Три жизни (сборник)

«А как в ней всё – благородностъ! – вдруг открылось мне ясно. – И ведь чистая, не по наследству, нет, и не наносная – чувствовалось бы. А – просто, из прямого даяния, из родника. Бывает же… И сама-то понятия не имеет, а так и живёт, как живётся…»

За спиной открылось окно каюты.

– Танюшка, зайди-ко сюды! – голос бабки.

Сейчас уйдёт! Но Танюшкой оказалась простоволосая – нехотя прошаркала тапочками на босу ногу мимо меня в дверь…

И остались мы одни. Как специально отозвала! – я взвёлся буйной дрожью, смешно даже, и не унять… Вот – тебе дана идеальная возможность – заговорить, познакомиться. И она – неужели, неужели ждёт? – неподвижно глядит на сумеречно переливающуюся откатную волну, не уходит. «Заговорить, сказать что-нибудь…» – стучало в голове; но я наслаждался нашей уединённостью. «Как смутилась сегодня, увидев, – вспала казанская картинка, – и вот, стоит, не избегает, не сторонится, мы – вдвоём». Да, вникнуть: сейчас девочка только со мной – и только моя. Перед всем миром моя! И ещё не перебито, не обозначено словом, ещё всё в таинстве дикой чистоты. Такой минуты – такой больше не будет, «не будет и для знакомства» – ввернулось напоминание.

Вода перед глазами быстро убегала, мерно журча, переплёскиваясь со встречными волнами, – похоже, летим на «полном впепрёд», почему-то торопимся, торопимся куда-то…

Она вновь посмотрела близким замедленным взглядом и так в мою сторону опустила глаза, заведя одну ногу боком на кнехт, отчего чуть капризно по-ребячьи изогнулась вполоборота ко мне – мне даже не по себе стало. Вся непосредственность этой скривлённой позы заинтересованно присмиревшего подростка, такое выражение привлеченности тронуло и ответно завело: «Смотри, смотри… пока дано, пока можно видеть», – повторял я, переполняясь нежностью. Это было упоение, какого ни одна иная близость дать не могла. «Ну что ты тянешь!» – опять подстегнул я себя и стал мучительно искать как заговорить, как – чтобы было естественней. Главное – начать. С чего? С тривиального в таких ситуациях вопроса: далеко ли едете? Или поинтересоваться – домой или в гости? Не воспримет ли она как дурное любопытство? Какое, в сущности, мне дело?

Ах, щепетильность! Ведь как-то надо же начать! А если разговор пойдёт, то можно будет там, для поддержания, и о мальчугане спросить, – да и легче уж будет.

Она опять взглянула в мою сторону, но… на этот раз мимо меня. Я оглянулся. Я мог ожидать увидеть кого угодно из пароходских – но Ларису?! Подошла в накинутом на плечи жакетике и встала с другого боку от меня. Это было… ну прямо-таки «специально»! Каким образом она пришла сюда и именно сюда – не на другую сторону парохода, не на палубные проходы 4-го класса? Случайно? Но если б хоть что-то похожее на удивление, если б хоть тень смущения, просто от неожидания даже увидеть здесь меня! Ничего подобного, всё как должное приняла без эмоций. Как-то увидела с верхней палубы, оказавшись над нами? Как бы то ни было, Лариса здесь – и теперь я стоял между ними. Мне представилась суть этого: я стоял меж двух начал – плотским и духовным, – судьба искушает, предоставляя этот извечный выбор. Я не мог сдержать улыбки: классический треугольник, не угодно ли, романистов жёваный хлебец. Весело повернувшись к девочке как сообщник, как бы поделиться с ней своим недоумением, я застал её взгляд всё ещё в мою сторону – кроткий, отступленный взгляд. Она сняла руки с перил, стеснённо неловко повернулась и прошла сзади в коридорную дверь.

