Вопреки всему

Несколько раз брыкнувшись на своих нарах, дедуля все-таки соблаговолил повернуть обросшую клочковатой бороденкой изморщиненную физиономию к столу. Маленькие хитроватые глазки, глубоко утонувшие в темных глазницах, изумленно упялились на натюрморт из деликатесов, мохнатые ноздри завздрагивали от несвойственных в сих апартаментах запахов, а рука, рефлекторно ухватившая кружку, совершив молниеносное движение, шустро выплеснула содержимое в широко открывшийся щербатый рот… Бог ты мой!!! Мы в ужасе наблюдали за случившимся: дед, глухо захрипев, судорожно присел и, бешено вращая зенками, хватаясь скрюченными паклями за шею, медленно-медленно завалился на тряпье, служившее ему постелью. Оцепененье наше было снято прерывистым рыком: « <…> твою мать! Закусить-то дай, сука!!!» Судорожно запихивая в рот подвернувшуюся под руку снедь, уливаясь слезами и под конец окончательно поперхнувшись, дед, оглушительно икнув, глухо изрек: «Ну, <…> уважили старика-то!» Счастью нашему не было предела, фляжка заново радостно булькнула, чеканувшись кружками, мы опрокинули еще разок, а тем временем и куранты по радио известили о свершившемся!

Толкаясь и радостно поматериваясь, мы в одном исподнем выкатились из избы и замерли в благоговенье… Луна, залившая поляну и мохнатые ели фосфоресцирующим неземным светом, свершила чудо – снежинки, медленно парящие в стылом воздухе, белоснежные хлопья, лежащие на деревьях, и вся, вся снеговая поляна медленно плыли вокруг нас вне времени и пространства. Необъяснимое чувство единства с этой чистой русской природой перехватило сладостным спазмом горло, слезы радости от причастности к этому таинству нежданно затуманили наши глаза, а непопорченные еще сучьей жизнью души защемило в неописуемом восторге от увиденного. Вот в такие-то моменты жизни и начинаешь понимать, что ты являешься частичкой Великой и Могучей России, чувство, которое, к великому сожалению, испытываешь крайне редко, а иногда и теряешь его навсегда, погруженный в суетню повседневной работы, всяческих разборок, никчемных удовольствий и сиюминутных радостей. А жаль…

Оцепенение прошло, притулившаяся подле избы кучерявая елочка украсилась развешанными на ветвях портянками, рукавичками и кальсонами, дружно громыхнул троекратный ружейный салют, эхом прокатившись по безмолвному лесу, и, слегка подзакоченев, мы дружно протиснулись в теплую и радостно принявшую нас в свои объятия избу, прямиком в раскоряченные грабли раскрасневшегося старикана. Ну а далее, как в любой русской компании – понеслось! Дедуля, как выяснилось, Митрич, оказался просто чудом: не избалованный вниманием, колоритнейший, исконно русский трудяга, охотник-промысловик, привыкший тяжким трудом зарабатывать себе на жизнь, он уморил нас своими рассказами и хохмами. И только под утро мы все забылись коротким и каким-то светлым сном.

Пробуждение было легким, в избенке пахло свежесваренной картошкой, на столе был идеальный порядок, даже Митрич напялил какую-то чудную рубаху. Позавтракав чем бог послал, еще пару часов провели в дружеской беседе, многое узнав о хитростях зимней уральской охоты, полюбовавшись на шелковистые шкурки куничек и белок, добытых старым охотником. Оставив деду оставшееся от застолья и кой-что из барахла, обнялись, расцеловались, пообещав не забывать старика, и двинули в обратный путь, сохранив в душе светлую память о том незабываемом и, увы, не повторившемся больше никогда чудесном Новом годе…

1945—2008. Детские зарисовки

Час зачатья я помню не точно,

Видно, память моя однобока…

В. Высоцкий

Детская память избирательна. И иногда, уже в зрелые годы, неожиданно, как током, шваркнет яркое воспоминание твоего непростого военного детства, заставив вздрогнуть задубевшую от повседневности душу, вернув на время абсолютную детскую раскованность и бесхитростность.

