Дураццо направился к дожу, пока его атташе сердито скалился на герольда из-за того, что протокол не обязывал того представлять посольских помощников. Поднимаясь на деревянный помост, Дураццо взял руку дожа и поцеловал рукав его пурпурной мантии (дож Паоло Реньер презирал этот обычай, ибо чувствовал себя наряженным младенцем, которого все взрослые ждут не дождутся чмокнуть).

– Светлейший принц, – поздоровался Дураццо мягким, но сдержанным тоном. – Ваши Превосходительства, – он поклонился всем мудрецам и советникам Синьории, сидевшими по обе стороны от дожа.

– Располагайтесь, мой друг, – Реньер указал на кресло, стоявшее возле его трона. – Располагайтесь.

Посол сел, потупил глаза и вздохнул. Дож, как и его коллеги, не мог понять, почему Дураццо и его атташе, сидевший на стуле позади него, не оставили свои пальто у камердинера при входе, как обычно, а предпочли держать их в руках.

– Вам же так неудобно, Ваше Сиятельство, – сказал Реньер. – Пальто можно оставить у входа.

– Напротив, мой любезный дож. Мне так гораздо лучше. Может быть, Вы не заметили, но я в последнее время чувствую какой-то странный, не совсем понятный ветерок, веющий с севера, – ответил румяный круглощекий посол, закинув ногу на ногу.

– А, вы имеете в виду графа дю Нор?

Реньер так и знал, что Дураццо сразу обратится к этой теме, не подступая деликатно к разговору умной преамбулой, как это делают тонкие выдержанные послы. Венецианцы вообще не переносили Дураццо. Они не понимали, какого черта именно он был назначен послом Священной Римской империи! У него не было никакой политической подготовки, никакой дипломатической изощренности. В диалоге он был прям и порой даже грубоват. Да, он был образованным человеком, потомком крупнейшей генуэзской династии, братом бывшего генуэзского дожа.

Его уважали как знатока итальянской оперы, как щедрого покровителя европейских драматургов и композиторов. Но на дипломатическом поприще Дураццо в глазах венецианцев стоял далеко не в первом ряду, очень далеко.

– Да. Я имею в виду графа дю Нор, – ответил посол.

– А что именно вас беспокоит?

Реньер, конечно, знал, что беспокоило Австрию, и прекрасно понимал, что именно этот вопрос пришел выяснять Дураццо. Но он решил это уточнить – не для того, чтобы убедиться в правоте своей интуиции, а для того, чтобы слегка запутать посла.

– Его Императорское Величество обеспокоено чрезмерным вниманием, которое Венеция уделяет русскому цесаревичу Павлу Петровичу Романову.

– Правда?

– Да. Он считает, что Вы должны разъяснить положение Венеции по отношению к России.

– Я Вас не понимаю, Ваше Сиятельство. Ведь Вы же присутствуете на всех балах, на всех торжествах. Мы от вашего посольства ничего не скрываем. Если Вы хотите, я Вас приглашу на заседание Большего Совета, на котором будет присутствовать цесаревич.

– Благодарствуйте.

– Более того, как Вам известно, великокняжеская чета до прибытия в Венецию встретилась с Его Императорским Величеством в Вене, где был решен вопрос о бракосочетании племянника императора с младшей сестрой великой княгини, таким образам только укрепляя дружбу между двумя коронами. Великий князь с супругой даже отменили поездку в Пруссию, зная, что это сильно опечалило бы императора. Я уже не говорю о формальном союзе, заключенным между Россией и Австрией в мае 1781 года. Неужели Вы думаете, мой благороднейший друг, что Венеция стремится обойти Священную Римскую империю и заключить некий тайный, закулисный договор с Россией?

Именно этого закулисного договора император Иосиф II и опасался. С первого дня на престоле он считал, что Австрии не хватает свободного выхода к морю. У нее не было крупных полноценных портов, и это ее ставило в зависимое положение от Венеции, которая, несмотря на свое дряхлеющее состояние, продолжала доминировать в Северной Адриатике. Венецианский полуостров Истрия и Далматское побережье были важными стратегическими точками не только в военном смысле, но и в коммерческом, и именно они и являлись объектами австрийских притязаний. Однако Иосиф II, будучи австрийским эрцгерцогом и императором Священного Рима, четко понимал, что Австрия, как и все государства Центральной и Восточной Европы, не могла шага сделать без предварительной консультации с Екатериной II. Следовательно, тесное сближение Венеции и Санкт-Петербурга, несомненно, остановило бы австрийские амбиции расширить границы до Северной Адриатики, поскольку такого расширения Екатерина не позволила бы.