Ушла… Проснулось, спохватилось время. Как давно я здесь – уж смерклось. Стоим с Ларисой. Одни. Вот пожалуйста – заговаривай, знакомься. Тут проще, тут фактически сама подошла. Не нужно и усилий. Ну же, начни – и дальше само пойдёт: сегодня же вот здесь же и обнимешь, а там, пожалуй, и поцелуешь. Вспомни, какое влекущее, сочно изваянное тело угадывалось под платьем, как ты украдал любование литыми формами ног, станом. И это пикантное, холёное – стоит рядом, стоит, можно не сомневаться, для тебя. С Ларисой, если подальше смотреть, и ты будешь в холе, в заботе, в ублаготворении.

…Но девочка ушла. Утихла дрожь волнения. И что такое ещё мелко зудящий червячок возбуждённости? – всё стало пресно обычным, тоскливо не имеющим смысла. И наступившие сумерки тут только усугубляли. «И именно когда настроился уж заговорить!» – Я хмыкнул с досады невольно вслух. Лариса поёжилась и, сдвинув руками борта жакетика, отправилась в дверь – в ту же самую.

Я остался один… Может, девочка ещё выйдет? Вряд ли, момент изжит. Правда, ещё будут Тетюши сегодня, хотя поздно, – на всякий случай всё же приду. А сейчас – в каюту! В каюте я заперся и, не зажигая света, повалился на диван. Я был обезволен что-то соображать. Только знал, что ощущение действительности сковырнулось во мне; даже был момент, когда едва мог терпеть находиться здесь в упущенности того, что дали мне те минуты с ней. Несколько потом, когда стала возвращаться способность оценки, я подумал в тревоге, что не было этого даже после Казани, так открывшей мне её созерцанием издали, а что именно с этих вот минут, с того, так недавно прерванного, стояния рядом, её существование стало властнейшей, подавляющей силой в моей жизни. И тут я с ужасом сознаю близкую возможность непоправимого – как многократно усиленная производная той внезапной тревоги, которая охватила ещё на носу парохода в закатный час, – в такой шаткости, в такой отнявшей ее тьме произвола судьбы было оставлено… Сейчас мы плывём ещё вместе, пусть в разных, загороженных десятками перегородок местах (думает ли она там обо мне? и как думает?), но в одном обиталище, торопко и деловито в темноте несущем нас пока в одном направлении. Пока моя жизнь и её жизнь параллельно единым движением текут в завтра. Пока… Но завтра! Так легко, так само собой завтра всё разорвётся и всё наше, общее, станет по отдельности: в Куйбышеве – непредставимо моим, а на этом пароходе – унесённо её. Что же, что же делать! Выйдет ли она Тетюшах? Если выйдет, тут уж не тянуть – сразу подхожу!

Я поднялся, зажёг свет. В такой решимости я несколько успокоился, сходил за кипятком и сделал себе крепкий чай, так просто напомнивший уже невозможную для меня, а на самом деле всё ту же, как обычно, спокойную действительность. Установив себе срок, до которого всё равно ничего не может состояться, я оградился от дум и от самого положения своего чтением, вернее, уже дочитыванием цвейговской новеллы. Но добро бы, вещь была отвлечённо-событийной, или приключенческой, увлёкшей бы иными представлениями, в иную, далёкую область вымысла, – а было всё о том же: о поражённой до основания, вопиющей в пропасть душе. И от чтения, тем более от приближающегося конца этой мучительной истории меня не переставало лихорадить нетерпение сердца. Но за этой историей, быть может, сильнее питало возбуждённость мою ожидание предстоящего, занозившее во мне само ощущение реальности. Дочитывать оставалось совсем немного, и вскоре я оторвался от последней, опустошающей фразы. Долго сидел, закрыв глаза и не двигаясь; снова перечитал последний абзац – и снова замер. Лихорадка отпустила – нашла оцепенелость надрывной печали. «Ещё и это в сегодняшнем дне! – шевельнулась мысль в болезненном угнетении. – Господи мой, как всё это велико и нелепо между людьми! Как корчатся и коробятся души, скрежеща друг о друга!..»

