Не взывай к справедливости Господа

Дина о чём-то весело щебетала с подругой, не замечая в дверях своих случайных ночных знакомых.

На ней теперь был лёгкий чёрный свитерок и мягкая ворсистая цветная юбка-шотландка, которая едва прикрывала яблоки колен. Два небольших полушария девичьих грудей острыми сосками натягивали трикотаж – наверное, лифчики здесь были не в моде.

Почувствовав на себе чей-то цепкий взгляд, она быстро повернула голову, скользнула глазами по коридору и сразу отвернулась к подруге, потом, видимо что-то вспомнив, снова посмотрела туда, и, узнав своих знакомых, растеряно улыбнулась. Быстро сказав что-то подруге, она подошла к ребятам.

Высокие коричневой кожи сапоги плотно держали её икры.

Кирилл непроизвольно скользнул глазами туда, где между краешком юбки и обрезом сапог, белели по-женски округлые ноги.

От этого дурмана у молодого парня сбилось дыхание, и Кирилл стал медленно распускать душивший его шарф.

Но самое невозможное было в её улыбке, улыбке человека, прислушивающегося к таким звукам, которые не может слышать никто другой. Её улыбка была как бы про себя, молчаливая улыбка, никому не предназначенная, словно ей нашёптывает что-то её ангел-хранитель или потаённый бес.

Так и стояла она со своей странной улыбкой перед Кириллом, искоса и мельком взглянув через его плечо, на нелепого, в своём мужиковатом обличии Федулу.

– Пригласи девушку в кино, – пробасил он за спиной Кирилла, – в такую погоду лучше в тёплом месте да вместе…

– Ой, правда! Пойдёмте, в «Родину», там «Весна на Заречной улице» идёт!

Кинотеатр с патриотическим названием «Родина» рядом, только перейти через площадь.

Перешли, вернее, перебежали под зимним ветродуем площадь Ленина и остановились перед колонным, освещённым огнями фасадом.

Над фасадом огромными буквами полыхало в снежной замяти название знаменитого фильма, в котором разыгрывалась драма злободневная на все времена – любовь и ещё раз – любовь.

– Ну, давай! – Кирилл протянул, как бы прощаясь, ладонь Федуле. – Гони в общагу!

– Не, ребята, я как-нибудь с вами! Можно? – наклонился он над подругой Кирилла.

– А-то нет! – рассмеялась девушка над неуклюжей простецкой формулой человеческой навязчивости.

Кириллу оставалось только неодобрительно взглянуть на Дину. Но в снежной крутоверти она этого не заметила. Или не хотела заметить.

Вышли из кинотеатра молча.

Фильм, где производственное сливалось с личным, был настолько близок рабочему человеку и настолько лирична любовь в нём, что молчал даже Кирилл.

Федула только шмыгал носом и тихо кашлял в кулак.

Самое удивительное, что за время сеанса погода успокоилась, и как всегда бывает после метели, небо очистилось от мглистой наволочи, и наградило себя за взятую высоту звёздами всех величин.

Вечер был на удивление тих и ясен.

Успокоенный он лежал на крышах домов, на ветвях застывших в немоте деревьев.

Снег мягкий и пушистый извинительно ластился к ногам, как набедокуривший котёнок. Даже месяц, от удовольствия быть на виду, сладко жмурился.

Возле автобусной остановки Дина взмахнула рукавичкой:

– До свиданья мальчики! Гуд бай! Бай-бай!

– Ну, уж нет! – Кирилл развернул Дину за плечи и шутливо притянул к себе. – Не хорошо, девушка, так поступать с друзьями! А поцелуй?..

Дина провела рукавичкой по весёлым губам парня, подала руку Федуле и заспешила к подъехавшему автобусу.

К удивлению Кирилла, Федула с несвойственной ему прытью в два прыжка обогнал девушку и заслонил ей дорогу, раскинув руки.

Кириллу ничего не оставалось, как последовать за ними.

– Ну, пожалуйста, побудьте ещё с нами! Пожалуйста! Мы вас проводим, ей-богу!

Федула с таким жалостливым видом стоял перед девушкой, что та громко рассмеялась:

– Ладно, ладно! Только не на долго.

Кирилл, показывая на небо, заговорил стихами Есенина:

– Когда светит месяц, когда светит, чёрт знает как, я иду головою свесясь, переулком в знакомый кабак!

