bannerbanner
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
7 из 10

Потолкавшись по заводским и фабричным отделам кадров он, по совету одного доброго чиновника, пришёл в монтажное управление, где его тут же определили молотобойцем в кузнечное отделение мастерских монтажных заготовок.

Позже, по стечению обстоятельств, к этому берегу прибило и молодого, но довольно разбитного Кирилла Назарова, который, спасаясь от милицейского надзора, устроился учеником слесаря-монтажника по совету юного блатняка Яблона, в миру Коли Яблочкина, кажется ставшего потом киллером по досадному недосмотру его ангела хранителя.

У «старика» Федулы водилась копейка, несмотря на то, что часть своих денег он исправно отсылал матери. На баб и на вино он не тратился, а на еду ему хватало с лихвой, тем более что в рабочей столовой обеды были дешёвые и сытные.

Конечно, и по возрасту и по отношению к жизни среди жильцов рабочего общежития он был белой вороной, но ребята его за это не клевали – опасно было, да и Серёга Ухов говорил: «Пусть живёт!»

С такими качествами характера Федуле у любой русской бабы цены бы не было, а он всё прозябал один на жёсткой солдатской железной койке.

На женщин, баб этих, он был не завистливый, и они, каким-то своим шестым чувством мужика в нём не признавали, сторонились. Выстаивались обочь, шеренгой, поджидая пьяницу и дебошира, который на другой день после свадьбы расквасит в морковь шаловливый носик, что до свадьбы много кое-чего о мужчинах вызнал и вынюхал.

Правда, та лихая шофёрша, что нечаянно зарулила в их барак, приплясывая на спине, звала его покататься, но он, закрыв голову руками, отвернулся к стене, тихо постанывая.

Кирилл видел, как дёргались его, высунувшиеся из-под одеяла жёлтые пятки в мелких трещинках.

– Федула? А, Федула? – щерился на другой день вечный насмешник Серёга. – Чего же ты лепёшки испугался? Она ведь у баб без зубов. Не кусается!

Федула сидел на кровати и, пыхтя, натягивал на себя голубенькие простиранные кальсоны, которые так же являлись предметом насмешек молодых жильцов.

Носить кальсоны даже в сильные морозы молодёжь считала величайшим позором. Предпочитали лучше отморозить себе яйца, чем натягивать эти голубые сопли.

Федула на шутки в свой адрес никогда не обижался, а может, только делал вид, что не обижается.

Он тогда громко сопел, надувая розовые щёки, и часто-часто при этом моргал.

Ребята были безжалостны, и безжалостен был мир, который их окружал, растворяя индивидуальность в общем котле.

Ничего нет страшнее одиночества, его бремя невыносимо, особенно, когда ты молод и неискушён в жизни. Держись за стаю, растворись в стае, исчезни. Ты потеряешь личность, индивидуум, подаренный тебе Богом, но обретёшь защиту стаи.

Кирилл Назаров рано подчинился этому нехитрому правилу, и ему было хорошо. Если случалось – били, и не всегда несправедливо, ему не было страшно, он знал, что назавтра побьют его обидчиков, и так будет всегда.

Федула грёб по жизни один и часто, где-то сбоку течения, что было непонятно стае.

Его не трогали не только потому, что это было сделать не совсем просто, а потому, что он был покладист и простоват. Поэтому Федуле жилось спокойно в этом «логове жутком» – он никому и ничем не был обязан.

Где-то в глубине души Кирилл завидовал ему, его возрасту, бесхитростности и, как казалось тогда Кириллу, его растительной жизни.

Федула пришёл в мир играть самого себя, а Кириллу приходилось всегда разучивать чужие роли: быть наглым и циничным там, где требовались совестливость и милосердие, разыгрывать хвата и оторву, а самому бояться до дрожи в пальцах. Особенно страшно бывало перед дракой и женщиной.

Но он подминал под себя хлюпика, как ему казалось, и труса, и тогда мог, нагло ухмыляясь, идти на кулак или в постель со стареющей нимфеткой. От того и другого его потом тошнило и трясло, но он не мог себе позволить, чтобы кто-то об этом узнал. Потому он даже себе не мог признаться, что втайне завидует Федуле.

Федула был по-настоящему свободным человеком, а Кирилл рабом обстоятельств.