До Тетюш я не выдержал, вышел на палубу, уже пустую во мраке, и всё бродил, ёжась от встречного холодного ветра ночи, всматривался в отчуждённо-бурное передвижение за бортом, в какие-то красные огни, что впереди маячили широким треугольником, и ещё больше, чем от зябкой августовской тьмы, стыл от безысходного, выбившего меня ещё пуще из колеи конца рассказа, сейчас особенно чувствуя поразительную последнюю фразу… Треугольник красных огней оказался кормой баржи-самоходки, шедшей перед нами, – вскоре, мы обогнали её. Навстречу же нам из темноты вырастал хрустально светящийся островок, с вершины которого сверкнуло несколько кварцевых вспышек. Тут же над головой в ответ мощно запульсировал металлически резкий свет от нас, белесо выхватывая угрюмое пробегание темно-коричневой взволнованной массы за бортом. Ночная своя таинственно-осмысленная жизнь на реке… зовуще томила в ней неизвестность, затерянность, и сильней болела этой томью судьба незнакомки… Островок с приближением вытягивался в длинный нарядно освещенный – вспыхнув всеми палубными огнями и сумбурно отражаясь ими на волнах – четырёхпалубный громадину-теплоход. И мы приветственно зажглись. Он поравнялся с нами, утробно едва урча, и с тихим шелестом воды быстро отнёсся нам взад, весело поманив музыкой с кормы, полной шевеления теней (там были танцы), сжимаясь опять в пригашенный поблёскивающий островок…

Да, уже ночь, ночь. И конечно, девочка к Тетюшам не выйдет… Как всё переменилось за одни сутки! С какой радостной, обещающей надеждой я смотрел в будущий день вчера, – и с какой тревогой сегодня ожидаю дня завтрашнего!..

Зажглись палубные огни – к Тетюшам; наконец-то. Небольшой причал, уже морского типа, дремал под тусклыми фонарями у самого подножья крутой горы; ни души. Я спустился на палубку, теперь нашу с ней, и встал на том самом месте. Швартовались с подсветкой своего прожектора. Пронзительные звонки командирского телеграфа и одиночные, отрывистые команды с капитанского мостика гулко-звучно нарушили сонную тишину безлюдья.

Я выдержал эту позднюю стоянку до конца, хотя задрог и хотел спать. А стояли мы долго – забирали груз. Матросы с наспинными подушками молча сбегали, громыхая по трапу, на причал, а обратно уже шли под мешками с картошкой, потом какие-то ящики таскали по два на горб, тяжело пружиня шаг и наклоняясь вперёд. В стороне стояли дежурный причала и капитан. Мне нтерпелось уйти; невероятно, что девочка сейчас может ещё выйти. Похоже, я вообще один в этой унылой холодной глуши высунул нос, охота пуще неволи. Но я потом хотел быть спокоен и потому всё-таки стоял – уже и не ожидая, – смотрел на беготню погрузки, на причальные строения, вглядывался во тьму берега, что там за причалом.

Отвалили мы тотчас, как только закончили грузиться, даже как-то поспешно, и, круто набирая скорость, пошли, пошли дальше в непроглядную черноту водной пустыни. Тетюши удалялись светлым пятном причала да редким на горе созвездием избяных огней, от умельчения которых тьма становилась всё плотней и огромней. Вдруг у меня на глазах причал погас – светлое пятно исчезло, и на его месте сиротливо тлел едва видный огонёк сродни тем, что ещё задержались в некоторых избах. Видимо, там больше не ожидали сегодня судов, и это было обычным завершением работы причала. Но озноб содрогнул плечи; с неприятным ощущением я мнительно отбросил вон это видение и, не глядя в ту сторону, пошёл в каюту.

Закрывшись у себя, я сразу почувствовал тяжёлую омрачённость и тут понял, с какой всё же силой надежды вопреки явной, заведомо определённой напрасности я ждал, особенно вначале нашей стоянки, что вот появится девочка. Послушная голосу сердца, или просто зову смутных надежд – почему бы и нет?..