Дина в раздумье потрогала сапожком снег, провела им полукруг и озорно посмотрела на своих провожатых:

– Ну, в кабак, так в кабак! – весело тряхнула головой. – И что вы мне предложите на ужин?

– Бифштекс я гарантирую! – прикинув в уме свою наличность, сказал Кирилл.

– На ужин скромно, но совсем неплохо, если бифштекс – с кровью!

– Кровь-то зачем? – пробурчал рядом Федула. – Я лучше вам вина возьму к бифштексу.

Кирилл снова удивился: «Ну, Федула! Ну, жмот! Это, по какому же случаю, он раскошеливается?»

Самый ближний путь был до привокзального ресторана и самый удобный – цены там не такие кусачие, как в городе, а готовят прилично.

В ресторане тепло. Уютно. Люстры хрусталём в глаза брызжут. Празднично. Официантки все молоденькие в белых коронах, в школьных фартучках с кружевными оборками:

– Сюда пожалуйте! Сюда!

Сели «сюда». В гранёных, тяжёлого литья вазах, косыночки жмутся – салфетки губы вытирать.

– Что кушать будем? – это официантка.

– Та-ак… Три бифштекса с макаронами и три чая. – Кирилл для верности нашарил в кармане счастливо оставшиеся от получки деньги.

– И, пожалуйста, три порции глинтвейна, но горячего, – повернулась в сторону официантки Дина, тем самым, ввергнув Кирилла в отчаянье – всего, что было в кармане, вряд ли хватило бы оплатить столь скромный заказ. Он что-то читал, у Диккенса что ли, о разных экзотических напитках, которые пили его герои маленькими глотками, согреваясь у камина после английских туманов.

Федула, не поняв значение слова «глинтвейн», заказал сразу, с плеча, бутылку водки, вставив в конце – «Если можно?»

– У нас всё можно! И водочки можно! – оживившись от последнего предложения, ласково пропела официантка.

Тут же на столе появилась бутылка водки, которая была уже открыта, и три ёмких фужера, наверное для того, чтобы эту бутылку тут же прикончить за один заход. Потом, через невозможные минут десять-пятнадцать приплыли на голубых тарелочках вожделенные бифштексы, прикрытые, как салфетками, яичницей-глазуньей.

Теперь можно приступать и к водочке.

Кирилл непроизвольно сглотнул набежавшую слюну. Сегодняшний обед в рабочей столовой был далёк, как вчерашний день.

Кирилл по-хозяйски налил до половины фужера себе и Федуле, и немножко плеснул девушке.

– Ну, чтоб хорошо было всегда! – поднялся со своего места Федула, держа на вытянутой руке искрящееся под люстрами золочёным ободком розовое стекло фужера.

Дина тоже поднялась и прислонила свою посуду к Федулиной.

Кирилл с неохотой, чуть оторвавшись от стула, присоединился к ним.

– За любовь и нежность! – почему-то обозлившись, съязвил он. Потом добавил заведомую банальность. – За присутствующих дам!

– Ну коли так, то мне придётся выпить за присутствующих кавалеров! – в тон ему ответила Дина и выпила без обычного в таких случаях жеманства свою порцию водки.

С морозцу выпили ещё.

Не отказалась и присутствующая «дама».

Бифштекс с глазуньей под водочку само-собой были хороши. Сразу стало как-то просторно и легко.

Раздевалка в ресторане не работала – Кирилл расстегнул куртку, Федула снял свой полушубок «чёрной дубки», как он говорил, и положил его, поглаживая, как верного пса, у самых ног.

Дина, тоже развязав свой пушистый шарфик, сидела враспашку.

Всем было хорошо.

Кирилл, взглянув, на пустую пепельницу, потянулся за куревом.

В те времена курящих женщин было совсем немного. Поэтому Кирилл не стал предлагать девушке свою дешёвую рабоче-крестьянскую «Приму».

Но к его неудовольствию она попросила сигарету и себе.

Не заметив укоризненного взгляда парня, Дина глубоко затянулась, запрокинула голову, и тонкая струйка дыма, кудрявясь, выросла из её таких невозможных губ.

Кирилл только проводил глазами взлетевшее к люстрам лёгкое голубое деревце:

– Лихо! Где же это ты так научилась?

– А мы ещё в школе это проходили! – она улыбнулась, показав из розовой раковины губ ослепительные жемчуга.

– А теперь закрепляешь пройденное? – съязвил Кирилл.

– Ага! – Дина, раззадоривая парня, пустила в его сторону несколько колечек, прошив их насквозь тонкой струйкой – такое, не всякому курильщику со стажем удаётся сделать.