День Победы

Через месяц мне будет пять. Последнее время вокруг как-то все поменялось, мои бабушки и деда, да и мамочка, приходящая с работы уже затемно, ходят с какими-то просветленными лицами. Никогда до этого я не получал столько ласки и маленьких, но таких вкусных подарков, а однажды мама, собрав в кучу всю родню, облачила меня в настоящую военную форму, даже крохотные сапожки пришлись впору! И, взявшись с ней за руки, мы вышли на нашу центральную улицу, по которой, под звуки духовых оркестров и гармошек, катились толпы очумело радостных людей. Вопли, крики, слезы, незнакомые люди обнимаются, целуются, какие-то дядьки подкидывают меня в воздух, дарят конфеты, и все кричат, кричат одно только слово: «Победа! Победа! Победа!»

Так мы добираемся сквозь столпотворение до штаба УралВО. Цепко уцепившись вспотевшей ладошкой за теплую и крепкую мамкину руку, свободной правой пятерней отдаю честь каждому встречному военному. Те очень серьезно отвечают мне, прикладывая руку к козырьку фуражки, а затем, схватив на руки, тискают, целуют, суют в карман всякую вкуснятину.

А после был ВЕЧЕР! Незнакомые дяди и тети, набившиеся в нашу небольшую комнату, обнявшись, пели и плясали, взвизгивая и приседая. Где-то за полночь все угомонились и потихонечку куда-то рассосались, остались только двое дядек в кителях с кучей блестящих орденов и медалей на груди, сидевших, обнявшись, за бесхитростным столом с остатками еды и пустыми бутылками, и один из них (помню, что майор Колмогоров), колотя здоровенным кулачищем по столешнице, так что все на ней подпрыгивало, вытирая тыльной стороной ладони раскрасневшееся лицо, повторял, как в бреду, одну только одну фразу: «Сука Жуков! Сучара!»

После я долго пытал маму, кто такой Жуков и почему он собака, но мать, отшлепав меня по попе, строго-настрого запретила вспоминать об этом. И только прочитав уже в зрелом, а скорее преклонном возрасте книгу Виктора Суворова «Тень победы», осознал, почему же майор так «сучил» Великого Маршала Победы.

Выселение

Прошло-то всего пара месяцев, и вдруг днем неожиданно нашу комнату заполонили деловые такие парни в солдатской форме и, несмотря на отчаянные вопли обеих бабушек (мама и дед были на работе), стали быстро-быстро вытаскивать весь наш нехитрый скарб во двор, сваливая его в кучу. Оказывается, всю войну мы жили на «уплотнении» в трехкомнатной квартире майора интендантской службы по фамилии Серебро. Вечно хитро улыбчивый, упитанный такой дядька, с пузом, выпирающим из-под «диагоналевой» гимнастерки, лебезящим голоском расспрашивающий о нашем здоровье и изводящий всю нашу вечно полуголодную семью обалденными запахами какой-то еды, приносимой им с «работы» и исчезающей затем бесследно на ихней «половине», после войны вдруг сразу резко изменился. Невесть откуда вдруг прорезался командирский такой рык, обрушивающийся на нас при каждом удобном случае, естественно, когда мама была на работе, и, как финал, неожиданное «законное» выселение «уплотненцев». Примчавшаяся с работы мама, обнаружившая плачущих стариков над грудой немудреного хлама, своего сына, гордо охранявшего это барахло с кобурой из-под ее именного «Вальтера», крепко зажатого промеж двух вспотевших ладошек, рванула на поиски вмиг исчезнувшего майора, увы, безрезультатно, а то вот была бы потеха. Моя мамуля, чемпионка Управления милиции по лыжным гонкам и рукопашному бою, наверняка бы начистила «свистульку» этому вояке. Вскорости подошла «полуторка», и мы очутились уже в коммуналке «Городка милиции» на Чапаева, 14.

Начался очередной виток нашей непростой жизни.

Золото

Прямиком под нашими окнами по улице Большакова протекала узенькая вихлявая речка, нареченная «говнотечкой». Сразу же за речушкой, на крылечке своего старого деревянного дома частенько сиживал бородатый дедок – известный уральский сказочник, писатель, добрыми сказами которого зачитывалась вся наша детвора, Павел Петрович Бажов15 и, попыхивая неизменной трубочкой, созерцал вместе с любопытной голопузой пацанвой, как у самого мостика деловито колупает речную грязь, промывая затем в ситах и лотках, бригада вольных «старателей». Самое же интересное было опосля, когда ребятня, высунув от любопытства языки и швыркая сопливыми носами, с восторгом отслеживала выжигание ртути в чугунной сковородке и последующий сбор темного ноздреватого готового продукта – золота – в цельную столовую ложку с горбом! Каждый вечер. А потом дедушка Бажов помер, речку закатали в асфальт, понатыкали высокие каменные дома вокруг, социализм лопнул, и мы оказались там, где мы и оказались. В речке. В нашей речке, где, как завсегда повелось на Руси великой, поверх светлого золотого дна зачастую катится мутный поток с переваливающимися на течении ошметками говна.