Итак, на сегодня кончено. Завтра ещё полдня в моём распоряжении. Такого момента, как сегодня, конечно, не будет, такой момент – он один. Высший момент этого дня, может быть (себе-то что лукавить), чудеснейшего дня в моей жизни… Что же будет? Со стоном сел я на диван, включил настольную лампу, огляделся. Моя каютка, мой полуночный мир! Завтра, завтра, завтра мне с тобой расстаться… Как изменчиво, скоро и невозвратно всё в этом мире бесконечном, безразличном! И словно ослушиваясь его украдкой, под глухой завесой ночи, вот этот мой маленький мир пока хранит, укрывает меня, внемлет мне. В это же время завтра я давно уже буду вырван из него. Властной лапой того мира – судьбой. И я притих, с горечью прощания наслаждаясь одиноким бдением в уютном тепле полумрака, ловя и стараясь запечатлеть в себе каждое мгновенье.

Но чтобы не дойти до состояния «разжижения души», насильно встрепенулся. Ничего! Главное – она смотрела – она смотрела – я вошёл в её жизнь. В конце концов полдня – это тоже что-нибудь да значит! Только… будет ли дана ещё возможность? Я словно балансировал на краю пропасти, тревожное ожидание нутряным током держало, точило меня.

Уже улёгшись, перебрал в памяти и снова проосмыслил все мои сегодняшние видения её, в особенности, конечно, наше стояние на палубке внизу. О, здесь что-то не случайно, верил в это, – а послано мне, для меня! И вот – неужели завтра?, неужели…

Ночью внезапно проснулся. И первое, что услышал, – гулкое плесканье воды, звонки с капитанского мостика, редкие команды – швартуемся. Поглядел в щель жалюзи – чалим к борту теплохода, огни. Да ведь это Ульяновск – и по времени вроде так!

Но спать! Завтра, что-то ждет меня завтра? Обречённо защемило на сердце. Ещё немного ночи – и до Куйбышева останутся считанные часы…

Третий день

Сон был неспокойный, вновь я проснулся чуть свет – и удивился тишине: мы стояли. Неужели всё ещё Ульяновск? Притянулся к щёлке жалюзи и вижу: в белесой немой рани утра аккуратный, в клумбах цветов, причалик с небольшим вокзальным зданием, на здании крупными лепными буквами значится: «Сенгилей». Вдоль клумб сидят рядком несколько бабок в телогрейках или пальто, в тёплых платках, с вёдрами разносортных яблок – ждут, будет ли торговля от этого уж больно раннего парохода. Неужто пассажиры не знают самого яблочного места на Волге – где ещё такое: ведро за бесценок, почти что даром, и какие яблоки! – нет же, спят! Понятно дело, сейчас самый сладкий сон, да ведь яблоки-то – сенгилеевские! Правда что непутёвый какой-то, этот раненький! И всё же терпеливо ждут, косятся на нас, переговариваются, – видать, уж в привычку им это выходить каждое утро к «самому первому»: авось повезёт, и продадут ведёрко-другое, не все же сони… Вот как раз выбежал к ним первый помкапитана с рюкзаком – пожалуйста, родимый, выбирай, какие приглянутся, все красивые, все сладкие! Режут наперебой ножичком из своего ведра, дают попробовать… Я откинулся на подушку.