Кирилл решил повторить этот фокус, но он у него не удался.

– Уметь надо! – буркнул Федула, по-бабьи разглаживая на столе и без того гладкую скатёрку. Он раздобрел от выпитого, красное лицо его разгладилось, мясистые губы выражали полное удовольствие. – А не выпить ли нам ещё чего-нибудь?

Официантка, передёрнув передничек, с готовностью подошла к столу.

– Вы ещё нам глинтвейна, кажется, зажилили! – шутливо напомнил ей Кирилл.

– А вы что, уже уходите? – соскучившись по разговорчивым клиентам, спросила она с сожалением.

– Пора! У нас поезд уходит! – стараясь быстрее расплатиться, показал он на часы. Денег в обрез, а на Федулу, что надеялся!

– Сию минуту! – Она почему-то вытащила из кармана зеркальце, посмотрелась в него, чиркнула по губам дежурной помадой и ушла на кухню.

Глинтвейн оказался просто горячим портвейном с плавающим кружочком лимона и чёрными ноготками корицы. Вкус отвратительный, но пить можно.

Официантка, озабочено посмотрев в маленький блокнотик, назвала сумму, которую Кирилл мог легко оплатить, не потеряв лицо.

Он с облегчением полез в карман, чтобы расплатиться.

Но тут Федула с несвойственной ему поспешностью вскочил со стула, забрался по локоть в полушубок и, опередив Кирилла, стал быстро отсчитывать деньги:

– Я угощаю, я и расплачиваюсь!

Кирилл, довольно хмыкнув, опустился на стул. Глинтвейн подействовал на него расслабляющее. Стало уютно и немного жарко в этом полупустом казённом заведении. Он положил ладонь на руку разрумяненной и такой ставшей простой и доступной спутнице. Её ладонь была горячей и немного влажной, что ещё больше повышало чувственный градус Кириллу.

А, гулять, так гулять!..

– Ещё бутылочку шампанского! – крикнул он вслед уходящей официантке.

Та обернулась и подошла к столу:

– А, как же поезд?

– Поезд подождёт! Мы его больше ждали! – Кирилл весело подмигнул такой компанейской, такой красивой, такой интересной во всех отношениях спутнице на сегодняшний вечер.

Спутница раскраснелась от вина и духоты в зале, её повлажневшие глаза лучились молодым здоровьем, и вся она казалась Кириллу такой доступной и близкой, что и говорить нечего.

Хмель подстегнул его воображение и развязал все узлы. Теперь он сам себе казался таким неотразимым и удачливым, что скажи ему, что это совсем не так, он тут же кинулся бы на обидчика. Но вокруг сидели порядочные люди, которые коротали своё время и никак не заглядывали, да и не хотели заглядывать ни в чью душу.

Федула расстегнул фланелевую рубашку, выпуская наружу кустистую рыжеватую поросль на широкой груди. В таком блаженстве его вряд ли кто видел раньше. Что скажешь? Меняется человек. Может, ему тоже стало казаться, что за его плечами плещутся крылья высокого полёта. Кудесник-хмель ещё и не то делает!

Выпили по бокалу шампанского…

– Кирюша, давай ещё водочки, а? А то эта кислятина в нос шибает!

Кирилл хоть и был охочий до хорошей выпивки, но он тут решил попридержать коней, увидев, как Дина протестующе выставила ладонь:

– Фёдор, в следующий раз мы обязательно выпьем водочки, а теперь достаточно! Отдохнули, чего ещё?

Но Федула уже подозвал официантку, и та с поспешливой готовностью принесла ещё один графинчик водки.

– Куда! – Кирилл придержал руку своего товарища, когда он, расплёскивая на скатерть водку, пытался наполнить фужеры. Было видно, что с непривычки могучая фигура молотобойца заводской кузни стала давать сбои. – Мы пошли!

Федула пьяно хмыкнул и опустился на стул:

– А я гулять буду!

– Может, хорош, Федя?

– Кто хорош? Я – хорош? – Федула только взмахнул рукой, и пузатенький стеклянный графинчик забулькал в его губах.

Федулу явно тянуло на «подвиги», в которых Кирилл сегодня никак не хотел участвовать. В другое время он и сам бы поддержал его порывы, но не сейчас.

Пока Федула покачиваясь и бормоча, вытирал губы, он, показав спутнице глазами на выход, приобнял своего пролетарского друга:

– Ну, давай, гуляй! – пожал ему руку и пошёл вслед за девушкой.

