Первые партизаны, или Гибель подполковника Энгельгардта

Ефим Курганов

Первые партизаны, или Гибель подполковника Энгельгардта

© ЭИ «@элита» 2014

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Рукопись, обнаруженная в библиотеке Смоленского Авраамиевского монастыря

ВСЁ ТАК И БЫЛО. ВЫДУМЫВАТЬ НЕ ПРИШЛОСЬ НИЧЕГО. ДЛЯ ФАНТАЗИИ МЕСТА НЕ НАШЛОСЬ. ВСЕ ДОКУМЕНТЫ, СОБЫТИЯ, ИМЕНА – СОВЕРШЕННО РЕАЛЬНЫЕ.

АВТОР

Пролог

У деревеньки Ляхово Смоленского уезда Смоленской же губернии 28 октября 1812 года произошла грандиозная партизанская битва, уникальная для той войны.

Партизаны, нападавшие, как правило, ночью и с тылу, тут сошлись в открытом бою с частями сводной дивизии генерала Бараге д’Ильера.

Казачьи полки атаковали неприятеля, преследовали 15 верст, загнали в болото и уничтожили. При этом были захвачены обозы, транспорт с фуражом и провиантом и 700 кирасир. Артиллеристы из отряда Сеславина подорвали у неприятеля патронные ящики. Генерал Ожера, под началом которого находилось более тысячи человек пехоты и два эскадрона егерей, сдался партизану Фигнеру. Сеславин захватил одного генерала, шестьдесят одного обер-офицера и тысячу шестьсот пятьдесят солдат.

Партизанские партии Давыдова, Сеславина и Фигнера соединились у деревеньки Дубасищи ещё 24 октября, обнаружили сводную дивизию французов, призвали на помощь казачий корпус Орлова-Денисова и решили атаковать. Вот краткая предыстория этой грандиозной партизанской битвы.

Когда произошло соединение упомянутых отрядов, Денис Давыдов впервые сошелся в беседе со знаменитым партизаном и разведчиком Александром Самуиловичем Фигнером, и даже вышел у них весьма горячий спор.

Александр Самуилович, при всех блистательнейших военных дарованиях (и не только военных, кстати: он потрясающе владел не только французским, но и итальянским, польским, немецким, что позволяло ему под видом польского или итальянского офицера разгуливать по захваченной врагом Москве), был известен ещё и тем, что он расстреливал и вешал захваченных в плен захватчиков сотнями, и не знал пощады, действуя не по душевному порыву, а обдуманно.

И, кстати, поводом к встрече послужило то, что Фигнер бросился к Давыдову и стал просить, чтобы тот отдал ему своих пленных для «растерзания». Именно так и выразился.

Вот превосходнейший рассказ об этом самого Дениса Давыдова, бывшего не только «поэтом-партизаном», но и неподражаемым рассказчиком:

«Друзья мои, едва только Фигнер узнал об пленных, захваченных моими ахтырскими гусарами, как бросился просить меня, дабы я позволил растерзать их каким-то новым казакам его, кои, как говорил он, ещё не натравлены. Не могу выразить, что почувствовал я противуположности страшных слов сих с красивыми чертами лица Фигнера, с взором его – добрым, ласковым, приятным.

Но как припомнил я превосходные военные дарования его, отважность, предприимчивость, то с нескрываемым сожалением сказал ему: «Любезнейший Александр Самуилович! Прошу тебя, не лишай меня заблуждения. Оставь меня думать, что великодушие есть душа твоих дарований».

Фигнер, не раздумывая, довольно резво и с весьма ехидною улыбкою заметил мне: «Господь с тобою! Да разве ты сам не расстреливаешь?»

Я ответствовал решительно и твёрдо: «Да, расстрелял двух изменников отечеству, из коих один был грабитель храма божия. Изменников да мародёров надобно изничтожать, но воинов, взятых в честном бою – мы не имеем такого права. И ещё, Александр Самуилович. Я прощаю смертоубийству, коему причина – заблуждения сердца огненного. Страсть к благу общему, часто вредная, но очаровательная в великодушии своём. И пока вижу в человеке возвышенность чувств, увлекающих его на подвиги отважные, безрассудные и даже бесчеловечные, – я подам, не раздумывая, руку сему благородному чудовищу и готов делить с ним мнение людей, хотя бы чести его приговор написан был в сердцах всего человечества! Но презираю убийцу по расчётам или по врожденной склонности к разрушению».