ТТ

Мое спальное место было устроено в проходной комнате коммуналки на три семьи, а напротив, на узкой раскладушке, прозябал проводник служебной собаки дядя Сеня Казакевич. Вечно поддатый, неряшливый и небритый, он, когда не был на дежурстве, донимал меня, маленького огольца, какими-то глупыми россказнями, развлекая только иногда процессом чистки своего табельного ТТ, который он собирал и разбирал несчетное число раз за день. И вот однажды, размахивая пистолетом и неся какую-то околесицу, он повернулся ко мне и… Вдруг черное дуло оглушительно бабахнуло, полыхнув огнем, и мимо моей щеки шустро шмыгануло что-то очень горячее, странно чмокнув в прикроватную стенку. Сеня, выронив дымящийся пистолет, с воплем рванул ко мне, ощупывая со всех сторон, причитая и рабски заглядывая в глаза, а затем, очень уж грубо руганувшись, схватив свои нехитрые шмотки и оружие, в диком темпе вылетел наружу. Пришедшая неожиданно рано с работы мама обнаружила свое чадо сосредоточенно колупающим аккуратную круглую дырку в обоях над своим изголовьем. Ну, что потом было! Всем досталось, а виновника торжества она изловила попозжее и уж оттянулась на нем на всю катушку. Но черная дырка пистолета, хищно глянувшая однажды мне в лицо, нет-нет да и всплывет в памяти.

Патрон

На коммунальной кухне теснотища. Потрескивающая сыроватыми дровишками печка загромождена кастрюлями и сковородками, в которых чтой-то там аппетитно шкворчит и булькает, рефлекторно вынуждая сглатывать набежавшую слюнку маленького сорванца, притулившегося в самом углу и вожделенно пялившегося на всю эту вкуснятину. Достался же ему только самый краешек раскаленной плиты, на котором он жарит нарезанную кружочками и посыпанную крупной солью картошечку. Картошка коробится, румянится и, постреливая коричневатой корочкой, так и просится в рот. Раскрасневшаяся от жара тетка Нина, жена дяди Пети, бывшего разведчика и балагура, все время теснит своим пышным боком то меня, а то и мою бабулю, добродушно ворча и что-то приговаривая. Сам же дядя Петя, умостившись на хилой табуреточке, курит одну за другой вонючие папироски типа «гвоздик» и что-то благодушно бурчит, с любовью поглядывая на свою половину. А в кармане коротких штанишек у меня уже долгонько обосновался выменянный на «колоб»16 драгоценный винтовочный патрон от трехлинейки. Желтенький и крутобокий, с хищной острой мордочкой и круглым аккуратненьким медным капсюлем, он давно не давал мне покоя, и я все тискал и ласкал его своей ладошкой, подспудно ощущая ту страшную силу, что была в нем так безобидно запрятана.

И что меня дернуло вдруг, распахнув на момент дверцу плиты, зашвырнуть его подалее в топку на самые раскаленные уголья. Прошло несколько секунд… Оглушительный взрыв заставил подпрыгнуть потерявшие вмиг крышки кастрюли, по всей кухне полетели горящие головешки, лапша длинными соплями повисла на потолке, женщины дружно взвыли, а герой-орденоносец дядя Петя, мгновенно растянувшийся на полу, грамотно закрыл свой затылок сцепленными ладонями. Не отвлекаясь на созерцание всей этой потехи, я шустро дунул на выход. Но цепкая хватка бывалого разведчика настигла меня прямиком у спасительной двери, и тут-то моя закаленная частейшими порками задница ощутила весь энтузиазм сконфуженного защитника родины. Мама, обнаружившая хнычущее под одеялом от боли собственное ненаглядное чадо, по первости добавила от себя чуток офицерской портупеей, а уж потом полетела разбираться с воином-освободителем. Судя по шуму и крику, доносящемуся через стенку, тому мало не показалось. А задница саднела еще несколько дней. А потом прошла…

Косалка17

Старая двухэтажная и наполовину деревянная начальная школа гудит на переменке, как взбунтовавшийся улей, по коридорам и хлипкой лестнице носятся оголтелые стаи очумевшей от учебы детворы, сшибая все на своем пути, дико завывая и раздавая во все стороны тумаки и оплеухи. Но больше всех достается мне, и даже самые хилые норовят ткнуть или ущипнуть этого засранного отличника, «маменького сыночка», прекрасно зная, что сдачи-то не получат.