Та в мутном вокзальном свете остановилась возле доски с расписанием поездов.

Кирилл обнял её сзади за плечи:

– Где он, твой поезд Счастья, идущий до станции Любви?

Дина горько улыбнулась его пошловатой шутке:

– Мои поезда в тупичке стоят…

– А что так? Машинист загулял?

– Ага, с рельсов сошёл!

– Кто сошёл? Поезд?

– Да нет! Машинист, наверное!

Дина поправила на голове парня сбившуюся на затылок шапку, взяла его за руку и они вышли на пропахший дымом и дизельными выбросами перрон.

Поезд Москва-Астрахань празднично светясь окнами, устало сопя, подкатывался к заснеженной платформе.

Кирилл с завистью смотрел на пассажиров, проплывавших в голубоватом свете; кто-то уже готовился ко сну, застилая казёнными простынями ватные матрацы, кто-то играл в карты, а кто-то из любопытных всматривался в ночной город, прижавшись лбом к стеклу.

Было видно, что в поезде тепло, по-зимнему уютно и чисто. Со стороны можно было подумать, что этот протяжённый городок на колёсах живёт счастливо и беззаботно: довольны заботливой и улыбчивой проводницей, дальней дорогой и возможностью озирать меняющиеся пейзажи за окном.

Взгляд изнутри этого поезда, возможно, отмечал бы совсем другое. Наверно, так.

Кирилл подхватил свою спутницу под руку, и они пошли по запасному железнодорожному полотну.

Поезда шли мимо, деловито постукивая по морозным стыкам рельс, товарняки мчались, гремя всеми суставами, и громко ухали, как подвыпившие купальщики после прыжка в ледяную воду.

Дина в сапожках на тоненьких каблучках всё норовила пройтись по стылому стальному полотну, ноги её соскакивали, Кирилл с удовольствием подхватывал её и снова ставил на рельс, поддерживая за руку.

Девушка дурачилась, балансируя на одной ноге, смеясь, закидывала голову к звёздам и снова соскальзывала.

Кирилл ловил её, прижимал к себе, дыханья их смешивались, отчего у парня кружилось в голове и бешено колотилось сердце.

В глубине души он, почему-то остерегался этой близости, хотя и невыносимо жаждал её.

Хмель развязывал потаённые желания, и обычная в таких случаях осторожность улетучивалась.

Потом, сбегая с насыпи к улице, пытаясь перехватить её маленькую руку, он свалил девушку в ещё мягкий, не успевший уплотнится сегодняшний снег, упал и сам, прикрыв её своим телом. Рука нечаянно скользнула в распах шубки, спутница инстинктивно ойкнула, его ладонь почувствовала скользкий капрон колготок и упёрлась в мягкую горячую податливость, от которой он тут же отдёрнул руку, как от раскалённого уголька.

Дина обхватила его шею руками, и они покатились под откос, смеясь и радуясь мягкому снегу, весёлому месяцу, подмигивавшему им, своему хмельному порыву и молодости.

Снег родниковой водой стаивал с губ, оставляя на них вкус антоновских яблок.

Ах, молодость! Ах, первоцвет! Соловьиная песнь жизни! Как струна натянутая, как стрела летящая, – звенит, гудит в голове хмель-дурман, то ли от застолья припозднившегося, то ли от морозца лёгкого, жаркого, а то ли кровь свежая яростно рвёт жилы. Не даёт покоя ладонь, помнящая мягкую, нежную, невозможно близкую девичью податливость. Она, эта память, как птица в горсти, живёт, торкается, обжигает – хочется повторить всё сначала. Одно движение… Один порыв…

Кирилл сунул руку в карман, опасаясь своей несдержанности – ещё не угасшее детство противилось непоправимому, стыдилось сладостных желаний созревающего мужчины. А хмель бродит, а кровь стучит, будоража воображение, орошая адреналином каждую клеточку здорового организма.

Молодость лет – ещё не тот возраст, когда свободно, как в поисках затерявшейся вещи шаришь по жадному женскому телу, отвлечённо думая о служебных передрягах на опостылевшей работе.

А здесь всё, – как сжатая пружина, как закипающая вода в котле…

Спутница его была спокойна и, казалось, охватившее парня возбуждение и захлестнувшие его страсти вовсе не касались девушки. Она шутливо провела ладонью по его лицу, засмеялась коротким приглушённым смешком и по-хозяйски взяла его под руку:

– Пошли, пошли! Моя свекровь теперь все глаза проглядела. Нехорошо пожилую женщину разочаровывать в своих надеждах!

