Личности в истории. Россия

Не показное бунтарство и не тщеславие двигало Новиковым. Еще в 1767 году, исполняя скромную должность письмоводителя в Комиссии, создавшей по указу Императрицы проект нового Уложения (свода законодательных актов русского государства), он вплотную столкнулся с реалиями российской жизни. Невежество, праздность, нравственная косность не испугали Новикова, не ввергли в уныние. Напротив, все это заставило взяться за перо, чтобы явить обществу «ко исправлению нравов служащие сочинения». Видя в материализме и бездуховности своих главных врагов, он – пока в одиночку – объявляет войну вольтерьянству.

«Материализм есть любимая и главнейшая наука вольнодумцев – в нем находят они убежище всем своим удовольствиям. Ибо ежели душа материальна и гиблюща, то по смерти нет и ответа. Чем более учение сие льстит их желаниям, чтобы не быть вечными, тем более украсили они оное вероятнейшими основаниями».

Успех пришел быстро. Журналы охотно покупали, над публикациями смеялись, автору прочили большое будущее. Но первоначальную эйфорию скоро сменило разочарование. Не о таком успехе мечтал начинающий писатель. Главная цель – «нравственное совершенствование» людей – так и оставалась несбыточной мечтой.

От осознания тщетности усилий могли опуститься руки у кого угодно… Но только не у Новикова. Уже будучи зрелым человеком, он напишет: «Я думаю, что тот только может называться прямо идущим, который, хотя и ошибаясь, однако искал истину, и наконец воистину найдет истину».

Но это потом, а пока – долгий путь осознания своего предназначения: разрыв с Петербургом, переезд в Москву, вступление в масонскую ложу…

* * *

Участие Новикова в масонстве не было данью моде (в те времена чуть ли не треть образованных дворян были масонами). Именно здесь он, наконец, нашел то, к чему стремился всей душой, то, что искал долгие годы: и ответы на мучившие его вопросы, и братскую дружбу, и, самое главное, возможность действовать.

«Кто сидит или лежит, тот нейдет; а мы на то родились, чтобы шли; и так ходить скоро станем учиться у младенцев», – так, с присущей ему иронией, выразил однажды Новиков свое жизненное кредо. И затем каждым своим шагом подтверждал верность этому правилу.

С течением времени под влиянием событий характер издаваемых журналов изменился. «Утренний свет» и «Вечерняя заря» ставили перед своими читателями уже иные вопросы. Что есть Бог? Что есть натура? Один ли существует видимый или чувственный мир, или есть другие миры? Что есть философия и откуда она?

«Познай себя» – эти слова, написанные золотыми буквами на дверях Дельфийского храма, стали ключевой темой всех публикуемых материалов. При этом Новиков не уставал напоминать читателям, что «познание себя начинать следует от познания и исправления своих нравственных действий». Ведь «сие аполлоново правило не с тем предписано было, чтобы познавать свои члены, свой стан и свой вид, но значило: учись хорошо познать свою душу».

Свойственный всем масонским организациям покров таинственности и мистицизма поначалу смущал Новикова. Самого себя он не считал мистиком и разговоры о высоких материях оставлял на долю, как ему казалось, более подготовленных. Но разве не мистика тот переворот, который он совершил в издательском деле России?

Судите сами. Взяв в аренду в 1779 году университетскую типографию, он за три года напечатал в ней больше книг, чем было издано за все предшествующие 24 года ее существования. Занимаясь книготорговлей в мало читающей России, вложив в это дело 20 000 рублей, вырученных от продажи отцовского имения, он имел все шансы разориться. Однако он не только не понес убытков, а сумел в корне поменять отношение россиян к книге. Современники справедливо назвали его «основателем новой эры цивилизации России, начавшим истинный ход литературы». Ранее пустовавшие книжные лавки заполнились читающими людьми, принося издателю огромные доходы. Книжная торговля Новикова соперничала по популярности с французскими модными магазинами на Кузнецком мосту. Вместе с тем, предпринимательская жилка Новикова и огромные барыши не мешали ему помнить о том, что «просвещение без нравственного идеала несет в себе отраву». Из массы различной по своим достоинствам литературы он тщательно выбирал только то, что могло служить целям нравственного совершенствования людей. Произведения античных авторов, сочинения средневековых алхимиков, труды лучших богословов перемежались памятниками древнерусской литературы, комедиями Мольера, изданиями для детей.

