Иван-Дурак

Я ведь тебя все же люблю, хотя и не имел смелости в этом признаться. Люблю. Я легкомысленный болван. Я втянул тебя в эти отношения, не думая о последствиях. Я эгоист. Прости меня, дурака! За все прости. Надеюсь, что ты будешь счастлива, что у тебя будет все, о чем ты мечтаешь. Ты этого заслуживаешь. Ты ведь редкая женщина: прекрасная, умная, талантливая, честная, порядочная. Ты великолепна! Жаль, что я не смог тебя удержать. Я выполню твою просьбу и не буду больше тебя беспокоить, хотя это и нелегко. К сожалению, я не могу дать тебе того, чего ты хочешь. Но помни, что ты всегда можешь рассчитывать на мою помощь.

Люблю. Целую. Иван-дурак».

После прочтения записки Лизочка снова разрыдалась. На сей раз от умиления. Какой же замечательный Иван человек! Почему он не встретился ей раньше, когда еще был свободен? Лизочка рыдала долго, самозабвенно. Когда она ехала домой в такси, глаза ее прикрывали темные очки, а в голове светились мысли: все будет хорошо, все непременно будет хорошо! Не все мужчины козлы и сволочи. Способны они и на благородные поступки! Эти мысли расцвечивали мокрые осенние московские улицы, темные силуэты пешеходов, весь мир. Он прекрасен, этот мир! И свобода прекрасна!

В это же самое время благородный рыцарь Иван сидел в своем рабочем кабинете, обхватив голову руками, и блуждал по просторам своего разыгравшегося вдруг воображения. Он представлял, как Лизочка рассматривает его подарок. Он представлял ее огромные синие глаза, видел, как они наполняются сначала удивлением, потом радостью, потом восхищением, потом болью. Он представлял, как она примеряет сияющую подвеску. Он вспоминал ее длинную шейку, узкую спину, маленькие ручки, тоненькие трогательные ножки. Он прощался со своей девочкой. Со своей фарфоровой куклой с низким, хрипловатым голосом. Она плачет, наверное. И он, Иван, причина ее слез. Как глупо все. Ничего, его малышка переживет эту утрату. Он уверен в этом. Она сильная, эта малышка. Все у нее будет хорошо.

Иван достал из ящика стола список своих некогда любимых женщин и вычеркнул из него Лизочку Потапову.

Глава шестая

Машка Аверкиева стала художницей, довольно известной в определенных кругах. Собственно, она давно уже была не Машкой, а Мари, и не Аверкиевой, а Арно. Вот так, Мари Арно – модная художница. Детективу, которого нанял Иван для поиска своих женщин, пришлось изрядно потрудиться, прежде чем ему удалось обнаружить Машку. Биографию она имела витиеватую, со сложным переплетением многочисленных сюжетных линий. Только официальных замужеств в ее послужном списке имелось четыре, и неизменно Машка брала фамилию своего очередного мужа, что, безусловно, осложняло поиск. К тому же, «Арно» – ее псевдоним, и среди представителей бомонда она была известна именно под ним. В итоге Машка все-таки нашлась, причем, совсем рядом: обитала она всего в двух кварталах от Ивана. Удивительно, что они ни разу не встретились, хотя, может и встречались, да не узнали друг друга, сколько лет-то они не виделись. Много, очень много…

– Да! – услышал Иван бодрый, резкий голос.

– Могу я поговорить с Мари Арно?

– Ну, слушаю!

– Я хотел бы приобрести что-то из ваших картин. Это возможно?

– Да запросто. Приезжайте.

– Вот так просто?

– А к чему нам сложности? Мне деньги нужны. Сижу на мели. Уже третий день даже коньяку не на что купить. А какое творчество без коньяку? Так что я вас жду. Да поторапливайтесь.