Фигнер помолчал, а потом сказал, четко проговаривая каждое слово: «Как бы то ни было, я не стану обременять себя пленными. Так и знай. И ещё? Ты ведаешь, конечно, о судьбе незабвенного Павла Ивановича Энгельгардта, подло убиенного захватчиками земли нашей. Так вот, это был человек богатырской силы. Он хватал пойманного солдата или офицера «Великой армии» и кидал в болото. Он самолично погубил не одну вражескую душу. И он был прав, ибо враг, преступивший рубеж России, обречен на гибель».

Именно о Павле Ивановиче Энгельгардте и некоторых других первых партизанах 1812 года и пойдет речь в нижеследующем труде и прилагаемых к нему материалах.

С. М.

г. Смоленск.

Генварь месяц 1912 года.

От публикатора

Сколько можно судить, предлагаемый труд, значившийся под заголовком «Старые смоленские хроники», был написан в предъюбилейные месяцы 1912 года, но тогда по неизвестным причинам так и не был отдан в печать. Теперь, наконец-то, рукопись неизвестного автора, скрывшегося за инициалами С. М., дождалась своего обнародования.

Труд этот был, судя по всему, создан одним из смоленских краеведов предреволюционной эпохи (возможно, студентом или даже преподавателем тамошней духовной семинарии, существовавшей при мужском Авраамиевском монастыре) и до сих пор во многих отношениях не утерял своего исторического значения как первый подступ к описанию партизанского движения в Смоленской губернии в 1812 году.

Как рукопись, чисто светская по своему характеру, оказалась в библиотеке Авраамиевского монастыря, объяснить затрудняюсь. Разве что всё дело именно в том, что автор настоящего труда имел прямое отношение к семинарии, устроенной при монастыре, как студент или как преподаватель. По традиции историки Смоленска зачастую являлись духовными лицами.

Ефим Курганов,

доктор философии.

г. Париж.

18 мая 2011 года.

Из «старых смоленских хроник»

Позван я был французами в Спасскую церковь, где содержались под стражею разные плененные русские, в том числе и отставной подполковник Павел Иванович Энгельгардт.

На него показали, что он убивал французских мародёров.

Приговорённого к расстрелянию я исповедал, приобщил святых тайн и проводил на место. За Молоховскими воротами направо, во рву его расстреляли (15 октября) и зарыли, дозволив отслужить по нём панихиду.

Отец Никифор (Мурзакевич),

священник Одигитриевской церкви города Смоленска,

церковный писатель и историк Смоленска.

Кочевье на соломе под крышею неба!

Вседневная встреча со смертию! Неугомонная, залётная жизнь партизанская! Вспоминаю о вас с любовию и тогда, как покой и безмятежие нежат меня, беспечного, в кругу моего семейства! Я счастлив… Но отчего тоскую и теперь о времени, когда голова кипела отважными замыслами и грудь, полная обширнейших надежд, трепетала честолюбием изящным, поэтическим?

Денис Давыдов,

поэт и партизан.

Тетрадь первая. Государь прибывает в Смоленск

Глава первая. 9 июля

Император Александр Павлович, покинувший по настоянию ближайшего своего окружения действующую армию, спешно направлялся в первопрестольную столицу нашу, дабы поднимать на священную битву против грозного неприятеля российское дворянство и народ российский. Но ещё до Москвы сию священную миссию государь должен был осуществить в пределах Смоленской губернии. Его Величеству донесли, что там царит полнейшая паника, переходящая в хаос, ибо на Смоленщину надвигалась страшная туча и раздавались уже громовые раскаты – шла «Великая армия».

Первоначально Его Величество прибыл в Поречье – село дворцовой казённой волости по мановению могучей воли матушки Екатерины Великой превращённое в уездный город. Там императора ждали уже пореченский городничий Амболевский и пореченский предводитель дворянства Баранцев. Сии двое представили государю и его свите отряды формирующегося ополчения, а затем незамедлительно препроводили Александра Павловича в Смоленск.

Июля 9-го дня 1812 года в 11 часов утра государь уже лобызал барона Аша, смоленского военного губернатора. Происходило это в губернаторском (бывшем царском) дворце, на площади Блонье.