– Подожди! Давай постоим немножко! Видишь, как хорошо под луной! Подожди! – не придав никакого значения слову «свекровь» попридержал её руку Кирилл. Ну, свекровь, – это значит, хозяйка у которой студентки снимают квартиру.

Если бы Кирилл знал, что его спутница замужем, и почему-то живёт одна под надзором матери своего мужа, его порыв само-собой от романтических высот направился бы в другое место, до которого так жаден молодой организм ещё не мужчины, но уже и не юноши.

– Останься здесь! – сказала она растерявшемуся Кириллу. – Дальше – нельзя! Дальше – я сама! – И чмокнув его сестринским поцелуем в щёку, быстро-быстро заскрипела снежком и скрылась за поворотом.

В воздухе осталось её пряное дыхание, невидимым облачком обволакивая одинокую застывшую фигуру недоумённого парня.

Глава четвёртая

1

Любовь… Счастливая любовь… Несчастная любовь…

Во всех этих понятиях отсутствует количественная оценка этого чувства. Наверное, так…

Любовь – или она есть, или её нет вовсе. Она, как ненависть, нельзя немножко ненавидеть, немножко любить – это, как немножко быть беременной.

Несмотря на то, что в слово «любовь» – «делать любовь», «заниматься любовью»: сегодня, в наше прозаическое и рациональное время, вкладывается только одна физиологическая составляющая, один определённый смысл и основа, но человечеству всё-таки в слове «любить» видится совсем другое.

Искусственно, как колорадский жук, перенесённый из-за бугра на российскую почву, тот пошлый фразеологизм губит, уничтожает цветущее древо человеческих взаимоотношений, превращая его, это древо, или в телеграфный столб, или в анчар, истекающий ядовитым соком.

У русских для определения подобных действий есть одно очень ёмкое, точное и предельно короткое слово, которое как раз и убивает любовь, превращая её в будничное ритуальное занятие в браке, или в порочную необязательную связь со всеми вытекающими и втекающими последствиями.

Любовь никогда не бывает счастливой. Счастливая любовь – это конечная станция, обмен кольцами – закольцованность отношений, не стремление к пределу, а сам Предел. Антиномия Канта. Ещё великий Овидий говорил: «Странно желание любви – чтобы любимое было далеко».

Любовь бывает только несчастной и неудовлетворённой ни душевно, ни физически, как магическое, бесконечное число Пи, не имеющее предельного значения и вечно убегающее в неизвестность.

Истинная любовь, как жажда в пустыне вызывающая фантомы неосуществлённых желаний.

Если вспомнить себя, то самые жгучие чувства остались где-то там, в цветущем райском саду юности, робкие и возвышенные, полные сладких миражей и невыносимых страданий. Соловьиная пора жизни!

В груди Кирилла поселилась и свила гнездовище, дотоль неизвестная сладкоголосая птица-радость, песнь которой вызвала такой прилив жизненных сил, что, оттолкнув дверь своей барачной комнаты, он хотел было закружить в вальсе Федулу, но того к удивлению не оказалось на месте.

Не особенно вдаваясь в размышления о странном отсутствии своего соседа, Кирилл смахнул с кровати задубелую от металлической ржави и пыли рабочую телогрейку и упал навзничь весь как был на одеяло, чему-то щурясь и улыбаясь в потолок.

В самом имени девушки слышались серебряные колокольчики – «Динь-динь-динь!»

Так он и уснул радостный и поглупевший от предстоящих встреч и будущих взаимных отношений с Диной, девушкой так неожиданно покорившей его, начинающее рано черстветь и огрубляться в жестоком мужском окружении личность, но всё ещё не утратившая наивную подростковую сущность.

Жизнь, как бы неприглядна она ни была, всегда в своих запасниках хранит свет и чистоту, стоит только отколупнуть её шершавую скорлупу отложений и илистых наносов.

Обязательно у каждого человека в жизни случается то, необъяснимое, заставляющее набухать сердце соками жизни. Так весенняя почка набухает от ласковых прикосновений апрельского солнца, впитывая в себя земную силу, готовясь раскрыться лаковым зелёным листиком или вспухнуть белопенным кипеньем.

Природа придумала любовь не только для размножения, хотя и для этого тоже, но и для оправданий последнего смертного часа с его страданием и предстоящей чёрной бездной.