Когда Иван положил трубку, он подумал, что произошло какое-то недоразумение, что неуместно откровенная женщина-алкоголичка, с которой он только что говорил по телефону, не может быть Машкой Аверкиевой, голубоглазой нежной девочкой, которую он помнил…

С Машкой Иван учился в художественной школе. Было это в маленьком провинциальном старинном городке. Иногда, в состоянии блаженной ностальгии, подкрепленной серьезной дозой спиртного, он любил рассказать о своей исторической родине приятелям, дабы продемонстрировать, из какой грязи он вылез в князи. Грязь в его родном городке действительно была выдающаяся – чистейший чернозем: жирный, вязкий, вездесущий. Лишь в избранных местах он был обуздан разбитым асфальтом или деревянными тротуарами, иначе грязь была бы совсем уж непроходимой. Иван до сих пор с ужасом вспоминал свои коричневые резиновые сапоги, которые ему приходилось носить осенью и ранней весной. В приличной кожаной обуви по улицам ходить было невозможно. Да и не было у него приличной обуви. А металлическое корыто перед входом в школу снилось ему обычно накануне важных сделок. В этом корыте надлежало мыть обувь. Для этих целей в нем торчали палки с намотанными на них тряпками. И вот эти тряпки школьники окунали в мутную темную воду и размазывали грязь на своих башмаках. Но это было не самое страшное. Кошмар начинался, когда кто-то из местных хулиганов с утра пребывал в игривом настроении. Эти мерзкие мальчишки могли начать кидаться палками с тряпками, могли снять с кого-то шапку и утопить ее в корыте, могли обрызгать жуткой водой из корыта. Они были крайне изобретательные, эти хулиганы. Каждый день по дороге в школу Иван мечтал, чтобы вся шпана дружно решила прогулять занятия или проспала бы. А еще он всерьез подумывал о шапке-невидимке, чтобы проскальзывать в класс незамеченным. Ваня слишком не вписывался в антураж захудалой школы, которая среди других образовательных учреждений города пользовалась дурной славой. Это была бандитская школа. Здесь даже девочки умели драться: и не то чтобы как-то заурядно вцеплялись в волосы или царапались обломанными ногтями, а могли и в морду запросто дать, причем кулаком. Драться им приходилось в основном с мальчишками, поэтому им ничего не оставалось, как научиться обороняться. Это была настоящая школа выживания… А Ванечка перед первым классом мало что знал о реальной жизни и реальных детях. В детский сад он не ходил – его воспитывала бабушка со стороны матери, бывшая учительница русского языка и литературы. Она так глубоко посеяла в нем семена разумного, доброго, вечного, что он долго не мог поверить, что есть семилетние мальчики и девочки, которые ничего не слышали о Питере Пене, Мэри Поппинс, Квазимодо, Гюго, Шекспире. Он даже и помыслить не мог, что на свете существуют семилетние мальчики и девочки, которые не умеют читать и писать. Он не представлял себе, что мальчики и девочки могут говорить друг другу гадости и обзываться нехорошими словами, драться. Ванечка был единственным ребенком в семье, к тому же поздним, любимым, заласканным, зацелованным. В эту ужасную школу родители, конечно, свое дитятко отдавать не хотели, но была она рядом с домом, а остальные были далековато. Общественный транспорт в городке, конечно, существовал – по улицам пыхтело несколько старых, скрипучих автобусов, но ходили они крайне редко, с периодичностью, которую никак не удавалось систематизировать, можно было простоять на остановке полчаса и так и не дождаться вожделенного транспортного средства, плюнуть и пойти пешком. И даже если повезло, и громыхающая развалина подкатывала к остановке, попасть в нее было непросто: автобус штурмовала толпа разозленных ожиданием людей. Позже Ваня узнал, что городок их, несколько веков назад был основан как военное поселение, и жители его были потомками служивых людей, осады и обороны, видимо, были у них в крови, так что автобус был для них, как крепость, которую непременно нужно взять. Желательно с боем. Словом, на семейном совете родители, бабушки и дедушки решили, что не стоит Ванечку подвергать ежедневному стрессу под названием «Общественный транспорт» или же заставлять его тащиться пешком несколько километров, и постановили отдать его в ближайшее учебное заведение, идти до которого было всего минут десять. «Я сам там учился и ничего, только сильнее стал, я и за себя постоять могу, и образование там, кстати, дают хорошее, как ни странно. Так что и Ванька там поучится, ничего с ним не случится», – сказал отец и своими словами окончательно решил судьбу сына. Ванечку били одноклассники. Его очочки и ухоженный вид слишком их раздражали. Когда Ванечку били, он почти не сопротивлялся: мама и бабушка внушили ему, что драться плохо. Однажды, когда он в очередной раз вернулся из школы с разбитой губой и в разорванной курточке, отец сказал: «Да что ж это такое! Сколько ты еще будешь позволять себя бить? Ты что, слабак? Давай сдачи. Ты же сильный, пусть они тебя боятся. Добро должно быть с кулаками». Смысла этой загадочной фразы Ванечка так и не понял. Ему почему-то представился какой-то огромный холщовый