Теперь, спустя много лет, воспоминания не хотят отпускать его и часто вламываются в сон по-бандитски, полуночным кошмаром, и тогда Назаров вскакивает, вопя, с набитым ватным воздухом ртом в тщетной попытке первым успеть ухватить призрак за горло, пока он не повалил тебя. Но в судорожном кулаке только ночь, и ничего больше! И он сидит, ошалело, выкатив глаза, с трудом соображая, что это лишь тяжёлый сон, и в жизни всё невозвратно.

Но это будет потом, а теперь Федула, большой, с тяжёлыми плечами, в голубой линялой майке, предстал перед влюбленной парочкой за странным для мужчины занятием: аккуратно, строчка к строчке, держа щепотью иголку, он зашивал фланелевую рубаху, не потому, что ему нечего было надеть, а потому, что был бережлив и любил во всём порядок.

То ли от неожиданного вторжения гостей, то ли от прелестей подруги своего соседа, он, растерявшись, вонзил иглу в строчку так скоропалительно, что уколол себе палец, и вот он стоял, обалдело обсасывая ужаленный кукиш.

Потом, опомнившись, вдруг засуетился, пододвинул гостье стул, приглашая её к столу.

Кирилл с удивлением взирал на него, так непохож он был на обычного «Федулу».

Дина, нерешительно постояв в дверном проёме, оглядела это неухоженное жилище, коротко вздохнула и стала расстёгивать шубу.

И здесь Федула удивил своего товарища: услужливо взяв из её рук одежду, бережно провёл несколько раз по пушистому меху ладонью, как бы разглаживая несуществующие складки, и осторожно повесил шубу на вбитый в дверной косяк гвоздь.

Гостья присела на стул и молча опустила ладони на сомкнутые колени. Было видно, что её расстроило такое грустное продолжение такого счастливого вечера.

Федула кинулся с прокопченным алюминиевым чайником в коридор, где была общая кухня для всех жильцов.

– Как тебе берлога, а? – смущённо спросил Кирилл.

Она неопределённо пожала плечами, осматривая помещение.

Маленькая, слепящая глаза лампочка свисала на почерневшем от времени электрическом шнуре почти над самым столом, освещая его нищенскую скудность: кусок чёрствого хлеба, несколько гранёных стаканов с характерным, никогда не выветриваемым алкогольным духом, разорванную пачку кускового сахара да мятую консервную банку, седую от табачного пепла, набитую окурками.

По вздёрнутым плечам и красным от холода кистям рук было видно, что девушка основательно продрогла, пока они добирались пешком на эту – как её? – фабрично-заводскую окраину, где сгинула в метельном пьяном чаду ни одна молодость.

…И я там был, и ел, и пил, и по усам стекало…

Но это так, лирическое отступление, вспомнилось, да взгрустнулось…

Федула принёс чайник с водой, опустил в него самодельный кипятильник сделанный из двух запараллеленых бритвенных лезвий – самый необходимый прибор в рабочих общежитиях. Ток, проходя через зазор между лезвиями, кипятит воду с небывалой скоростью. Всё гениальное – просто. Только, упаси Бог, хвататься в это время за чайник! Убьёт. А если не убьёт, то покалечит. Но зато варить чифир таким способом одно удовольствие, да и получается он несравненно гуще и крепче.

От чифира гостья, разумеется, отказалась, но попросила заварить обыкновенный крепкий чай, но только в стакане.

Федула, как поставил чайник на стол, так и остался стоять столбом, впившись белёсыми глазами в чудом попавшую сюда из другого мира королеву, но если и не королеву, то принцессу – это точно.

Кирилл машинально посмотрел туда, куда был направлен возбуждённый взгляд его соседа. Там, на высокой шее девушки, чуть выше серебряной струйки, бился голубоватый родничок жизни. Казалось, что тонкая матовая кожа вот-вот порвётся от этих толчков, выпуская саму жизнь наружу, как птенца из клетки.

Кирилл ткнул Федулу в бок, показывая глазами на стул, мол, чего глазеть, садись!

Но тот, не глядя сел бочком на краешек стула, всё так же продолжая пожирать глазами гостью.

– Вы работайте, или учитесь? – с хрипотцой в горле спросил он чаровницу.

– Учёба – это тоже работа, – улыбнулась она ему.

– А, где же Вы, если не секрет, проходите учёбу? – по-своему стараясь быть, как можно учтивее, в «светском» духе продолжал он.

Кириллу стало невмоготу от этих словесных ухищрений своего напарника и он, не выдержав, нашарил под столом его ногу и с силой нажал.

Но тот даже не поморщился.