Часто он отдавал покупателю книги бесплатно, только чтобы пробудить у человека интерес к серьезному чтению. Заказывая переводы книг нескольким авторам, он выбирал лучший вариант, но оплачивал труд каждого, поддерживая у переводчиков интерес к работе. Доходы от книготорговли тут же направлялись им на дела благотворительности. В Новикове чудесным образом соединились практичная натура предпринимателя и чистая душа философа-идеалиста.

Его взгляды тяжело уложить в традиционные рамки. Философия Новикова – это, прежде всего, философия действия. В письме к Карамзину он однажды признался: «Философия холодная мне не нравится: истинная философия кажется мне огненна, ибо она небесного происхождения». Каждая строка, выходившая из-под его пера, казалось, дышала жаждой деятельности: «Путь чист, преграда отъята, может быть, дойдем… лишь бы стопы наши были тверды, лишь бы не прельщали нас по обе стороны находящиеся призраки; лишь бы леность не удерживала нас на мягкой мураве, которая не для роскоши нашей, но для облегчения ног наших на пути сем находится; лишь бы малодушие не устрашало нас трудностями…»

Идти рядом с ним было одновременно и легко, и трудно. Трудно, потому что от себя и от каждого шедшего рядом он требовал максимальной самоотдачи: «Что мы легко оставляем, то и весом легко и не есть добродетель; но то, что мы делаем с превеликим усилием воли своей, то воистину добро».

Легко же было от того, что рядом с ним самые фантастические дела казались возможными и реальными. За какие-то 10 лет (с 1779 по 1789 год) благодаря усилиям Новикова и его друзей дело просвещения в России сделало гигантский шаг. Открыты новые типографии, основано Дружеское научное общество, созданы Переводческая и Педагогическая семинарии; Московский Университет стал настоящим центром русской науки и культуры. Не забывал Новиков и о благотворительности. Выплаты стипендий студентам, раздача хлеба в голодные годы, содержание приютов, больниц, аптек – на все у него хватало времени и душевных сил.

* * *

Деятельное проявление частной инициативы очень скоро навлекло на Новикова «высочайший гнев». В 1792 году на все созданные им предприятия был наложен запрет, а участники «новиковского кружка» оказались под следствием.

Новикову была уготована самая тяжелая участь. После короткого тайного расследования он был заключен в Шлиссельбургскую крепость, а более 18 000 изданных им книг оказались на костре. Подписывая указ, Екатерина и не предполагала, что подводит черту под многолетним спором. Вынося своему давнему оппоненту столь суровый приговор, она тем самым признала в нем достойного противника. Императрица проиграла. Кроме силы, у Екатерины Великой не нашлось аргументов против человека, деяния которого на поприще «истинного министра народного просвещения» надолго пережили свой век.

В 1796 году, освобожденный из тюрьмы Павлом I, Новиков, «дряхл и согбен», уже не смог вернуться к своей прежней деятельности. Но даже в последние годы, живя в подмосковном Авдотьине, потеряв все: здоровье, друзей, состояние, – он ни на минуту не позволял себе оставаться в бездействии: растил сад, писал книгу, заботился о благополучии крепостных. Иначе и быть не могло. Через всю жизнь Новиков пронес святую веру в то, что «неподвижных звезд быть не может, ибо неоспорима истина: что не имеет движения, то мертво, понеже жизнь есть движение».

Союз прекрасных дам

Анна Кривошеина

И жизнь, и слезы, и любовь…

Дворец на Английской набережной, принадлежавший графу Лавалю, собственнику уральских заводов, славился своей роскошью. По мраморным полам, привезенным из дворца Нерона в Риме, скользили в танце патриции нового времени – весь высший свет Петербурга съезжался сюда на балы. Сокровищем этого дома была княгиня Екатерина, дочь Лаваля и жена князя Трубецкого, – обаятельная, нежная, утонченная молодая дама, с которой любил танцевать сам император, ведя непринужденный, шутливый разговор по-французски. Будущее рисовалось светлым и безоблачным – удачное замужество, рождение ребенка…

Все разрушилось в один миг: ее муж, Сергей Трубецкой, был лишен всех чинов, заслуг, званий и приговорен к каторжным работам на рудниках и пожизненной ссылке. На второй день после того, как Сергея в кандалах отправили по этапу, Екатерина поехала за ним в далекую Сибирь. Граф Лаваль страшно беспокоился за дочь и умолил ее хотя бы взять провожатого, однако тот вернулся, заболев, с полдороги, а молодая женщина продолжила путь одна.

П. Ф. Соколов. Портрет М. Н. Волконской с сыном Николенькой. 1826 г.