– Ваше Светлейшее Величество, – Дураццо погрузил свой двойной подбородок в кружевную манишку. – Вам, как и всем в Европе, давно известен «греческий проект» Екатерины. Все знают, что императрица лелеет желание отвоевать Анатолию у турков и восстановить на ее месте империю Греческую, православную. Недаром она назвала своего внука Константином. Он и станет новым императором.

У дожа засверкали глаза, и он кивнул головой, давая Дураццо понять, что Венеция в курсе этих слухов.

– Но причем здесь Венеция, граф? – спросил он. – Я думаю, если бы Екатерине понадобилась помощь, чтобы достичь этой цели, она в первую очередь обратилась бы к Его Величеству, что в принципе и является основой вашего договора. Она бы обратилась к императору не только, чтобы получить военную поддержку, но и потому, что глубоко ценит и чтит Его Величество и является, как всем известно, его самым близким другом.

Дураццо, естественно, никак не мог доказать, что Венеция желала вступить в тесные тайные отношения с Россией и таким образом не только помочь ей на турецком фронте, но и предоставить ей платформу для усиления ее авторитета в Центральной Европе. Он только мог предупредить дожа, строго предупредить, что такие «секретные» отношения приведут к печальным последствиям для крылатого льва.

– Его Императорское Величество вовсе не сомневается в дружбе и уважении Екатерины Великой, – сказал Дураццо. – Тут даже и речи не может быть о каком-то разногласии между монархами. Однако, как вы понимаете, мой светлейший дож, при дворе русской самодержцы существуют элементы, которые хотели бы испортить и подорвать эту дружбу ради других целей. И Екатерине еще не удалось полностью остановить их влияние на престолонаследника Павла Петровича.

– Кто именно, Ваше Сиятельство?

– Граф Никита Иванович Панин, бывший наставник юного цесаревича, а ныне его самый близкий советник.

– Панин? Автор «Северного аккорда»?

– Да. Тот самый.

«Северным аккордом» был союз между Россией, Пруссией и Швецией, направленный против Габсбургской Австрии после окончания Семилетней войны во второй половине 1760-х годов. В сущности он был оборонительным союзом, но тем не менее не позволял Австрии спать спокойно, поскольку укреплял положение ее архиврага – Пруссии. Несмотря на то что в середине 1770-х годов «аккорд» был еще в силе, его постепенно начинали затмевать русские интересы на Кавказе и на Черном море. Именно эти интересы побудили Екатерину заключить официальный союз с Иосифом в 1781 году, чтобы защитить друг друга в случае войны с Османской империей.

– «Северный аккорд» нынче не имеет никакого веса, – сказал дож.

– «Аккорд» – нет, но Панин – да, – решительно ответил Дураццо, поглядывая на всех членов коллегии.

– Не может быть, граф. Уже год как Панин находится в отставке.

– Нет, в сентябре он вернулся в Петербург и пытался отговорить великих князей от путешествия в Европу. Вопреки желанию самой императрицы! Вы представляете это, мой светлейший дож?

– Но они же приехали после всего. Значит никакого влияния Панин больше на Павла не имеет.

– Не совсем так.

– Князь даже не поехал в Пруссию навестить великого Фридриха, своего кумира. Это должно Вам говорить о его солидарности с австрийской короной.

– Ваше Величество, Вы же знаете историю бедного цесаревича. Вы же знаете, как поступила его мать с его отцом, отняв у прямого наследника положенный ему престол, категорично лишив его участия в государственных решениях. Вы же понимаете, какие чувства, следовательно, питает этот молодой обиженный наследник к своей матери-узурпаторше и какие слухи распространяются по всей Европе?

Реньер знал, что Дураццо придумает любой предлог, даже самый нереальный, чтобы потребовать от Венеции не сближаться с Россией. Каким бы плоским и прямолинейным он ни был, он никогда бы прямо не сказал, разумеется, что Австрии нужна слабая беззащитная Венеция.