Сегодня! Уже – сегодня! Уже всё идёт по-иному. И я себя чувствую наполовину уж отторгнутым от налаженной жизни пассажиров, которым ехать да ехать вместе, сближаться, узнавать новое. И в этом новом отдельно, но здесь же – останется она, моя девочка. Ещё попутны наши с ней жизни и я её, конечно, ещё увижу до Куйбышева. Как хорошо, что я это так ясно сознаю. Ведь уже сегодня – сегодня же! – эта возможность будет неумолимо отнята, – оглянуться не успеешь, как пролетят эти несколько, пока кажется, медленных, часов нашего общего здесь нахождения, и вечером я, снова уже в постели, в тихую минуту до сна очнусь перед фактом таким: больше я не увижу её! – и в угаре тоски вспомню моё теперешнее утреннее состояние. И в том моём состоянии наступит другая ясность, другая правда – что утром я всё-таки не ценил по-настоящему этой простой данности, что я ещё на пароходе, где и она, – и могу увидеть её, ещё всё цело. Сколь обманчиво одно состояние по отношению к другому сейчас – и будет тогда! Да что я, будто уж знаю, что так и будет! Неужто так и не подойду? Нет-нет, я же решил! Лишь бы благоприятный момент выдался. О, если б удалось хоть адресом зацепиться за её существование! Я стал обдумывать свой подход, представляя разные ситуации. Надо было и настроить себя заново, подготовить – сон погасил накал решимости. И вообще жаль ломать эти утренние скрадно утекающие минуты, хотелось потянуть их, пока всё так же неизменённо дремлет, как оставлено вчера, – пока она в такую рань спит…

Мы уже плыли. Мало-помалу начинали прослушиваться шорохи, отдельные голоса, хождение. Встану-ка всё же пораньше.

Уже и в каюте, в постели, было прохладно – на палубе же, неприветно-голой, влажной, я сразу попал под бьющую холодом струю ветра. Утро серое, вялое, водный простор ходил бурунами в хмуром разгуле беспорядочных волн. Я подошёл к перилам. Вода внизу матово-зелёная, вязкая – «цветёт» рукотворное море тут вовсю. И плавают-качаются щепки, какие-то обломки, арбузные корки, полиэтиленовые пакеты с отбросами, нет-нет блеснёт белым брюхом качаемая волнами рыбёшка, кольнёт глаз неестественностью положения…

Я прошёл поближе к носовой части по её стороне и перегнулся через перила заглянуть на нижнюю палубку. Конечно, никого, всё-таки рано ещё. К тому же пасмурно. Часа два верных можно не беспокоиться, разве что к Тольятти, следующей стоянке нашей, выйдет посмотреть. Повернулся было пойти снова в каюту и тут же опешил: да вот она! Сидит у стены, одетая как вчера в Казани – в жёлтой кружевной сорочке и черных брюках. Что делать!, нет, только идти как шёл! Пройти и сесть вон в то кресло, взять себя в руки. Медля шаг, я приближался. Она легко повернула голову и посмотрела на меня так же спокойно просто, как будто вовсе и не было нашего вчерашнего стояния рядом, наших взглядов. Едва держась в наружном спокойствии, я прошёл мимо и сел невдалеке.

«Как я сразу-то не заметил, пролетел на нос!.. Ага, нам не спится… А что это она вышла сюда? И оделась так, чтобы сюда?..

И не холодно ей…» – сталкивались первые нервные мысли. «А ведь она раньше увидела? И видела, как я перегнулся посмотреть на её палубку – всё видела!» Я, правда, не был уверен – поняла ли, что я не просто посмотрел, а проверить, нет ли её, – но тем не менее испытывал радостную смущённость, что так ненароком выдал-таки себя.

На палубу выбежали дети, мальчик и девчурка, и завозились перед нами в перебежках друг за другом. Тоже ведь, не спят, и одни, без пригляда. Смотря на них, я тихонько соображал: она пришла сюда – с чего бы это? Неужели из-за меня? Может, невольно, гуляя – но что бы иначе ей делать здесь? Одной! Значит, думала, значит, вчера – не бесследно для неё?.. Взгляд непослушно соскальзывал всё к ней и всё дольше задерживался на заострённо-тонком профиле её, уже таком сроднённом столькими лелеющими взглядами и мысленными представлениями, на кротко и серьёзно смотрящем глазе, на рассыпчатом волнопаде женски милых, зовущих ласково потрогать их, её волос.