мешок, в котором полно всякого добра. Из мешка торчат два огромных кулака в боксерских перчатках. Совершенно безумная картинка, ничего не объясняющая. И все же Ваня уловил суть отцовского пожелания: он начал драться. Хулиганы-одноклассники теперь знали, что обидеть очкастого отличника безнаказанно не получится – он даст достойный отпор. И еще они уяснили, что очки – это вовсе не признак слабости. Очки свидетельствуют лишь о том, что у человека плохое зрение. Тем не менее, Ваня, как и любой другой ученик этой школы, не был застрахован от посягательств хулиганов. Так что и Ванина шапка однажды погибла в корыте с грязной водой. И к стулу его приклеивали, и на кнопки он садился, и портфель у него прятали, и тетради его портили, и кличка у него была Бонифаций. Происхождение этого прозвища было не слишком очевидным, но вполне логичным. Лёвочкин – лев – лев Бонифаций – Бонифаций. Был такой герой известного мультфильма. Иногда без изысков звали его и Ванькой-дураком, и Лёвкой, и очкариком, и водолазом. В школе Ване нравилось. Там было весело и опасно. Больше все-таки весело. Непредсказуемо. Иван шел в школу, как искатели кладов и приключений едут в дальние неведомые страны – замирая от страха неизвестности и бурля адреналином. Иван был белой вороной и лучшим учеником в классе. Симпатичным додиком в очках, которого задирали мальчишки и не замечали девчонки. И все же он любил свою школу и не променял бы ее даже на престижный английский колледж. Впрочем, во времена, когда юный Ваня проходил обучение в средней школе маленького городка, который можно было найти только на очень подробной карте, об учебе за пределами страны никто и мечтать не мог. Сложно было даже вообразить, что такое вообще возможно – границы СССР были на замке. Иванова школа была построена в 1938 году. Он знал это с первого класса, но цифра эта тогда ему ни о чем не говорила. Когда Ваня учился классе в шестом, грянули перестройка и гласность. И через несколько лет, когда он был десятиклассником, учитель истории Павел Андреевич, седовласый фронтовик, с внешностью и манерами аристократа из романов Тургенева, повествовал притихшим школьникам об ужасах тридцать восьмого года. Учебников новейшей истории страны тогда не было – не успели написать, слишком уж неожиданно случилась гласность. Ученики записывали в толстые клеенчатые тетрадки слова учителя. Очевидно, он в первый раз за свою долгую жизнь говорил все это публично. Ване показалось, что он хотел сказать правду всю жизнь, но не мог. Возможно, Павел Андреевич мечтал о тех временах, когда он сможет, наконец, рассказать подлинную историю Советского Союза, и вот дождался. Так показалось Ване. Еще он тогда задался вопросом, легко ли это, врать на протяжении всей своей жизни? Мучиться, но врать, врать, врать! Он тогда с яростным пылом юношеского максимализма возненавидел всех взрослых, которые провели многие годы во лжи и решил, что сам он всегда будет говорить только правду, в какие бы лагеря его за это не сослали. Однажды на уроке истории он с вызовом спросил Павла Андреевича, глядя ему прямо в глаза: «А почему одних расстреливали и сажали, а другие жили себе преспокойно, карьеру делали?». Павел Андреевич достал из нагрудного кармана пиджака белоснежный платок, вытер лоб и сказал: «К сожалению, не могу ответить на твой вопрос, Лёвочкин, он слишком общий, а тут нужно рассматривать судьбу каждого человека отдельно. Если же ты имел в виду конкретно меня, то я был осторожен, шел на компромиссы с собой и своей совестью. Я выбрал молчание. Ты это хотел услышать?». Ваня покраснел. Ночью он долго не мог заснуть – все думал о том, что такое трусость. Вот их учитель истории трус или смельчак? Сказать то, что он сказал сегодня перед всем классом – это смелый поступок, сам Ваня, пожалуй, вряд ли на такое решился бы. А с другой стороны, он на протяжении десятилетий преподавал детям придуманную историю, историю, которой не было. И он знал об этом. Но продолжал врать. Трус? Трус. Но он был на фронте и награды имеет. Значит, не трус. Как сложно все. Но ведь и сам Ваня был октябренком и пионером, а сейчас вот комсомолец. Он вспомнил, как гордился, что его первым в классе приняли в пионеры, потому что его признали самым достойным. А еще вспомнил, как в раннем детстве он с удовольствием читал книжки про Ленина, любил его как собственного дедушку и не хотел верить, что он умер. Он надеялся, что Ленин в согласии с известным лозунгом «живее всех живых». Так мысли мальчика и кружили по кругу. Когда он, наконец, заснул, ему снился молодой Павел Андреевич, который выскакивал из окопа и шел в атаку с винтовкой наперевес, как его сражала вражеская пуля, а Ваня кричал во сне: «Нет! Нет!». Еще снился дедушка Ленин, который, как спящая красавица, вставал из своего хрустального гроба в мавзолее, кричал, что он совершил роковую ошибку, но намерен незамедлительно все исправить, требовал сейчас же подать ему броневик и начать новую революцию, расстрелять всех коммунистов и провозгласить диктатуру буржуазии. Никогда еще Ваня так не радовался пробуждению. За завтраком он спросил у отца:

– Пап, а Пал Андреич у вас тоже историю преподавал?

– Почему историю? Никогда он историю не преподавал. Он же учитель русского языка и литературы. Один из лучших в городе.

– Странно, а почему он у нас историю ведет?

– Действительно, странно. Может, потому что сейчас можно стало говорить правду? А раньше, чтобы меньше врать, говорил о литературе. Бог его знает. – Отец пожал плечами.

– А тебе советская власть нравится?

Отец замялся, хлебнул чаю, откусил большой кусок бутерброда с маслом, прожевал, а потом ответил:

– Я при советской власти родился и другой пока не знаю. Кругом ложь. Послушаешь, что говорят эти партократы о достижениях народного хозяйства, а потом выйдешь в эту грязь, в эту темень, когда ни одного фонаря на всей улице нет, зайдешь в магазин, а там пустые прилавки… Как доверять такой власти? Плохо мы жили, что уж там говорить. Зато стабильность была. Худая, но стабильность. А сейчас все рушится. Неизвестно, что там дальше будет. – Отец вздохнул. – Может, еще и хуже все будет. Смутные времена грядут, я это чувствую. Страшно жить в эпоху перемен. Не повезло тебе. Не только тебе, а всему твоему поколению.

– Почему?

– Вас лишили мировоззрения, которое даже еще и оформиться-то не успело. Вас лишили ориентиров. Вас лишили всех ценностей, которые успели у вас появиться за четырнадцать-семнадцать лет вашей жизни. Вы дети еще совсем, а у вас уже такие потери. Горько все это. Сейчас ты можешь мне возражать, но позже ты меня поймешь.

Ваня подумал, что отец прав, только все еще хуже, чем ему представляется. Юноша больше не знал, что хорошо, а что плохо. Он больше не знал, кто хороший, а кто плохой. Раньше Ленин, Дзержинский, Чапаев, Буденный, Павка Корчагин, Тимур и его команда были героями, а сейчас они кто? Раньше Деникин, Колчак были злодеями, беляками, а сейчас они кто? Раньше социализм был добром, а капитализм злом, а сейчас? Мир больше не был понятным, он стал вдруг сложным, запутанным и противоречивым. Он не предлагал больше готовых решений и мнений. Сейчас нужно было во всем разбираться самому. Это была свобода. Свобода, с которой Ванька еще не умел обращаться. Но уже тогда в нем возникло неприятие политики и политиков, он не желал с этим иметь дела. Он считал, что политика – это грязь, погрязнее непроходимого, изрытого колеями чернозема дорог в городке, в котором он жил. Иван изменил многим своим убеждениям, но этому остался верен. А Павла Андреевича Ваня простил. Как и многих других. Вскоре Ваня тоже узнал, что такое компромисс. Впоследствии жизнь не раз предоставляла ему возможность познакомиться с этим явлением.