– Ваше Сиятельство, – спокойно ответил Реньер, – при чем тут Венеция? Почему вы считаете, что маленькая, уже давно невлиятельная Венеция может как-то подействовать на внутреннюю политику могучей России? Зачем нам провоцировать наших соседей? Зачем нам рисковать тем миром, который мы с трудом установили шестьдесят лет назад?

Собеседники внимательно изучали друг друга. У дожа лицо было невозмутимое, как гладкая поверхность Бачино Сан-Марко в ясный безветренный день. Своей твердой, благожелательной полуулыбкой он говорил Дураццо, что какой бы маленькой Венеция ни являлась, она никому никогда не пожертвует своим суверенитетом. И Дураццо понимал, что на данном этапе не было смысла усложнять отношения с Лагуной, тем паче что доказательств о «секретной» дружбе между Венецией и Россией он не имел.

– Я просто хочу сказать, мой светлейший дож, что Россия сегодня находится в переходном периоде. Вы сами только что отметили, что она недавно перешла от одного союза к другому. Каким бы убедительным ее внешний курс ни казался нам всем здесь в Европе, ее внутренний склад еще не достиг той стабильности, которая могла бы вызвать наше доверие, то есть наше полное, непоколебимое доверие.

– Я согласен, Ваше Сиятельство.

– Следовательно, Его Императорское Величество хотел бы любезно попросить Венецию не поощрять никакие раздоры при русском дворе.

– Боже упаси, mein Graf!

– Его Императорское Величество это просит не потому, что не желает видеть дружеские отношения между Светлейшей Республикой и Россией, а потому, что считает, что, перед тем как Россия начнет бросать свои якоря в Средиземное море, она сначала должна четко показать, кто у нее будет стоять у кормила.

«О, скудоум! – подумал Реньер. – Как же не стыдно императору иметь такого дебила в послах? То он разыгрывает какую-то гнусную пьесу с пальто в руках, то он мечется, не знает, под каким предлогом предъявить мне свои претензии, то под конец прячется за лживой политичностью. И еще какого поэта из себя корчит: „Бросать якоря в Средиземное море, стоять у кормила“! Русские флотилии уже десять лет назад стояли у Ливорно! Где ты был, балда бесхребетная? Перед европейскими тронами подхалюзничал? На что только и способна твоя Генуя паршивая!»

Реньер посмотрел на всех членов Синьории, пристально следивших за развитием аудиенции. Глядя на картины на стенах зала, изображающие великую битву при Лепанто, он на секунду представил Дворец дожей лет триста назад, когда королева Адриатики находилась в апогее своей славы и силы, когда все дворы Европы и Леванта дрожали, услышав ее имя. Он представил, как послы заходили в Зал Коллегии с поджатыми хвостами и боялись не так язык повернуть. Тогда никто бы не посмел потребовать что-нибудь от венецианского дожа. Да, вот тогда Венеция была настоящей империей! А сейчас что? Жалкая заложница своего презренного нейтралитета, того самого нейтралитета, которым другие страны рано или поздно воспользуются, чтобы отнять у нее последние клочки ее уменьшающейся территории. Включая Австрию. Первым делом – Австрия! Нет, мой дорогой посол, Вы нам не будете диктовать, как нам принимать наших гостей. Мы сами решим, что нам выгоднее.

– Конечно, Ваше Сиятельство. Мы прекрасно понимаем взволнованность Его Императорского Величества, – Реньер встал со своего трона, улыбнулся и протянул Дураццо руку. – Если император так желает, мы воздержимся от излишнего сближения с Россией.

Позже, пока цесаревич слушал темпераментные обсуждения членов Большого совета во Дворце дожей и любовался картиной великого Тинторетто «Рай», покрывающей всю восточную стену зала, на верхнем этаже, в небольшом и темном кабинете трое самых таинственных функционеров Венецианского государства тихо рассматривали доносы одного высокого немолодого конфидента. Эти три чиновника всегда сидели спинами к окну, и на закате их лица оставались силуэтами. Никто в Венеции не знал их имена, а те сотрудники дворца, которые знали, не имели права их произносить ни на службе, ни на улице. Главного из них, носившего алую тогу, называли Красный. Его избирала Синьория. Двое сослуживцев – Черные – назначались Советом десяти. Триада всегда появлялась на службе первой и уходила последней, под ночным небом.

– Мы не удовлетворены Вашими последними доносами, – прозвучал гнусавый голос Красного. – Следовательно, мы не сможем Вас за них вознаградить.