– Где я учусь? – Дина задумчиво постучала пальцами по столешнице, выбивая какой-то музыкальный такт. – В музыкальном училище, где ж ещё! – Она продолжала разговор так, будто пришла в гости к своим сокурсникам, а не в рабочую общагу, где откровенность всегда осмеивалась, где хозяином был кулак, а законом – лес дремучий. Здесь девушка могла показаться простоватой и по-детски доверчивой, что никак не вязалось с её интеллигентной внешностью.

– Моя специальность – скрипка, – продолжала она, – вы знаете, сволочной инструмент! С детства он со мной нянькается, а я никак не вырасту. Ноту «ля» только осилила. Весь день пиликаешь, словно машину плечом толкаешь. Мозоли на пальцах, как от лопаты! – Она раскрыла ладонь, показывая красные огрубевшие подушечки изящных пальчиков.

От восхищения Кирилл даже вспомнил – где-то услышанное:

– Ему чего-нибудь хотелось, а он скрипачку полюбил!

– Не скрипачку, а циркачку!

– Так его! Так! – радостно гыгыкнул Федула.

Кирилл смущённо всей пятернёй утёр вспотевшее лицо.

Господи, кто только не был здесь, в обрыдлой конуре: и маляры-штукатуры, и продавщицы с поварихами, (особенно много было продавщиц), и бетонщицы с крановщицами, однажды здесь раздавала свою любовь прямо на скрипучих половицах даже шофёрша, ловко, как на просёлочной дороге!

В барачном общежитии по собственной и не по собственной вине были всякие, но чтобы скрипачка – никогда! Кирилл с недоверием смотрел на девушку.

Рядом на кровати лежала гитара одного «бойца», Серёги, за которую он, как только выпьет первый стакан, за неё родную и хватался. Если гитары в тот момент под рукой не было, то хватался за нож, тогда срочно надо было наливать ему второй, чтобы он сразу не опомнился.

Весь блатной репертуар и вся уголовная романтика проходила под аранжировку этой гитары. Мастер был Серёга на такие песни, от которых у его собутыльников томительно-сладко замирало сердце, и холодок пробегал между лопаток.

За это ему прощалась любая дурь. Что не говори, а в поэзии преступного мира, есть, есть своя прелесть!

– А как насчёт гитары? – опомнился Кирилл и протянул гостье грифом вперёд, на котором фатовато красовался голубой бант, вещий инструмент.

– Ну, на гитаре я не очень, особенно на семиструнной, у нас на курсе всё больше – шестиструнные… Мы на них классику исполняем.

В её руках с помятой талией и облупленным грифом гитара бывшего блатняка Серёги мгновенно преобразилась. Она слегка постанывала под быстрыми пальцами ночной гостьи, когда та стала её настраивать.

– Нет, – протянула она Кириллу инструмент, – эту гитару можно использовать только в качестве табуретки. Нет, не могу!

Кириллу так хотелось похвастаться перед Федулой своей новой знакомой, что он, умоляюще встав на колени, попросил её сыграть что-нибудь, не важно что, но прозвенеть по струнам.

Он, никогда не бравший в руки ни один музыкальный инструмент, обожал музыку и всегда завидовал Серёге или Яблону, что у них так ловко ходят пальцы по струнам – и гитара отзывается, как девушка под ласками.

– Ну, хорошо, хорошо! – девушка прижала к груди гитару и слегка пробежала пальцами по струнам.

Нет, пальцы у неё бегали по струнам не как у его друзей, с отмашкой, а как-то полукругом, слегка касаясь подушечками струн.

«Пальцы ходят твои в полукруг…» – невзначай вспомнилось прочитанное в детстве.

Гитара, немного всплакнув, запела. Запела, как пьяная баба в застолье, протяжно и сквозь слёзы.

О чём она пела и плакала, Кириллу было всё равно, но сердце его застонало. Ему вспомнилась родная деревня, шум берёзы перед домом и утопающая в белой черёмухе улица, мать, которой неожиданно не стало на свете. Ушла, так и не попрощалась Детские годы, – как приснились… И вот теперь снова всплыли из памяти…

Кирилл впервые слышал гитару без словесного сопровождения, оказывается, можно было – и так!

Гитара, как бы разговаривала сама, сама что-то вспоминала и грустила по воспоминаниям – она жила.

Федула, и тот сидел с отвисшей челюстью, смахивая рукавом пот с лица.

Так у них в общежитии ещё никто не играл.