П. Ф. Соколов. Портрет А. Г. Муравьевой

Н. А. Бестужев. Е. И. Трубецкая. 1828 г.

Н. А. Бестужев. Е. П. Нарышкина. 1832 г.

В Нерчинске, небольшом поселке рядом с рудниками, где работали каторжники, она встретилась с Марией Волконской – дочерью генерала Раевского, прославленного героя Отечественной войны 1812 года. Некогда Пушкин посвящал ей стихи… Все это осталось в прошлом. Она отправилась в дорогу из Петербурга 21 декабря 1826 года, в канун Нового года, полубольная, перенеся тяжелые роды. В ночь перед отъездом ее невестка Зинаида, зная страсть Марии к музыке, пригласила в дом лучших итальянских певцов, и Мария все никак не могла их отпустить. «Еще, еще, подумайте, ведь я больше никогда не услышу музыки», – просила она. Ей только-только исполнилось 20 лет.

В Иркутске губернатор долго не пускал ее, как и Трубецкую, дальше – у него имелись соответствующие указания императора. «Подумайте, какие условия вы должны будете подписать», – убеждал он. «Я подпишу не читая», – отвечала Мария.

6000 верст дороги – снега, леденящий холод, бескрайние, пустынные земли, нескончаемые леса, грязные почтовые станции. «Я переехала Байкал ночью, при жесточайшем морозе: слеза замерзала в глазу, дыхание, казалось, леденело… Мысль ехать на перекладных меня забавляла, но моя радость прошла, когда я почувствовала, что меня трясет до боли в груди; я приказывала останавливаться, чтобы передохнуть свободно; при всем этом я голодала: меня не предупредили, что я ничего не найду на станциях», – через 30 лет будет вспоминать Мария Николаевна. «Это самая удивительная из женщин, которую я когда-либо знал», – скажет о своей дочери генерал Раевский. Он так и не смог до конца понять ее поступок.

Когда через год декабристов перевели из Нерчинска в Читу, Трубецкая и Волконская встретились там с Муравьевой, Фонвизиной, Нарышкиной, Ентальцевой, Анненковой. У каждой была своя дорога в Сибирь.

Француженка Полина Гебль еще в Петербурге, когда шел судебный процесс, перебралась ночью на плоту через бушующую, в огромных льдинах, Неву в Петропавловскую крепость, чтобы поддержать Ивана Анненкова. В камере они обменялись кольцами и дали друг другу обет «соединиться или погибнуть». А потом она одна, по бездорожью, не зная русского языка, поехала в Сибирь. Свадьба состоялась в Чите, в присутствии охраны и друзей-декабристов, жених был в кандалах. В качестве особой милости им разрешили побыть вместе после свадьбы – два часа в присутствии офицера.

Каждая из этих дам до конца жизни носила кольцо, сделанное из кандалов своего мужа, – в знак верности и уважения к его страданиям.

Декабристы и другие каторжники называли их «нашими ангелами-спасителями», «нашими феями» и до конца жизни преклонялись перед ними.

Рудники

Вскоре дамы испытали все невзгоды и лишения, которые постоянно терпели каторжники. Деньги, привезенные с собой, почти закончились, а на содержание отпускали мизерные суммы. «У Каташи (Трубецкой. – А. К.) не оставалось больше ничего. Мы ограничили свою пищу… ужин отменили. Каташа, привыкшая к изысканной кухне отца, ела кусок черного хлеба и запивала его квасом… Мы имели обыкновение посылать обед нашим. Как сейчас вижу перед собой Каташу с поваренной книгой в руках, готовящую для них кушанья и подливы», – писала Мария Волконская. После того как один из сторожей тюрьмы рассказал обо всем Трубецкому, он и его друзья отказались от этих обедов.

Согласно правилам, жены могли видеться со своими мужьями два раза в неделю в присутствии офицера, однако начальник рудников, человек жестокий, почти не давал им этой возможности. И они изобретали другие способы общения. Идя на работы, окруженные солдатами, мужья делали букетики из цветов и оставляли их на земле, а жены подходили «поднять букет только тогда, когда солдаты не могли этого видеть». Постепенно, за годы, дамы добились права сначала общаться с мужьями через забор, потом – поселиться к ним в камеры и, наконец, жить в домах за пределами тюрьмы.