Она тоже смотрела на детей, покорно и словно бы в лёгкой грусти об их безмятежности. Было удивительно видеть её здесь, смирно сидящей на этот широкой и пустой палубе. Вот он, момент тебе ещё один, как ты молил. И опять – видишь? – ждёт! Она – ждёт? А что бы иначе ей тут сидеть? Так решайся же! Да-да, сейчас, вот сейчас… Боже, ну как же, как подойти, научи, как заговорить с этой девочкой! Ах, можно бы найти и сил и слов, будь я ну хоть сколько-нибудь спокоен. А схватила самая неудержимая крупная лихорадка – ещё от внезапности, что ли, – парализующая волю, всё перепутывающая в голове. И я всё оттягивал эту новую возможность, после всех дум и призраков беды такую же до смешного простую и верную, как открытая дверь в спасение – вот оно, только шагни! И кресло вон рядом… Сейчас, сейчас, чуть отпустит взвинченность – подсяду и всё сразу определится. И сразу станет легче с первыми словами моими, её, – первые, главное, сказать.

Девочка тихо встала и ушла.

Меня словно присосало к месту. Опять! Да что в самом деле! Такой момент!.. И уже второй! Я почувствовал, что это уже на моей совести. Что и для девочки тут возникла какая-то уже пагубная осечённость… Теперь-то как же подойти с непринуждённостью пассажира «склонного к общению»? Как будто вполне приемлемое до этого – теперь будет отдавать беспомощно маскируемой неестественностью.

Но и что другое тут оставалось? «Да нет, что я, разумеется, подойду! – возмущённо отмёл я все сомнения. – Тут уж как получится. Это же самоубийство – затерять её в неизвестности!» Я вскочил, словно затерять её мне грозило сию минуту, и пошёл, побежал вниз – теперь всё только там. Внизу, направляясь в 3-й класс мимо машинного отделения, в его сквозные окна увидел: идёт себе по параллельному проходу с другой стороны, причём обратно – возвращается, что ли. Я повернул было назад, чуть выждал, чтобы тоже вернуться, но не следом за ней. Вдруг смотрю – идёт в начале уже моего прохода навстречу – как так… видно, просто обошла зачем-то машинное отделение? От неожиданности аж испугался, ноги чугуном налились, снова замешкал – и опять, и тут мы одни! И она, идёт, идёт мне навстречу, эта грациозно худенькая девочка, и несёт мне свой открытый, вопросительно привлечённый взгляд. Остановить? заговорить? Но как? – ни с того ни с сего – о чём? Нет, лучше потом, на палубке – вернее. Мы приблизились друг к другу – вот её лицо, прямо на меня устремлённые глаза – и она почти не отстранилась в узком проходе, едва сбоченясь, и я замедлил невольно шаг – расходясь, чуть задели одеждами, словно осенились друг другом. Но взгляд её уж был опущен…

Можно подумать, что нас упорно что-то сталкивает, торопит, ставит в благоприятные условия, – и от этого, сквозь каяние и ругание себя, становилось обнадёженно, что знакомство совершится, пусть неумело, но, в общем, даже нетрудно. Ведь и она стремится к нему, ведь мы уже тайно сближены.

И всё же, всё же что-то внутренне тревожило. Хорошо так думалось само по себе, в отсутствие её. А вот увидел – и снова какой-то взбудораживающий психический стопор! И получается-то всё как неожиданно. Будто мне нарочно испытание. «Засуетился ты… а это уже плохо», – хмурясь, подосадовал я, заставляя, однако, себя собраться и действовать обдуманно.

Теперь я знал, что она ушла к себе и, погодя, отправился на её палубку.