Вот и на сей раз, придя из школы с хорошим фингалом под глазом и хлюпающим от обиды носом, нарвался я на своего двоюродного брата, гостившего у нас по случаю внеочередного, заслуженного на срочной службе отпуска. Внимательно обследовав мою побитую морду, ощупав мускулы и внимательно выслушав мой горький рассказ, он преподал мне двухчасовой курс «молодого бойца», благо что у него за плечами был первый разряд по боксу. Кроме того, я получил еще и заряд психологической подготовки и, вооруженный новыми знаниями, решительно почапал поутру в «альма-матер». Первый же налетевший на меня здоровенный второгодник Леха схлопотал «прямой» прямо по сопатке и, брызнув кровью из разбитого носа, обалдев от боли, звонко шлепнулся задницей на пол. Взвыв от обиды, он, вскочив на ноги, бросился было на обидчика, но был перехвачен на полпути нашими огольцами. Дело в том, что любая мальчишеская драка по неписаным законам велась до «первой краски», а оная была налицо, вернее, на лице. Леха, вырываясь из дружеских объятий и сморкаясь сукровицей, тут же всенародно объявил мне, что после уроков он вызывает меня на «косалку»!

На заднем темном и заросшем травкой дворике собралась нехилая толпа зрителей, хихикая предвкушавших забавное и завлекательное зрелище. По углам импровизированного «ринга» уже лежали потертые портфели и отцовские полевые сумки, когда в центре сошлись два «гладиатора». Дрожа от охватившего меня озноба, вспомнив наставления братана, я упялился взглядом в переносицу рослого противника, неожиданно уловив в его глазах какую-то внезапно мелькнувшую робость и капельку страха, и, резво нырнув под налетающий на меня кулак, быстро двинул хуком в его бедный распухший нос. Дикий рев восторженной толпы, схваченный за обе руки, визжащий от бессилия Леха, дружеское похлопывание вмиг зауважавших меня пацанов и, как следствие, переход на другой, более высокий уровень общения. С тех пор никогда и никому не позволяю «наезжать» на меня или моих близких без последствий для решившихся. На всю оставшуюся жизнь…

Кадетство

Весна. Что на душе у десятилетнего огольца? Снова ссылка в Ревду, лазанье по чужим огородам, пиратские набеги на скрапбазу18, где грудами громоздилась битая немецкая военная техника, предназначенная для переплавки в мартене старого уральского завода, полыхающего по ночам в полнебушка красными зарницами по окончании очередной плавки, под заунывные всхлипывания вездесущих «кукушек»19. А там, на базе, надыбать, таясь от сонных «вохровских» охранников, можно было многое: и клапана от самолетных двигателей, продырявив которые можно было запендюрить их из-за забора прямиком в огромную лужу перед тормозящим с крутой горки грузовиком, под радостное ржанье разбегающихся в темноту по огородам шалопаев, когда натрий вспыхивал ярким белым клубом пламени под ядреные матерки испуганного шоферюги; а ежели везло, то можно было нарваться и на затыренное в башнях танков и грузовиков оружие, от хреновенького ножичка до всамделишного боевого пистолета, который все равно отбирали старшие пацаны, чтобы потом, в урочище под Волчихой, показывать нам, как они палят по консервным банкам. Да че говорить-то, завлекательное это дело было.

Ан нет! Судьба уготовила новый поворот в моей короткой пока жизни. В мамкино Управление пришла разнарядка на одно место в Ленинградское суворовское училище войск МВД. И начались нудные конкурсные экзамены в клубе Дзержинского. Поначалу набежало под две сотни гавриков, потом, после отсева, осталось только два десятка, а после особо жестких испытаний осталось всего четверо пацанов, поставленных на государственный кошт и отправленных с сопровождающими на заключительный экзамен в само училище. А мама исхитрилась попасть в их число, и я впервые в жизни ощутил, вернее, осязал всю прелесть поездки в послевоенном плацкартном вагоне с непременно кипящим черным чаем и хрустящими, рассыпающимися во рту сушками, которые разносили по вагону проводники в форме со смешными погонами.