За бароном Ашем выстроилось смоленское дворянство – представители всех 12-ти уездов губернии. Ещё несколько часов пред сим в городе царила неимоверная паника, но тут всё как рукой сняло, вплоть до отъезда Александра Павловича. В честь государя неслись радостные приветственные клики. Впрочем, Его Величество досадливо поморщился от шума и движением руки остановил галдеж. Воцарилось молчание.

Тогда Александр Павлович стремительным шагом отошёл от губернатора барона Аша и, раздвинув толпящихся, подошел к Сергею Ивановичу Лесли, предводителю смоленского дворянства. Это был потомок шотландских рыцарей, кои в составе польского войска короля Владислава в семнадцатом столетии штурмовали Смоленск, а затем остались тут и превратились в коренных русаков и даже в горячих патриотов нашей земли.

Государь обнял Сергея Ивановича и что-то доверительно пошептал ему на ухо. Лесли согласно кивал головой своей, а затем громким пронзительным голосом возгласил: «Господа! В сию страшную годину Его Величество дозволяет всем нам вооружать наших дворовых людей…» По зале прошёл ропот, и было не совсем даже понятно, насколько он одобрителен. В любом случае присутствующие были явно потрясены тем, что услышали от своего предводителя дворянства. Несколько ошарашен был и сам Сергей Иванович, но сам потомок шотландских рыцарей был явно обрадован услышанным от своего императора.

Прошло ещё несколько мгновений. Зала гудела. Тем временем Лесли обратился с какою-то просьбою к Александру Павловичу и подвёл его к группе бравых дворян, глядевших с благоговением на государя. То были дальние родичи Сергея Ивановича – отставной генерал-майор Дмитрий Егорович Лесли и четверо его сыновей – Александр, Георгий, Егор и Пётр. Вся четверка успела уже повоевать супротив Бонапарта в прежних кампаниях, а теперь находилась на покое, в своих обширных поместьях. Дмитрий Егорович, несмотря на почтенный возраст свой, горячо заверил Его Величество, что он и дети его никоим образом не смирятся с присутствием в нашем крае неприятеля.

Государь счастливо заулыбался и радостно воскликнул: «Коли так, родные мои, то надобно непременно свести вас вот с кем…» Он обернулся к своей свите и поманил громадного белокурого красавца с сияющими голубыми глазами, несколько чересчур вытаращенными, что впрочем, тому только придавало шарма. То был генерал-майор Фердинанд Фёдорович Винценгероде, из гессен-кассельского баронского рода, заклятый враг революционной Франции и Бонапарта. Сей Винценгероде не пропускал ни одной антинаполеоновской кампании. Он неоднократно был и в российской службе, быстро прошёл путь от майора до генерал-майора, был адъютантом великого князя Константина Павловича. А потом стал и генерал-адъютантом императора Александра Павловича.

Сей Винценгероде, при исключительной порядочности своей, был нраву необычайно пылкого, вечно на что-нибудь обижался или негодовал на что-нибудь. Он несколько раз выходил из российской службы. Но в мае 1812 года, уразумев, что назревает страшная война с недругом его, опять попросился к нам и состоял при государе. Но ещё июля 7-го дня было высочайше решено, что Александр Павлович временно расстанется с верным своим рыцарем: сам он последует в Москву, а Винценгероде останется в Смоленске сторожить город от нежданных наскоков неприятеля.

Сей Винценгероде и стал командиром первого партизанского соединения в 1812 году. Потом, перед уходом французов из Москвы, он попался в плен, но в итоге был отбит отрядом урядника Дудкина. Винценгероде прослышал, что Наполеон отдал маршалу Мортье приказ взорвать Кремль. В то время Винценгероде стоял уже на тогдашней окраине Москвы со своим авангардом (меж Петровским парком и бутырской заставой). Придя в совершенный ужас от того, что может быть взорвана русская национальная святыня, он тут же с белым флагом парламентера в сопровождении одного лишь своего адъютанта Льва Нарышкина и одного казака ринулся в Кремль, решив уговорить Мортье не исполнять зверский приказ Наполеона, и был вопреки всем установленным тогда международным военным правилам арестован французами.

Да, забыв о смертельной опасности, угрожавшей ему, полетел спасать Кремль!