В носовой части два матроса красили пол, кнехты; резко несло свежей краской. Я смотрел, как разветривается молочное утро, проявляются дали, и ждал: вот выйдет, вот выйдет. Довольно отдалённый берег наращивался горами выше, выше – и уже напоминал Жигулёвские места. Да ведь точно: впереди, в белесой дали, едва просматривалась длинная ровная черта, заграждающая весь водный путь, и на ней смутно маячили большие «козловые» краны – это уже плотина Куйбышевской ГЭС. Новый приступ волненья ожёг меня – от ГЭС каких-то часа три до Куйбышева. В эти три часа должно всё решиться. Надо, надо успеть прорваться из моего неопределённого нервозного состояния – в то чудесно преобразующее всю жизнь, что обещается с ней!

А вода вблизи так быстро, так стремительно несётся мимо.

Наконец, вышла. Едва заметив меня, прислонилась к перилам, обхватила их подрагивающими пальцами и тоже склонила взгляд на откатную волну. Сердце заколотило… опять! – «Ну вот! Ну подходи же, подходи, вперёд!.. Но что это она?» – я заметил в ней явное беспокойство – кстати ли будет подойти мне сейчас со своими дорожно-праздными вопросами? «Да нет, ведь опять момент! Ну? Ну!»

Она оторвалась от перил и вяло ушла в дверь.

Я бессильно закрыл глаза. Что я делаю? Что с ней делаю! «Это уж мне не вставится так», – промелькнуло ощущением скорее, чем мыслью, и сразу же с неистовой безоговорочностью решилось: «Подойду! Теперь-то уж подойду, только выйдет!»

И точно – вскоре опять вышла. Но следом за ней вышла бабка. Они встали у борта: она – спиной ко мне, – будто ища опоры, смотрела на бабку, бабка же, укутанная в пуховой платок, в заношенном обвислом пиджаке, как старая грузная птица перед тем как учить летать своего легкопёрого птенчика, зорко с улыбкой приобщения оглядывала берег, будто узнавая в нем милые сердцу места. И что-то, шамкая губами, говорила.

Матросы с вёдрами и кистями постепенно передвигались к нам на палубку, резче пахло краской.

Я неотрывно смотрел в спину девочке. И она обернулась – обернулась ко мне откровенно, как-то признательно, с томной усталостью в дивно светящихся глазах, мучительной нежностью наполнивших меня. Потом – опять к своей ничего не подозревающей бабушке; вытянула по палубной подпорке руку, схватившись вверху, к руке головой прильнула, вывернула одну ногу по-балериньи на носке – всю-то её ломало, изнудило. Как ребёнка, которому невмоготу уже было настрого веленное терпение. Спустя минуту они – как будто вздохнули обе – вроде бы к чему-то другому приступая, ушли.

Я невольно сделал несколько шагов к двери – матросам ли бессознательно место уступая, за ушедшими ли машинально потянулся, – что-то заныло на душе. Неуместно, одиноко и никчёмно стало мне на палубке при людях, занятых здесь своей работой, никак не касающейся до нашей пассажирской праздной жизни. Но ведь нигде больше я не найду себе места. Да и оттягивать дальше нельзя – решил оставаться здесь ждать до последнего, пока не подойду. «Тут-то красят, вряд ли выйдет сюда, – прикидывал я. – Разве только на другую сторону… Выйдет ли она вообще-то до Куйбышева? – вдруг кольнуло шальное опасение, но тут же радостно подсказалось: – Да вот шлюзование начнётся – наверняка выйдет, с малышом или одна. И как раз самый естественный момент подойти, заговорить. Лишь бы одна была, без этих. Вот ещё что тут!»

Матросы всё приближались, беспечно болтая за покраской. Я уже отодвинулся к двери и в волнении стоял-поглядывал на совсем ясно теперь видимые краны, плотину, по которой даже различалось движение машин. Но вот всё стало сдвигаться в сторону, заходя нам в хвост, – пароход переваливал на наш борт, поворачивая к предшлюзовой акватории, отгороженной молом. Вон уж и причал с вокзальным зданием – Тольятти… Не вышла ли она на ту сторону смотреть, как подходим? – я здесь стою ничего не вижу! Повернулся к двери, чтобы идти туда… и увидел!