Но Кириллу по-настоящему стало не по себе, когда гостья, сделав над струнами пальцами полукруг в воздухе, запела низким голосом слова неслыханного никогда Кириллом романса, а может, это вовсе был не романс, а просто слова какого-нибудь барда.

Позже по настойчивой просьбе Кирилла она не раз исполняла эту песню и под скрипку. Вот потому Кирилл и запомнил эти слова на всю жизнь:

«Отпусти эту песню, не трогай,Не коверкай живые слова.Видишь – месяц стоит над дорогой.Слышишь – тянется к звёздам трава.Отними беспокойные рукиОт неверно настроенных струн…По надеждам моим и по мукамСлед упавшей звезды полоснул.Пролетела звезда и потухла —Искра Божья у самого лба.Только вздрогнуло чуткое ухо,Только вскрикнула птицей судьба.Сердце рвётся к родному порогу.Долгой думой больна голова…Пусть он встретится, месяц, с дорогой,Но до звёзд не достанет трава».

Грустные, обречённые слова этой песни, горькой волной прокатились через рабочего парня монтажной бригады Кирилла Назарова, смывая с его сердца всю гнусь последнего времени: пьянство, беспутные похождения, непотребное отношение к женскому полу, такому слабому, и такому лукавому в своей слабости.

Девушка пела, а перед Кириллом извивалась белая от луны дорога, раздвигая влажное разнотравье луга, расчищая дорогу к его дому, облитому ночным светом, старому, с покосившемся плетнём и чёрными, пустыми под луной окнами.

Вспомнилось недавнее детство, – мама! мама! вспомнились надежды, которым не дано было исполниться. И такая жуть его охватила, что Кирилл, не выдержав, вышел в холодный коридор.

Прислонившись лбом к ледяному стеклу, он долго всматривался в ночь, но кроме отражения огонька своей сигареты там ничего не увидел.

Тяжёлая ладонь Федулы не сразу вернула его в реальность. Крепко сжав ему плечо, он хрипло сказал: «Пойдём к малярам спать!»

Возмущённый Кирилл было дёрнулся обратно в комнату, соображая наиболее приемлемый вариант: «Надо куда-то Федулу сопроводить. Не ночевать же им втроём в одной комнате». Но резкий и короткий удар в печень перегнул недавнего счастливца пополам.

Кирилл, скрючившись, сразу присел, с усилием заглатывая воздух.

Федула – молотобоец, и рука его была хорошо поставлена на удар. От горячего металла и тяжёлой кувалды она потеряла всяческую чувствительность.

Ткнув Кирилла ещё раз в поясницу, он разогнул его и бережно повёл в соседнюю пустующую комнату.

По своей оплошности Кирилл совсем забыл, что комната маляров-штукатуров была свободной, и там он вполне мог бы остаться с ночной гостьей, без Федулы.

Но теперь, при таком обороте, с Федулой было лучше не спорить, и он покорно пошёл за ним.

Жалобно скрипнула пружина железной сиротской койки, с готовностью принимая молодого парня в свои объятья.

Спокойно спать Кириллу в эту ночь не пришлось, близость женского тела, вот здесь, рядом, через стенку, не давала покоя. Внутренним зрением ему всю ночь виделось, как его гостья лежит, по-кошачьи выгнув спинку, в сладкой девичьей истоме.

Утро было серым и пасмурным. В три этажа матеря Федулу, Кирилл, ещё как следует не протерев глаза, сунулся в свою комнату.

Но там вечерней сказки уже не было.

Фея улетела, не оставив после себя никакого следа, кроме тонкого аромата летучих духов.

Постель была заправлена, комната проветрена. Всё – оставалось на свои местах.

Позже, днём, в надежде отыскать её дом, Кирилл перебаламутил всех собак на западной окраине города, где они вчера с ней кружили, но это оказалось пустой затеей. Выходной день пропал на поиски.

Дома, все как один, были похожи на тот, в котором жила его вчерашняя знакомая.

Ощущая на себе осторожные и неодобрительные взгляды местных жителей, к которым он, стучась, приставал с вопросами, ему ничего не оставалось, как вовремя покинуть тихую окраину, иначе он непременно бы налетел на чей-нибудь решительный кулак.

Пришлось возвращаться обратно в барак.

Федула как-то нехорошо усмехнулся, глядя на поскучневшего напарника, но вчерашней темы не затрагивал.

Кирилл мысленно послал его на три нехорошие буквы, нарезал сало, очистил большую луковицу, молча налил стакан под самый обрез водки, которую предусмотрительно прихватил по дороге домой, дурашливо крякнув, привычно опрокинул его и, отвернувшись от всего мира, завалился спать.