Такой это был наёмник, преданный безраздельно Его Величеству Александру Павловичу, болеющий всею душою за Россию. Не зря император так на него всегда полагался, что вызывало во многих наших придворных и военных (Денисе Давыдове, например) лютую зависть и ревность.

Таков был обруганный и приниженный Денисом Давыдовым генерал-адъютант Винценгероде, а вина последнего была лишь в том, что Денис Давыдов отдан под его начало.

Но вернёмся к утру 9 июля. Итак, государь поманил к себе Винценгероде и представил Фердинанда Фёдоровича всем братьям Лесли, сказав при этом: «А вот тебе, дружочек мой, и первые помощники». После чего Его Величество оставил сию группу и пошел стремительно прогуливаться по зале губернаторского дворца.

Вскоре Александр Павлович заметил одного прежнего своего, можно сказать, знакомца, скромно и задумчиво прислонившегося к стенке, и незамедлительно подлетел к нему.

Это был невысокого роста человечек, невзрачный, лысоватый; длинные прямые волосы спускались низко по бокам черепа, в середине образовывавшего круглую голую поляну. Был он в штатском и вид имел совсем не воинственный. Между тем, государь, несмотря на свою близорукость, сразу же признал в нём генерал-майора Евгения Ивановича Оленина.

Он из смоленских дворян и в составе смоленского мушкетерского полка проделал с Суворовым итальянский и швейцарский походы, в битве за Сен-Готардский перевал был трижды контужен. По окончании сих походов император Павел Петрович наградил его и перевел тем же полковничьим чином в лейб-гвардии конный полк. Генеральский же чин сей Оленин получил уже при Александре Павловиче. Он славно дрался в антинаполеоновских кампаниях, а при Аустерлице на глазах у великого князя Павловича захватил не менее трёх сотен пленных и отбил неприятельское знамя. Ещё бы государю его не помнить!

После 1808 года Оленин был по болезни в отставке и проживал в своём смоленском именьице.

Александр Павлович стал расспрашивать Евгения Ивановича об его житье-бытье, об здоровье, а потом настоятельно просил опять поступить на воинскую службу. «Ты сейчас очень нужен России», – сказал государь. Оленин, не раздумывая, дал согласие. И тогда государь тут же подвёл его к естественно образовавшемуся кругу, состоявшего из братьев Лесли; в центре же круга находилась громадная статная фигура генерал-адъютанта Винценгероде.

Пристроив Оленина, государь, весьма довольный, двинулся дальше и почти сразу же наткнулся на большую группу, которая тут же расступилась пред ним и окружила его, возбуждённо и радостно что-то говоря. То был клан Энгельгардтов, имеющих в Смоленской губернии множество больших и малых вотчин.

Как только государь оказался в центре энгельгардтова круга, все они стали клясться в верности Его Величеству и в ненависти к проклятому Бонапарту. Едва ли не каждое восклицание, исторгаемое из душ этих людей, лило, безо всякого сомнения, подлинный бальзам на душу нашего государя.

Выслушав всех, Его Величество прочувствованно заметил: «Только, ради Господа, подкрепите ваши замечательные слова, друзья мои, делом. Непременно подкрепите! Бейте супостата!»

Энгельгардты – довольно-таки древний баронский род швейцарского происхождения. Но история наших Энгельгардтов начинается с момента, когда некий Георг Энгельгардт переселился из Цюриха в Лифляндию. Потомки сего Георга так и остались в Лифляндии. А в семнадцатом столетии Вернер Энгельгардт (в России потом он стал Еремеем) вступил в войско польского короля Сигизмунда и в составе этого войска брал Смоленск, в награду за что и получил на Смоленщине поместья. Так там и осели Энгельгардты и стали затем настоящими русаками, оправославились даже. И вот они стояли пред российским государем и изливали свои патриотические восторги, совершенно искренние.

А поодаль от них стоял мужчина громадного роста, напоминавший то ли быка, то ли медведя. Шитый золотом дворянский мундир, который широко облегал его необъятную фигуру (мундир достался ему от отца, бывшего по стати своей даже ещё выше и объёмней своего наследника) рождал ещё одно сравнение – с солнцем что ли. Во всяком случае, это скорее был не человек, а явление природы. Могучее и страшное.