Уже по приезде в Питер выяснилось, что училище находится в Старом Петергофе, в трех чудом уцелевших от бомбежек и артобстрелов кирпичных зданиях, одиноко торчащих среди руин за двумя рядами колючки и спиралью Бруно. Супротив же окон столовки, на нейтральной полосе, между заграждением и вечно взвизгивающими электричками, на бетонных надолбах20 висел раскорякой разбитый прямым попаданием под башню немецкий танк с крестами на бочине, а все пространство вокруг было утыкано фанерками с надписями «Осторожно! Мины!» и «Ахтунг! Минен!». Все это было внове, и мы, развесив уши, слушали сказки бывалых воспитанников в черной форме с синими лампасами, эмвэдэшных фуражках и с надписями на синих же погонах «ЛГ», которую старые кадеты помогли тупым салагам правильно расшифровать – «Легавый городовой!», о нашем будущем житье-бытье.

Повергла поначалу в шок сытная еда в столовке, где все сидели за столиками по четверо, «добавка», которую приносили столько раз, сколько захочешь, улыбчивые тетеньки в белых фартучках, вот только огромные краснобокие яблоки давали лишь по одному разу, а очень жаль. А вечерами мы подглядывали в окошко, как, пропустив наряд всамделишных часовых, с ППШ на груди, «старики», поддев рогульками колючку, сматывались в самоволку в город.

Экзамены же тем временем отсеивали одного за другим, и остались только двое – Петька, сын уборщицы из Управления, и я, причем на последнем экзамене я его перещеголял. Радости моей не было предела, мысленно я примерял уже новенькую форму с блестящими кожаными ботинками, но недолго музыка играла, недолго фраер танцевал! Маман, по натуре очень въедливый товарищ, недаром ведь десяток лет прошел на «улице», то бишь на оперативной работе, надыбала друзей из числа воспитателей и, наслушавшись их, поняла, для какой работы будут готовить исходный материал, рухнула на колени перед генералом, командиром училища, и упросила поменять нас с Петькой местами, напридумывав всякой всячины.

Вопли мои, по-видимому, были слышны и на исторической Родине и были прерваны только посредством пресловутой и очень действенной портупеи. Вконец смирившись с горькой судьбой, я был вознагражден походом на только что восстановленный Петергофский каскад, где золоченые фигуры извергали потоки слепящей на весеннем солнце воды, и все это на фоне руин раздолбанного кронштадтскими дальнобойками старинного дворца. А Самсон, распяливший огромному льву глотку, фонтан «Дождик» и уходящий прямиком в Маркизову лужу, то бишь в Финский залив хоровод фонтанов и последующая морская поездка до Ленинграда окончательно усыпили мою пораненную несправедливостью душу. Полдня бродили по Эрмитажу, среди умопомрачительного великолепия когда-то давно живших царей, о которых и читывал-то только в русских сказках, изумленно пялясь на огромные картины, на которых, как в бане, голые тетьки и дядьки совсем уж бессовестно плясали, пили, ели и рубили друг дружке головы. Занятно жили, оказывается, эти древние, в школу не ходили, и халявной жратвы-то у них было навалом. Разгоревшийся от этого аппетит утолили в буфете под огромной мраморной лестницей с толстозадыми каменными бабами, где, окромя «Бархатного» пива и железобетонных коржиков, ничего не было, зато впервые в жизни легально удалось хлебнуть пивка.

Ну а потом заново в поезд и домой, к крикливой коммуналке, пацанам, дико завидовавшим будущему суворовцу, прохудившимся ботинкам, драным штанам и очередной ссылке то ли в Ревду, а то ли в деревню. Кончилась лафа, да и ладно. Знать, не судьба али Бог отвел.

Дядя Петя

И сослали все-таки меня опять на все лето в старинный уральский городок Ревду, где на берегу испоганенной промышленными стоками речки стоял старый дом старшей сестры моей мамы – тетки Зины, затюканной беспросветной возней по хозяйству, всему этому огромному огороду, постоянно жующим что-то козам и овечкам и разбегающимся из-под ног дурам курам. Да еще трое детей, постоянно хотевших жрать, и сам глава семейства дядя Петя, невысокого росточка колченогий мастер на все руки, лучший печник в округе и беспросветный пьяница. Почему-то лег я ему на душу, и вечерами, когда неожиданно он бывал трезвехонек, сиживали с ним на крылечке, ведя мудрые философические беседы в клубах вонючего табачного дыма от самокрутки «козья ножка», снаряженной ядреным самосадом, которую он практически не выпускал изо рта. А официально трудился он путеобходчиком и все это лето брал меня на работу, благо что от сего он имел огромный гешефт.