Сладость любви по своей силе тождественна неотвратимой муке конца. Две стороны одной золотой медали по имени «Жизнь».

2

Федула пришёл утром угрюмый и неразговорчивый с помятым опухшим лицом и синяком под глазом.

На вопрос Кирилла – где он пропадал всю ночь, тот только хрипло кашлянув, припал толстыми губами к чайнику и долго, не отрываясь, сосал и сосал его алюминиевый носик, пока чайник одышливо не ухнул пустотой.

«Ну и чёрт с тобой!» – подумал Кирилл и, обидчиво хлопнув дверью, ушёл на работу.

В кузне Федула не появился. Кирилл только разозлил озабоченного начальника участка, сказав, что у Федулы открылся флюс и тот ушёл в поликлинику лечиться.

– В какую поликлинику? Чего ты мелешь? Зубы лечат в стоматологии и за деньги! А Федула быстрее челюсть потеряет, чем будет платить за какой-то флюс!

– Ну, тогда я не знаю, может, понос?..

– А вот за это, я тебя пока на Федулино место определю. Помахаешь кувалдой, враз язык прищемишь, говорун хренов!

Так и пришлось Кирюше Назарову поработать весь день возле жаркой наковальни, молотя пудовой кувалдой, прозванной монтажниками за свою изматывающую суть – «тёщей», по раскалённым стальным огрызкам, из которых потом получались крепёжные детали для монтажных соединений.

Вечером Федула был так же молчалив, только пристально посмотрел Кириллу в глаза и улёгся на кровать, показывая всем видом, что он уже спит и чтобы ему не мешали.

Серёга Ухов с Колей Яблочкиным были ещё в командировке, поэтому Кирилл выключил свет в комнате и бесцельно подался, куда глаза глядят.

Заснеженный город лежал перед ним в голубых сумерках уходящего дня, источая медовый свет фонарей на своей главной улице, на той, где тихими голубыми огнями светились высокие окна музыкального училища.

Там, даже сладко подумать, училась его Дина, от которой до сих пор остался привкус свежей клубники в сливочном мороженом.

Может, она теперь весело смеётся с подругами над ним, рабочим парнем с городской окраины, с которым она просто так, чтобы убить время, провела вчерашний вечер. А может, чем чёрт не шутит, когда спит Бог, разучивает какую-нибудь партию с красавцем-сокурсником, тоже музыкантом, тоже увлечённым своими Бахами и Бетховиными вместе с Чайковским…

Уютный высокий свет в окнах пробудил в Кирюше такие сладкие воспоминания по своим школьным дням, что от жалости к себе защемило сердце. Понимание конечности всего сущего, невозвратность ушедшего времени, жалобно заскулили в нём бродячим щенком, потерявшимся на широких пустынных чужих улицах большого города. Совсем недавно, вот в такие же вечера, он сам сидел за партой, высматривая в чёрном омуте окна ускользавшие образы своих мечтаний, вместо того чтобы следить за мыслью преподавателя, объяснявшего разницу между суммой квадратов двух чисел и квадратом суммы этих же чисел. Скучный, тягостный урок, а вот, смотри-ка, остался в памяти, как что-то родное, неизъяснимое, милое…

Очнувшись от воспоминаний, Кирюша тряхнул головой, отгоняя неуместное лирическое наваждение.

Нашёл о чём тужить! Нечего распускать сопли, как гнилой интеллигент. Он теперь сам авангард, гегемон, молодой представитель рабочего класса, на котором, как на оси, держится яростный мир реальной жизни!

Кирилл достал сигарету, закурил, и теперь только до него дошло, что они с Диной не договорились о встрече.

Занятия в училище в две смены. Может, она уже дома или где-нибудь в кино, или с друзьями, а он, как школьник, таясь, высматривает по окнам плетёные косички с бантиками.

Но тут от неожиданности он чуть не свалился в сугроб.

– Ди-на!.. – только и выдохнул он, почувствовав такую слабость в ногах, словно без страховочного пояса стоял на шатучей балке у самого обреза, который обрывается многометровым провалом.

Девушка взяла его под руку и потащила за собой в здание училища, где искрящиеся светом хрустальные люстры разбрызгивали солнечные зайчики на столпившихся в фойе студентов.

Праздником веяло и от залитого электричеством зала, и от гомонящих возле витой кованой лестницы учащихся, и даже от самой, чистенькой, в русском платочке вахтёрши, оберегавшей своих подопечных от чужого присутствия.