Завтра будет не до романтических раздумий под горластые крики – «Вира!», «Майна!»

3

На другой день Кирилл пришёл с работы раньше обычного, начальник участка в связи с гололёдом и собственным нетрезвым состоянием отправил бригаду в краткосрочный отгул.

Барак был пуст и Кирилл, обрадовавшись редкому состоянию покоя, завалился на кровать, скинув с плеч тяжёлый пропахший мёрзлым железом ватник.

Положив затёкшие от долгого стояния в автобусе ноги на трубчатую спинку кровати, он блаженствовал возле ребристой батареи отопления. Глаза сами по себе блуждали по потолку за вялой, ожившей в тепле мухой.

Нехорошо это, когда зимой вдруг, ни с того ни с сего, тяжело, как гружёный бомбардировщик, закружит вот такая зараза, загудит, смахивая потрепанными крыльями с потолка сыпучую побелку. Поймать бы её на всякий случай, или сбить с лёта, но Кирилл уже начал сладко подрёмывать, вспоминая удачные моменты в своей жизни.

Федулу почувствовал только тогда, когда тот с веником в руке пытался загнать похмельную муху в задымленный тёмный угол комнаты, где на правах пахана, жировал огромный чёрный паук по кличке «Копчёный».

Дремоту как ветром сдуло!

Интересно всё-таки, как поведёт себя старый разбойник, раскинувший сети, в самом подходящем месте.

Вот уже очумевшая жужжалка, истерично взвизгнув, стала слабеть и слабеть в объятьях Копчёного.

«Ну совсем как целка!» – сказал бы в этом случае Яблон – Коля Яблочкин.

Но Николая рядом не было, а Кириллу это сравнение было ещё не знакомо.

Через минуту всё было кончено. «Копчёный», запеленав в мутную седую паутину свою ненаглядную, быстро от неё отпрыгнул и скрылся в щели за отвалившейся штукатуркой. После затяжного в засос поцелуя своего обожателя, муха обомлела и больше уже не дёргалась.

Федула сел на стул, зажав веник петушиным хвостом между колен:

– Ты – вот что! Ты Яблона не больно слушай. Он своё отмотал и ещё отмотает, а тебя туда же толкает. Вы зачем тогда на Шацкой улице ларёк подломили? Что? Из-за этих пяти бутылок водки тебе охота? Охота туда?.. – Федула неопределённо махнул рукой куда-то в сторону.

Он сидел перед Кириллом на солдатском тяжёлом табурете, отлитом, словно из чугуна. Этим табуретом сосед по комнате, психованный Микола Цвигун, хохол ненормальный, проломил у них дверь, когда вся комната, включая Федулу, раскинув колоду карт, мучили время за подкидным дураком, а Миколе показалось, что его баба у соседей гонки устраивает.

Всяких людей видел этот барак, но чтобы кто по бабьему вопросу скандал поднимал, – до Миколы таких не было. Здесь каждый знал золотое правило общежития, которое звучит примерно так, если перевести на современный язык: «Не занимайся любовью там, где живёшь, и не живи там, где занимаешься любовью».

Так что табурет Федулой был конфискован на полном основании и по закону.

«С чего бы это Федула стал таким заботливым и внимательным к моей персоне? – думал Кирилл. – До этого особых чувств к себе я не замечал…»

– Ну подумаешь, делов-то всех – ларёк! Не банк же грабили. К тому же, Светка, продавщица та, сука несусветная, никогда раньше одиннадцати часов у неё бутылки не выпросишь. «Указ, – говорит, – правительства, вам, алкашам водку не продавать. Чего это я страдать буду? За риск платить надо!». Вот мы её и проучили – взяли, сколько унесли, а унесли всего десяток бутылок да колбасы два круга. Подумаешь! Зато весь барак на рогах ходил. Вон Микола опять свою жену по комнатам ищет, до сих пор никак мозги не отпарит. А дело чистое! Колюха дверь с петель снял и пломбу не затронул. А, коль пломба цела, так попробуй, докажи, что ларёк грабили! Может вы Светлана Васильевна водочку со своим ухажёром попили? А? Следователи в такое дело не ввяжутся, да и Светка заявлять не станет, зато ребятам праздник сделали. Федула, ты же знаешь, что мне больше одного стакана не надо – оправдывался Кирилл. – Мы же весь барак угощали, один ты не пил. Надо было и Светку наказать, чтобы лишнее с ребят не брала! Яблон сказал, что жадность фраера губит. Да я и не входил в ларёк. Колюха меня просто на «атасе» поставил.

