаси господь, ежели тройки притащишь, премии лишу». Классный мужик, так и патронировал меня все время, что я посвятил родному заводу.

А тут и пришел конец отсрочки, настал призыв военных лет, пацанов стало не хватать, и загремели в армию все ребята из вечерних и заочных институтов. Началась солдатская жизнь, но это была уже другая песня.

1960—1970. Подлянки

Уже только в почтенном возрасте и начинаешь осознавать, какой же ты все-таки придурок был в молодые годы. Энтузиазм в то время кипел в тебе бурно и, распирая изнутри все еще растущий организм, требовал реализации в каких-либо хохмах и проделках, зачастую имевших довольно-таки сомнительный запашок.

Дядя Вася

А работал в то незабвенное время за соседним, но, увы, горизонтальным фрезерным станком, как казалось мне тогда, шибко старый, аж полтинник, какой-то заторможенный и малость туповатый дядя Вася. Доверяли ему только предварительные обдирочные работы, и пахал он упорно, осоловело пялясь, сидючи на табуретке, на огромадную цилиндрическую фрезу, обильно поливаемую охлаждающей эмульсией, коя медленно срезала толстенную стружку с очередной заготовки.

Зуб на меня он имел страшенный, так как при аттестации энтот сопляк-выскочка отхватил аж четвертый разряд, а он, ветеран, черт побери, едва-едва вытянул на третий. И задолбал он меня своим нытьем до не могу. Однажды, уж совсем обозлясь, я рассказал ему анекдот про нашего летчика, сбитого во вьетнамском небе. Попал тот, бедолага, в плен к янкерсам. Мучили его там, колбасили, пытались выудить секретные технические данные наших МИГов, но молчал он, как партизан. Плюнули на него в конце концов, да и обменяли на пленного американца. Попал он заново в родную эскадрилью, поддали ребята на радостях и спрашивают, мол, как там? «Одно скажу я вам, други, – ответствовал он. – Учите крепко, мужики, матчасть!»

Не въехал дядя Вася, не дошло, пришлось обращать его в разум наглядно. Задремав в очередной раз на своем боевом посту и внезапно очнувшись, вдруг с ужасом обнаружил он, что фреза уже давненько елозит на одном месте, хотя «самоход» был включен. И не знал он, что я, воспользовавшись его отключкой, переставил «клювик» переключателя в положение «управление от кулачков». Перещупав поочередно все органы управления и не получив результата, хватается за свою башку и мчится за дежурным электриком, копающимся в это время в кишках проблемного карусельного гиганта.

С трудом, мольбами и стенаньями отрывает того от столь увлекательного занятия и буквально за руку тащит к своему взбунтовавшемуся агрегату, еще не зная о том, что зловредный поганец, то бишь я, совершив мгновенный рывок, вновь перещелкнул переключателем. Вскрыв коробку управления, электрик прощупал контрольной лампочкой все соединения, включил станок и, обложив бедолагу трехэтажным матом, двинул доделывать прерванную работу. А вослед ему неслись Васины не менее сочные и идущие от всего сердца комментарии, сплошь касающиеся его родни и профессионализма. И не знал он… (смотри выше). Умостившись удобнее на табурете, включает он «самоход» и пару минут тупо пялится на вращающуюся на одном месте фрезу! Судорожно оглянувшись на колупающегося в отдалении в осьминожье проводов электрика, он, вновь перетрогав все ручки и кнопки и отчаявшись решить возникшую на ровном месте проблему, с нутряным вздохом вставил вместо рычага в штурвал горизонтальной подачи длинную трубу и, поднатужившись, заменил собой ходовой винт.