Между прочим, сей богатырь тоже был Энгельгардт, но прочие члены клана его сильно не жаловали, вот он и стоял отдельно, как бы сам по себе. Сумрачный. Недовольный. Независимый.

Помещик Пореченского уезда Смоленской губернии отставной подполковник Павел Иванович Энгельгардт, в отличие от многих своих родичей, не был состоятельным землевладельцем. Отнюдь. Скорее он был очень небогат и, пожалуй, даже довольно-таки беден. В его основном имении (Дягилево) было всего 77 душ крестьян. Но Энгельгардты сторонились его совсем не поэтому. Причина была в ином.

При всей скудости своих средств, Павел Иванович был знатен и чванлив. Он полагал, что по общественному своему весу никто из Энгельгардтов не может с ним сравниться, что, естественно, родичей его крайне обижало.

Надо сказать, что для чванливости Павла Ивановича Энгельгардта были некоторые основания. Вот, что я имею в виду.

Родной брат его отца (Ивана Андреевича) Василий Андреевич Энгельгардт женился на сестре самого светлейшего князя Григория Потёмкина, и она родила пятерых дочерей. Они-то и стали основными наследницами князя Потёмкина. Были баснословно богатыми и имели особый вес в обществе. Особенно Потёмкин жаловал Александру Васильевну Энгельгардт (говорят, даже был с ней в любовной связи).

Сия Александра Васильевна (по супругу Браницкая), одна из богатейших и влиятельнейших женщин Российской империи, благоволила к своему кузену Павлуше Энгельгардту. Именно она устроила его в Первый Петербургский шляхетный кадетский корпус и вообще оказывала всяческие благодеяния, что вызывало у смоленских Энгельгардтов чувство законной ревности.

Но необходимо назвать ещё одну причину, по которой Павла Ивановича Энгельгардта не жаловали смоленские его родичи.

Он был необычайно страстным поклонником горячительных напитков и особливо «дягилевки» (род охотничьей водки «Ерофеич»), которая производилась его крестьянами.

Можно сказать, что Павел Иванович всегда был навеселе, а когда очень навеселе, то впадал даже в буйство, крушил мебель, а бывало, что и дрался.

Всё это родичам его казалось совсем не комильфо, и они открыто стыдились, что принадлежат к одному роду с этим медведем, охочим до пьяного меду.

И открыто Энгельгардты возмущались тем, что Павел Иванович буквально никогда не расставался с огромной серебряной флягой, на коей был выбит герб рода Энгельгардтов.

Вот и в залу губернаторского дворца, где государь встречался со смоленским дворянством, Павел Иванович не постеснялся явиться со своей неизменной флягой – этим вызовом местному обществу.

Правда, когда государь, отделившись от группы Энгельгардтов, стремительно направился к нему, Павел Иванович мигом спрятал флягу за полу своего громадного шитого золотом мундира.

До того он никогда не был представлен государю, Но Александр Павлович, конечно, был наслышан о подполковнике Павле Энгельгардте, об его отличной службе в ополчении 1807 года и об его винных «художествах».

Беседа императора со скандальным кузеном Александры Васильевны Браницкой была непродолжительной, но милостивой. Александр Павлович спросил у него, что он собирается предпринимать в нынешних тревожных обстоятельствах и не собирается ли покидать пределы своих владений, как некоторые другие помещики.

Павел Иванович отвечал до неприличия скупо: «Государь, куда же я поеду от родной смоленской земли? Тут останусь, и басурману спуску не дам».

При этих словах император приветливо, но молча поклонился Энгельгардту и двинулся дальше. Тут на него налетел высокий, необычайно худой, весь извивающийся змееподобный человек и рассыпался в подобострастных поклонах и приветствиях.

Это был некто Голынский, богатейший землевладелец Могилевской губернии, имевший, впрочем, кой-какую недвижимость в городе Белом на Смоленщине. В царствование Павла Петровича он имел грязные тяжбы с соседями, по решению государя получил триста палок и был посажен в Петропавловскую крепость. Освободили его лишь с восшествием на престол Александра Павловича. Вот теперь при встрече с государем он и изливался в благодарностях.

Правда, Его Величество прервал этот фонтан из приторного сахаристого сиропа и осведомился: «Что же, любезнейший, вы собираетесь делать в нынешних обстоятельствах?» Но Голынский как будто не слышал ничего и продолжал говорить о своих тяжбах, и что был несправедливо посажен за тюремный замок, и что только Его Величество Александр Павлович установил справедливость.