Жители городка смеялись, что обитают они в городе-герое – ничего нет, а люди до сих пор живут. Иван до сих пор помнил, как он заходил из школы в магазин в поисках чего-то вкусненького, а там не продавали ничего, кроме хлеба и консервированной морской капусты. Тогда женщины в городке начинали сочинять рецепты блюд из морской капусты и от отчаянья решали, что это действительно вполне съедобно. Через некоторое время капуста в магазинах могла смениться консервами «Завтрак туриста». Тогда начинали придумывать, как повкуснее съесть эти отвратительные консервы. Апельсины и мандарины были редкостным деликатесом: их привозили из Москвы. Иван старался не вспоминать, как он, десятилетний мальчишка, два часа стоял в очереди за курицей, извелся весь, а прямо перед ним все закончилось – Иван ушел домой ни с чем. Хотелось реветь от обиды, только он не мог, ведь мальчики не плачут. До сих пор Иван не любит курицу, а если ему случается ее есть, старая обида сжимает сердце. Глупо, но ничего поделать с этим уже невозможно.

В городе был праздник, когда в какой-то из магазинов из соседнего областного центра привозили мороженое. Очереди за ним были жуткие, настоящее смертоубийство, с локальными драками и сварами, брали сразу минимум стаканчиков по десять, клали в морозилку, а потом ели по мороженому в день. Ваня очень страдал, поскольку родители опасались за его горло и заставляли мороженое перед употреблением растоплять, после чего оно становилось просто сладеньким молочком. Ваня об этом никому не рассказывал, это ведь был позор. В классе все хвастались, кто сколько мороженого купил. Больше всех всегда оказывалось у Вальки Лукашиной. Ей родители покупали сразу по тридцать вафельных стаканчиков. Одноклассники изнывали от зависти и предпринимали попытки самостоятельного изготовления мороженого: добавляли в молоко сахар и варенье, а потом замораживали. Ничего не получалось. Также потерпели полное фиаско и эксперименты с зубной пастой. Ее, жаждущие благ цивилизации школьники, безуспешно пытались превратить в жевательную резинку, поскольку и этот продукт был величайшей редкостью. Просто алхимики из захолустья. Сейчас-то уже смешно, а вот тогда не было.

Иван не любил вспоминать бытовые подробности своего детства. Что там приятного? Водопровода нет: колонка на углу – туда нужно было ходить за водой с ведрами; удобства во дворе. А мытье посуды? В тазике. Вода в нем после первой же тарелки становилась жирной и омерзительной. Бррр… Ивана до сих пор передергивало, когда в памяти возникали эти веселые картинки. Баня раз в неделю и ежедневное обтирание мокрым полотенцем на кухне. А отсутствие дезодорантов? А помойное ведро? И это в конце двадцатого века! А где-то были города, где стройными рядами стояли новостройки с многоэтажными домами, где были горячая и холодная вода, канализация, газ… Были эти города совсем рядом – всего-то несколько часов езды на автобусе. Ваня мечтал поскорее вырасти и сбежать из родного городка – поступить в университет. Временами он свой город ненавидел, особенно поздней осенью, когда из него уходили все краски. Оставались лишь многочисленные переливы серого. Уныние и тоска. И все же Ваня любил свой городок. Он находил его живописным. Многие приезжие плевались – деревня! Да, деревня. Красоту этого городка разглядеть было непросто, но те, кому она открывалась, влюблялись в него раз и навсегда. Улочки, сбегающие к реке. Деревянные домики в резных наличниках. Пестрые георгины в палисадниках. Приземистые, разрушающиеся церквушки. Красные яблоки в садах. Нарядные купеческие особнячки. Холмы, пруды и овраги. Старинный вокзал. Красная рябина на фоне белого снега. Ваня в душе был настоящим художником. Ему хотелось рисовать всю эту скромную красоту. В конце августа ученик четвертого класса Ваня Лёвочкин, не спросясь родителей, записался в художественную школу.

Глава седьмая

Машка Аверкиева, она же модная художница Мари Арно, обитала на четвертом этаже доходного дома постройки начала двадцатого века в одном из переулков Плющихи.

– Неплохо, – подумал Иван, осмотрев экстерьер дома, – неплохо живут художники в России, сколько ж в этом доме квартиры-то стоят? Может, зря я кисти и краски забросил?

Он набрал номер Машкиной квартиры на домофоне.

– Кто там? – спросил уже знакомый бодрый, резкий голос.

– Иван, мы с вами договаривались.

– Да, проходите.