– Чем именно, Ваше Высокопревосходительство?

– Они неточны.

– Но п-п-почему же? Я же… Я же… – конфидент заерзал на стуле.

– Вы в них заблуждаетесь. И в первом, и во втором.

– Не может быть.

– В первом доносе, датированном 3 января 1782 года, вы пишите: «Французский либреттист Жан Пюго, проживающий на кампо Сан-Поло, имеет среди своих книг сборник скабрезных и безнравственных стихотворений во французском переводе запрещенного Венецианским трибуналом поэта Джорджо Баффо. Эта книга позволяет месье Пюго развращать и портить самую чистую и многообещающую молодежь Светлейшей Республики и все подрастающие поколения вообще. Книга называется „Канал желания“». Посмотрите сами.

Красный передал бумагу своему секретарю, который в свою очередь передал ее конфиденту. Тот перечитал донос.

– Да, так и есть. Но что вы здесь находите неточным, Ваше Высокопревосходительство?

– Мы разговаривали с месье Пюго и прочитали книгу «Канал желания».

– И?

– Дело в том, что автор книги нигде не указан. Даже намека на него нет.

– А чьи же эти стихи тогда?

– Месье Пюго говорит, что они его.

– Ваше Высокопревосходительство, – конфидент несознательно почесал кончик своего орлиного носа, – любой венецианец, знающий стихи Джорджо Баффо и владеющий французским языком, сразу поймет, что он читает Баффо в переводе. Тут даже сомневаться не надо в идентичности автора.

– Мы не согласны. Мы сравнили французский текст с оригинальными конфискованными рукописями, хранящимися в нашем архиве, и после тщательного анализа определили, что французский текст не соответствует поэзии Джорджо Баффо. Книга «Канал желания» была написана французским либреттистом.

– Но ведь…

– Следовательно, мы не можем привлечь месье Пюго к уголовной ответственности. По закону в Венеции запрещаются только определенные авторы. Его книга не входит в эту статью.

– Но книга же безнравственная!

– Мы согласны. И мы жестко предупредили автора не распространять ее.

– Но он же читает эти стихи юношам, Ваше Высокопревосходительство. Юношам!

– Вы это видели?

– Я это знаю.

– Каким образом вы получили эту информацию?

– Мне сказали.

– Кто?

– Я это слышал.

– От кого?

– Поверьте мне.

– Видите ли, «слышать» для нас недостаточно.

– Все, что я говорю, – правда.

– Недостаточно. Нам нужны конкретные доказательства. Следующий донос…

Конфидент выпрямил спину, изучая силуэт Красного, который достал другой лист бумаги.

– …Вы пишите: «Вечером, 19 января 1782 года, в театре Сан-Бенедетто, во время оперы „Орфей“, на третьем ярусе, в самом последнем чулане правого кулуара, секретарь папского нунция в Венеции монсеньор Гаетано Асколи занимался самым пошлым, распущенным и непристойным для светлейшего общества актом с синьорой Витторией Лоредан, вдовой генерала Марино Лоредан».

– Да, так и было, Ваше Высокопревосходительство. Это я видел собственными глазами.

– В этом я не сомневаюсь. Ваш донос не первый, описывающий лицемерное поведение монсеньора Асколи. И мы приветствуем Ваши попытки разоблачать ватиканских чиновников. Однако тут есть одна маленькая неточность.

– Неточность? Не может быть! Это были они! Я уверен. Я могу Вам дать в качестве свидетелей имена тех, кто сидели с ними в ложах во время первого акта. Это были они, Ваше Высокопревосходительство. Клянусь Вам!

– Дело в том, что монсеньор Асколи больше не является секретарем папского нунция в Венеции.

– Что?!

– В конце декабря он был назначен ауксилиарным епископом Неаполя.

– Как?

– Вот почему мы не сможем вознаградить Ваш труд. Вы это должны были знать.

– Но может быть… может быть, хотя бы половину. Ведь занятие на самом деле было непристойным.

– С этим мы согласны. Но как Вы знаете, мы платим только тогда, когда донос приводит к конкретному результату. А тут результата никакого не может быть. Венеция не может позволить себе провоцировать Бурбонов.

– Чуть-чуть, хотя бы за мои расходы.