Император досадливо махнул рукой и пошел к выходу из залы. Однако Голынский нагнал его и стал уже теперь болтать что-то в том духе, как он презирает французов, этих легкомысленнейших созданий, и что их нечего бояться. Тут уже государь пустился чуть ли не бегом.

За государем Александром Павловичем неизменно, буквально как тени, следовали двое. Это были его флигель-адъютанты: полковник Александр Бенкендорф и ротмистр князь Сергей Волконский; будущий шеф корпуса жандармов и будущий декабрист. Было решено, что они также останутся в Смоленске. Высочайше был уже заготовлен приказ об их назначении штаб-офицерами при генерале Винценгероде.

Следом несся губернатор барон Казимир Аш, при излишней округлости своей страшно пыхтя и обливаясь потом.

А генерал-адъютант барон Винценгероде по-прежнему оставался в плену семейства Лесли, но кажется, он вовсе не жалел об этом, скорее – наоборот.

Беседа у них шла весьма оживлённая. Фердинанд Фёдорович усиленно жестикулировал, взор же буквально пылал: громадные голубые глаза излучали сияние. Бравые братья вытянулись пред ним в струнку и что-то докладывали. И особенно горячился Александр Дмитриевич Лесли. Пылкостию своею он чем-то походил на барона.

Разговор, конечно же, шёл об двигавшихся в сторону Смоленской губернии и об средствах их одоления. Лесли жаловались, что многие помещики тамошние бегут за пределы губернии, даже и не думая о противодействии врагу.

Винценгероде бурно негодовал, был даже в самом форменном бешенстве.

Но говорили братья Лесли и об том, что изменники отнюдь не все, и что смоляне, в отличие от дворян, скажем, Виленской губернии, ни в коем случае не встретят Бонапарта с распростертыми объятиями.

Фердинанд Фёдорович кивал согласно головой, одобрительно покачивал длинным своим носом и делал какие-то отрывистые замечания, судя по всему совершенно благожелательные. Выглядел он при этом довольным и даже радостным.

Публика стала расходиться, а генерал-адъютант Винценгероде всё ещё был окружён этими Лесли, бравыми потомками шотландских рыцарей и пылкими, неудержимыми, глубоко истинными патриотами земли русской.

Меж тем, часы на площади Блонье пробили двенадцать часов дня, и это прервало оживлённую беседу самым решительным образом. Вот-вот должен был начаться молебен.

Винценгероде, белокурый голубоглазый гигант, в окружении высоких, статных как на подбор братьев Лесли, буквально ринулся, полетел к кафедральному собору.

Глава вторая. 9 июля (окончание)

По выходе из губернаторского дворца государь Александр Павлович направился на молебствие в собор Успения святой Богородицы (храм сей возводился более ста лет и был выстроен на месте храма, заложенного ещё Владимиром Мономахом и взорванного в XYII столетии во время осады Смоленска поляками).

Когда император проходил мимо здания городского магистрата, его там встретили все чины этого учреждения и земно ему поклонились. Неуёмный Голынский был уже там, вертелся, крутился и тоже кланялся, но как-то слишком уж по фиглярски. Александр Павлович сделал вид, что не замечает его; к тому же он спешил на молебен.

После молебна государь посетил архиерея. Тот откровенно поведал Его Величеству, что в городе пред самым приездом государя была страшная паника, и особливо среди дворянства и чиновничества, тогда как низшие классы более или менее спокойны. Узнав обо всем этом. Александр Павлович оставил особый рескрипт на имя смоленского епископа Иринея, в коем увещевал хранить спокойствие и быть стойкими пред наступающим неприятелем: «Узнав, что некоторые поселяне и жители, оставляя поля и работы, скрываются и бегут от малочисленных неприятельских разъездов, появляющихся в далеком ещё расстоянии от Смоленска, возлагаем мы на вас пастырский долг: внушениями и увещаниями своими ободрять их и не только отвращать от страха и побега, но наоборот – убеждать, как того и требует долг и вера христианская, чтобы они, совокупляясь вместе, старались вооружиться, чем только могут. Дабы, не давая никакого пристанища врагам, везде и повсюду истребляли их и, вместо робости, наносили им самим великий вред и ужас».