Федула отложил в сторону веник:

– Кирюша, – сказал он как бы, между прочим, – чего ты валяешься? К музыкантке своей сходил бы… В кино сводил или здесь в тепле посидели бы, чайку попили… – Федула, нагнувшись, загремел в тумбочке банками. – Вот варенье из лесной ежевики. Покушай! Девушку угостишь…

Дом, где жила Дина, – не найти, а музыкальное училище рядом с театральной площадью, но одному идти в такое заведение было страшновато, и Назаров неожиданно пригласил с собой Федулу. Вроде её родственника, если потребуется обращаться в учебную часть.

К удивлению Кирилла, Федула с удовольствием согласился:

– Сходим, выручим пацана! – бойко ответил он. – Чего я буду здесь бока пролёживать. Может, и кино посмотрим?

– И в кино сходим! – обрадовался Кирилл.

На улице мело. День был сырой и вьюжный. Наверное, весна на часок заглянула к матушке-зиме. Сипуга – называли такую погоду старые люди. Мелкая извёстка талого снега больно секла лицо, и Кирилл хотел, было уже повернуть назад, но Федула потянул его за рукав:

– Возвращаться нехорошо. Счастье своё потеряешь. Пошли!

Музыкальное училище, которым не без основания гордился Тамбов, стояло в центре города. Из его стен вышли многие известные музыканты и композиторы. Хорошее училище, старинное. Оно ещё с царских времён верой и правдой служит русской культуре.

Здание представляет собой архитектурный шедевр девятнадцатого века и строго охраняется законом, как памятник зодчества. И фасад из тёмно-красного обожженного кирпича, и белые высокие с овалом наличники окон, и чердачные фонари, напоминающие лиры, и тяжёлые кованые решётки полуподвальных окон – всё говорит о величии и одухотворённости былой культуры. Фасад училища запирает бывшую Дворянскую улицу со стороны высокого берега Цны, реки, в названии которой слышится стремительный отзвук воровского поцелуя.

В здании училища было тепло, и празднично горел свет. За невысоким дощатым барьером, где была раздевалка, сидела чистенькая седая старушка вахтёрша, которая почему-то сразу подозрительно осмотрела с ног до головы вошедших и, отвернувшись, недовольно и брезгливо поджала мятые губы.

Весь её вид говорил о том, что вошедшие – лишние на этом празднике, и делать им здесь нечего, и говорить она с ними не собирается.

Кирилл, вальяжно расстегнув куртку, облокотился о полированный барьер турникета, а Федула в сторонке растеряно переминался с ноги на ногу у самого входа, боясь затоптать натёртый до блеска паркет, в котором отражались высокие бронзовые люстры.

Выручил резкий, нервный звонок окончания занятий. Откуда-то сбоку, сверху и снизу по узеньким резным деревянным лестницам выпархивали яркие, как бабочки, студентки.

Кириллу, привыкшему к грубым серым рабочим одеждам и циничному мату стройплощадок, девушки эти казались принцессами из старых сказок.

Он даже и не предполагал, сколько красавиц может быть собрано в одном месте.

Впервые в жизни ему стало неловко в этом цветнике и стыдно за свой довольно заурядный вид. «Ну, ничего, ничего, – высокопарно успокаивал он себя, – они цветы, а я тяжёлый лохматый шмель-золотое оплечье, и моё жало всегда наготове, чтобы из этих бутончиков, из ярких пахучих лепестков, собирать сладкий нектар жизни». Во как! Даже сам удивился…

Что сказать? В этой ветвистой банальности наглая самоуверенность. Бравада. Ни дать, ни взять – закоренелый циник.

Но это было совсем ни так. Кирилл сам в душе боялся признаться, что робеет среди хорошеньких студенток, которые не матерятся через каждое слово и, наверное, не умеют даже сморкаться под ноги…

Кирилл хотел было проверить своё обаяние, метнув взгляд на один такой «цветочек». Но вдруг краешком глаза заметил Дину и тут же позабыл всё на свете: свои циничные шутки, грязь отношений с женщинами, свою забубённую жизнь в рабочем общежитии, в этом загоне, где томилась его юность в ожидании несказанной встречи с той, которая умоет его душу светлой живой водой настоящей любви.

На страницу:
7 из 10