– Какие расходы? Билет в театр Вам не надо было покупать – Вас пригласил граф дю Нор. И еще в свою ложу при этом.

– Но я же не могу жить на… то есть… Давайте договоримся, Ваше Высокопревосходительство. Давайте вернемся к старому договору, то есть к полной ставке. Я готов снизить месячный оклад, даже на двадцать пять процентов. Но чтобы быть в штате. Чтобы была хоть какая-то стабильность. Вы понимаете? Я Вас искренно прошу. Я Вам даю слово, что доносы мои будут полноценны.

– К сожалению, нет.

– Ради бога, Ваше Высокопревосходительство, – конфидент чуть не встал на колени.

– Кстати, еще одно дело.

– Какое, Ваше Высокопревосходительство? – конфидент обнадежился, будучи готов выполнить любое поручение, лишь бы за него заплатили.

– Синьория Вас просит больше не общаться с русскими.

– Не понимаю?

– Очень просто. Если граф дю Нор будет Вас приглашать куда-нибудь, отказывайтесь. И не только граф дю Нор. Вам также запрещается общаться с членами его свиты.

– Но я же не принадлежу к патрицианскому сословию, которому закон не разрешает знаться с иностранными дипломатами. И граф дю Нор не приехал в Венецию в качестве дипломата.

– Неважно. В данном случае всем конфидентам запрещается общаться с русскими.

– Я могу спросить, почему было принято это решение?

– Я не буду повторяться.

Конфидент не знал, что еще сказать. Его зрение затуманилось. В кабинете и так было темно. Люстры не было, по сторонам на мрачных стенах слабо горели две кривые свечи, и конфидент заметил, как тьма постепенно поглощает профили инквизиторов.

– Но Ваше Высокопревосходительство? – вымолвил он робким голосом.

– Ступайте.

Конфидент растерянно встал, поклонился и, не торопясь, пошатываясь, удалился из зала.

Выйдя из дворца на набережную, он устало посмотрел на остров Сан-Джорджо Маджоре на противоположной стороне бухты. Огненное солнце, заходящее за церковью, бросало последние лучи на рябь свинцовой воды. Тонкий слой хлопчатых облаков лежал на зеленом шпиле, и воздух наконец был живым и чистым. Но все же какой-то странной под этим сумрачным покровом казалась ему церковь. Он сосредоточил взгляд и вместо острова со стройной красной колокольней и белым палладианским фасадом увидел остров с высоким золотистым шпилем на желтой барочной колокольне, загороженной низкой прибрежной куртиной с множеством амбразур.

* * *

Вечером в Казино Джанкарло Гримани играли в фараона. Хозяин дома держал банк. Ставки были мелкие – играли просто так, чтобы скоротать время. Собрались обычные игроки: Казанова, его старый друг Пьетро Антонио Дзагури, восьмидесятилетний барнаботто[24] Альвизе Молин и драматург Карло Гоцци. Остальные гости, разбросанные по всему пьяно нобиле[25], развлекались обычными салонными беседами, ароматным глинтвейном и приторной щедростью навязчивых куртизанок.

– А вы заметили, господа, что наш Джакометто что-то слишком серьезно сегодня играет? – хихикал толстый краснощекий Гримани с бородавкой на подбородке, тасуя карты своими жирными пальцами. – У меня такое впечатление, что его интересует только одна победа. Где же его чувство чистого азарта?

Джанкарло Гримани знал Казанову с детства. Его отец, сенатор Микеле Гримани, был покровителем театра Сан-Самуэле, в котором работал отец Казановы, Гаетано, а затем и его мать Дзанетта, впоследствии прославившаяся во многих столицах Европы. Гаетано ушел из жизни когда Казанове было всего восемь лет, успев на одре попросить Микеле Гримани позаботиться о судьбе его жены и шестерых детей. Джакомо и Джанкарло, разумеется, росли совершенно разными: Джакомо был хилым, чувствительным, неуверенным в себе и в своем будущем; Джанкарло превратился в ленивого, избалованного повесу, прозябая дни и ночи в театральных уборных Сан-Самуэле и других театров, принадлежащих его семье. Казанова никогда особенно не тяготел к общению с Джанкарло. Между ними порой даже ощущался какой-то затаенный антагонизм. Однако благодарность, которую Казанова испытывал к Микеле Гримани за то, что тот сдержал слово и не дал Дзанетте с детьми умереть с голоду и даже продвигал ее актерскую карьеру, вынуждала его периодически сталкиваться с Джанкарло.