С некоторых пор Иван стал бояться встречаться со своими ровесниками, с людьми из своего детства и юности. Со многими время обошлось уж слишком безжалостно – изменило их до неузнаваемости. В памяти сохранился портрет тонкой девочки с сияющими глазами, а сейчас перед тобой расплывшаяся матрона в уродливом платье, с неопрятными волосами, морщинами и померкшим взглядом. Глядя на них, Иван чувствовал себя старым. Хотя, когда он смотрел на себя в зеркало, видел еще молодого холеного мужчину с гладким лицом. Он давно перестал надеяться только на природу и пользовался косметикой. С Машкой Иван тоже боялся встречаться. А вдруг она тоже… тоже постарела. Увидеть свою постаревшую первую любовь… лучше этого не делать. Пусть та девочка останется в памяти девочкой. Путь и ты сам останешься в ее памяти смешным, неуклюжим мальчишкой. Иван остановился перед темно-коричневой металлической дверью. У Ивана была точно такая же. Нажал на звонок. Дверь сразу открылась. Перед Иваном стояла высокая женщина неопределенного возраста. Стройная, со светлыми длинными волосами, собранными в хвост. Как ни странно, лицо у нее было девичье, даже детское, лишь тонкие морщинки вокруг глаз и взгляд много пережившего человека выдавали ее возраст. Она была в джинсах и каком-то пестром балахоне. Пальцы на руках унизаны крупными серебряными перстнями. Машка была по-прежнему чертовски красива.

– Ну что вы застыли, заходите. – Скомандовала она.

Квартира, судя по всему, была большая, давно не ремонтированная, но вполне артистичная: увешанная картинами и фотографиями, уставленная рухлядью, которая уже в очень скором времени вполне может стать антиквариатом. Было ощущение, что предметы мебели на протяжении многих десятилетий покупали представители разных поколений одной семьи. Это была явно квартира с историей.

Машка провела Ивана через прихожую и узкий коридор в дальнюю комнату, которая, очевидно, служила ей мастерской. По дороге Иван успел украдкой заглянуть в гостиную, в спальню, еще в одну спальню, похоже, принадлежащую ребенку. Машкино жилище напоминало неуловимо их общий родной городок: прекрасное, но несколько запущенное.

– Вот, выбирайте, – Машка указала на ряд полотен на подрамниках, прислоненных к стене, и закурила как-то нервно, – здесь все, что на продажу. Остальное – в салоне. Знаете, я такая дурочка, каждый раз, когда приходит потенциальный покупатель, я, конечно, хочу, чтобы он что-нибудь купил. Мне ведь деньги нужны, и если вещь берут, значит, она нравится, это ведь как бы признание твоего мастерства и таланта. Но ведь так жалко отдавать, вы не представляете! Это же все будто мои дети. Почему я все это вам говорю? Мне ваше лицо кажется знакомым. Будто родное какое-то. Будто из детства. Мы не встречались? Ой, извините. Опять глупости говорю. Целый день сидишь дома одна, общаешься только с красками, начинаешь с ума потихоньку сходить, а потом набрасываешься с разговорами на первого встречного. Нравится вам что-нибудь?

– Да, очень. – Иван вежливо улыбнулся.

– Вот и улыбка мне ваша кажется знакомой. Ладно, ладно, умолкаю. Не буду вам мешать. Рассматривайте. Выбирайте. – Маша повернулась к окну.

У Машки определенно был талант. Впрочем, это тогда еще, сто лет назад было понятно. Они оба, Иван да Марья, были гордостью своей художественной школы. Преподаватели в один голос прочили им славу великих живописцев, при условии, конечно, что они не зароют свои способности в землю. Учителям так хотелось, чтобы хоть кто-то из их учеников стал знаменитым художником. До сих пор этого не случалось. На Ивана да Марью была вся надежда. Иван вот сплоховал, а Машке, похоже, в некоторой степени все же удалось потешить честолюбие своих наставников.

– Вот эта. – Иван показал на холст жемчужно-серой, переливчатой палитры, решительно расчерченный черными ветками, на которых пронзительно краснели гроздья рябины.

Маша отвернулась от окна, подошла к Ивану, взглянула на полотно.

– Странно, – протянула она. – Несколько лет уже не могу продать эту картину. Вы первый, кому она понравилась. Все говорят, что она слишком простенькая, архаичная какая-то, провинциальная и написана совсем не в моей манере. Я уж думаю, ладно, оставлю себе. Уже собралась снести ее в багетную мастерскую да в гостиной повесить. Знаете, я ее написала, когда гостила в своем родном городе у родителей. Это рябина перед моим окном. Берете?

– Да.

– Три тысячи евро.