Значится, так, нацепив на себя свою рабочую сбрую и отойдя от будки пару сотен метров, он вытаскивал из сумки алюминиевую миску, выливал в нее пол-литра красноголовой водочки и любовно крошил туда же мелкие кусочки старого черного хлеба, торопливо швыркал столовой ложкой всю эту баланду и заваливался дрыхнуть в близлежащие кустики. Натянув на уши железнодорожную фуражку, опоясавшись рабочим поясом с флажками и петардами, ухватив здоровенный гаечный ключ и специальный узкорылый молоток на длиннющей рукоятке, начинал я за него «обход» почти до самого туннеля под горой Волчихой, подколачивая выпяченные костыли, подкручивая ослабевшие гайки и определяя на звук отсутствие трещин у рельсов. А когда появлялся пыхтящий паром локомотив, шустро вытаскивал из чехла свернутый желтый флажок и гордо выпячивал его перед собой, заставляя очумело таращить зенки высунувшегося из окна паровозной будки машиниста, с отпавшей челюстью разглядывающего постепенно уменьшающуюся фигурку новоявленного труженика шпал и рельсов.

В конце рабочего дня чудненько отоспавшийся дядя, лихо опростав заныканную чекушку, отправлялся класть очередную печку, так как завсегда отбоя от заказчиков у него не было. Особливо удавались ему «голландки», хотя и в других печах был он большой дока и вполне мог уж больно жмотистому хозяину запендюрить такую «подлянку», что тот опосля на коленках ползал, чтобы упросить мастера укротить невесть откуда появляющийся в самый неподходящий момент едкий густой дым. А по окончании работ хозяин должон был накрыть поляну и обязательно проводить на волю вконец надрызгавшегося мастера, но только через широко распахнутые ворота, миновав которые тот и шастал до ближайшей канавы, куда и заваливался спать, даже не подозревая, что в соседней уже долгонько томились в засаде мы с братом Рудяшкой, с полученным от тетки Зины указом – любой ценой сохранить доставшиеся за работу деньги. Ведь не единожды она с ужасом и отчаянными воплями выволакивала изо рта облезлой козы Машки заныканные супругом и попрятанные в укромистых щелях «стайки»21, свернутые в тугой комок разномастные купюры.

Но уж когда он был трезвехонек… Не было дела, которое он не умел бы делать, особливо по столярному, а уж как он рассказывал про лес! От него узнал я все о грибах, всяких там моховичках, чесночниках, грибе «баране» и «бабьем ухе»; о ягодах всяческих, полезных и ядовитых, как то глаз вороний и волчье лыко; а про травы, так это отдельная песня, знавал он их все – и как пользовать, заваривать, куда прикладывать и подкладывать кому и для чего, когда их собирать и как хранить. А ежели разговор заходил о рыбе! Рыбак он был отменный и меня сблатовал на это дело сразу же. Хаживали с ним на его хитрые «лабазы»22 под гору Маслиху на Волчихинском водохранилище лещей «выворачивать», а попадались иногда «лапти» килограмма на четыре! Вот уж тащить-то их надобно было с умом – дать хлебануть ему воздуху и, пока он не очухался, валить на бок и так, плашмя, и тягать к берегу. Но самое забавное было по зиме, когда я попадал к нему на зимние каникулы. Снаряжались мы с ним с вечера: пешня, шабалки да самодельные самотрясы, а поутру, еще в темень, таща за собой рыбацкий ящик на полозках, уходили в заветное место, там, где «ходовая»23 была у Чусовой речки до затопления. Уже на льду, оглядевшись вокруг и сориентировавшись, командовал он: «Коли лунку тута!» – и очень редко мазал. И ежели поклевка была с ходу, бил я, пыхтя от тяжести пешни, рядышком вторую, присаживался на корточки и, достав из-под щеки теплого мормыша, осторожненько опускал леску в черную дырку с болтающимися в ней льдинками. Окунь же шел ровнячком, грамм по триста архаровцы, все как на подбор, уже горбатенькие, с расшарашенными плавниками, дюже упорные при таскании, и замерзали-то они в таких шкодных позах! Ящичек наш обычно где-то за пару часов до верху набивался, килограммов под пять набегало, и, тщательно заровняв лунки и подсыпав снега, шастали мы развесело ходом до дому, к теплой печке и картошке в мундире.