– Одно другому не мешает, – тихо ответил Казанова, осторожно делая ставку.

Гримани на самом деле был прав: Казанова сейчас играл исключительно с надеждой на выигрыш. Он нуждался в деньгах. Единственным его доходом были шесть месячных цехинов, которые после смерти оставил ему один из его бывших покровителей Марко Барбаро. В качестве конфидента он больше ничего не получал – ни месячного оклада, ни сдельной оплаты. Его вторая должность – секретарь генуэзского маркиза Карло Спинолы – за полгода дала ему лишь девять дукатов, что было почти в два раза меньше одной месячной зарплаты, полученной от инквизиторов. О его литературных трудах вообще говорить было нечего: за всю жизнь они ни одного сольдо ему не принесли. Платья, шитые Кеккиной, продавались с трудом за какие-то гроши. А одалживать деньги, как он это раньше делал у преданного ему Дзагури, было стыдно, ибо он знал, с каким трудом их возвращал.

– Если бы я держал банк, я бы тоже мог позволить себе играть беспечно, – заявил Молин, приглаживая свои седые волосы.

– Что? Держать банк? Да у вас бы сквозь пальцы все утекло, – продолжал хихикать Гримани. – Транжира!

– Оставьте его, Джанкарло, – заступился за Молина зеленоглазый Дзагури.

– Вы ошибаетесь, мессер Гримани, – вежливо сказал Молин. – Наше положение – это не моя вина и не вина моих предков. Если бы Ваша семья потеряла свои земли на Крите, она бы тоже потерпела крах.

– Тогда не надо было одним скотоводством заниматься, – Гримани одним глазом искал себе куртизанку. – И не надо все на Морозини[26] сваливать. Он был вынужден сдаться туркам.

– Морозини никто не обвиняет, мессер Гримани.

– Надо было родине служить.

– Родине служить? – усмехнулся Дзагури. – Уж кто бы говорил!

Все в Венеции, конечно, уважали фамилию Гримани, давшую Светлейшей Республике трех дожей, четырех аквилейских патриархов и уйму адмиралов и других высокопоставленных государственных деятелей. Однако, глядя на Джанкарло, никто бы не сказал, что он происходил из такой важной, патриотической семьи. Культа отечества в нем и капли не было – его алтарь стоял совсем в другой капелле.

– А как тебя зовут, дорогуша? – Гримани обратил внимание на молодую светловолосую куртизанку, одиноко блуждающую по залу.

– Нана.

– Иди посиди-ка у меня на коленях, Наночка.

– О нет! После того, что вы сделали с Элизой, нет, спасибо!

– Что я сделал? Она сама доигралась, тигрушка.

– Семерка! Моя! – обрадовался Дзагури.

– Чего? – Гримани проверил выигрышную карту.

– О, поздравляю, удачная ставка, – отметил длинноносый Гоцци. – Мне бы Ваше везение.

– Вы имеете в виду в картах? – ехидно улыбнулся банкомет, записывая проигрыш.

Гоцци понял, что тот намекал на неуспех его последних пьес.

– Я могу поспорить на весь банк, мессер Гримани, что вы за всю жизнь ни одной моей пьесы не видели на сцене и даже не читали.

– И Вы бы выиграли, маэстро.

– Тогда я вам завтра оставлю в театре два билета на премьеру. Приходите с кем-нибудь. Если, конечно, у Вас есть друзья.

– На премьеру, к сожалению, не смогу. Но на второе представление обязательно приду. Если, конечно, оно состоится.

– А я считаю, что мессер Гоцци – самый талантливый драматург нашей республики, – гордо вставил Молин.

– Благодарствуйте.

– Внутриклассовая солидарность, – фыркнул Гримани, метая карту.

Гоцци тоже происходил из барнаботти, однако в какой-то момент своей карьеры нажил неплохое состояние своими популярными пьесами.

– Называйте это как хотите, – продолжал Молин, с ностальгией поглядывая на пару взъерошенных полуобнаженных женщин, смеющихся на плюшевой оттоманке, – но не забывайте, что Ваши театры когда-то очень преуспевали, благодаря труду мессера Гоцци.

<1 2 3 4 5 >

На страницу:

Перейти

4 из 5