«Они были нашими ангелами-хранителями… для всех нуждающихся открыты были их кошельки, для больных просили они устроить больницу», – вспоминал декабрист Андрей Розен. Каторжникам не разрешалось писать родным, и они не имели известий о них, а равно и всякой денежной помощи. Тогда писать стали дамы, и с той поры в Сибирь начали приходить письма и посылки. За кого-то они писали 11 лет… Постепенно жены декабристов завоевали уважение местных жителей, а узники их просто обожали. «Вы не имеете права раздавать рубашки для людей, находящихся на иждивении правительства», – кричал на Марию начальник. «Тогда, милостивый государь, прикажите сами их одеть, так как я не привыкла видеть полуголых людей на улице». И рубашки выдавались.

«Я ездила в телеге… но прилично одетая и в соломенной шляпе с вуалью. Мы… всегда одевались опрятно, так как не следует никогда ни падать духом, ни распускаться» (из «Записок» М. Н. Волконской). Благодаря Полине Анненковой они научились разводить огороды и выращивать овощи, «но когда дело доходило до того, что надо было взять в руки сырую говядину или вычистить курицу, то не могли преодолеть отвращения к такой работе, несмотря на все усилия, какие делали над собой», – писала в дневнике Полина. Она вспоминала, как иногда по ночам дамы приходили к ней в домик, и они вместе бежали в огород или в погреб искать какую-нибудь еду «и хохотали досыта». Со временем их отношения переросли в крепкую дружбу, и она сохранилась на всю жизнь.

Удивительно, в их дневниках почти нет рассказов о невзгодах, но все-таки многое можно прочитать между строк. Сорокаградусные морозы («сколько они унесли у нас здоровья!»), жестокое подавление бунтов, грубость офицеров, болезни. Переживания за друзей, умирающих в тюрьме, сходящих с ума в одиночках. Страх за детей, родившихся на каторге, где не было нормальной врачебной помощи. И постоянная, непроходившая тоска по оставленным в далеком Петербурге детям. «Еще год, и Лизанька станет забавной, но, увы, не для меня. Даже на ножках мне бог не дал ее увидеть… Мне бы очень хотелось… чтобы вы не позволяли ей учиться петь до 15–16 лет, так как я слышала, что это очень плохо для груди», – писала Александра Муравьева своей сестре Софи.

После неожиданной смерти Александрины, ушедшей в 28 лет, каждая спрашивала себя: «Что станет с моими детьми после меня?» Александрина умерла зимой, и вырыть могилу плац-адъютант приказал каторжникам уголовного отделения, пообещав немалые деньги. «Ничего не нужно, – ответили те. – Без нее мы осиротели, сделаем все как надо». Перед смертью она, чтобы не будить свою маленькую дочку, попросила принести ее куклу и крепко поцеловала на прощание.

Во всех невзгодах они оставались самими собой – встречая с достоинством неотвратимое и борясь до конца за то, что зависело от них…

Сибирь – Петербург —…

«Надо сознаться, что много было поэзии в нашей жизни, – вспоминала Полина Анненкова. – Если много было лишений, труда и всякого горя, зато много было и отрадного… Всех связывала тесная дружба, а дружба помогала переносить неприятности и заставляла забывать многое».

В тесной камере, задыхаясь от недостатка воздуха и света, Бестужев мечтал создать корабельный хронометр нового образца. Загорецкий собирал из кастрюли и картона стенные часы в подарок Александрине. Когда со временем режим содержания стал мягче, они выписали инструменты и осваивали ремесла – столярное, ювелирное, кузнечное. Читали друг другу лекции по астрономии, физике, химии, анатомии, философии. В тайных посылках получали литературу по всем отраслям знаний, журналы, газеты, сами переводили книги – от Купера до «Истории Римской империи».

«Достаточно было упоминания в печати о какой-то достойной книге, – писал Николай Лорер, – как наши феи почти тут же ее нам передавали». Трубецкая, переписываясь с родными, помимо семейных вопросов, обсуждала книжные новинки и укоряла свою сестру, жившую в Петербурге в обществе писателей, за незнание литературы.

Влюбившись в Сибирь, они начали изучать ее природу, обычаи сибиряков. Разрабатывали обширный план развития сельского хозяйства Сибири, проекты училищ, строительства дорог. Писали учебники, бесплатно обучали детей. Распространение ремесел в Забайкалье – во многом их заслуга. Особым событием стало открытие мужских и женских школ для детей всех сословий и национальностей.

Многие русские женщины стремились в Сибирь, к своим мужьям, но многим было отказано. Николай I запретил 18-летней Анастасии Якушкиной поехать с детьми к своему супругу – она больше никогда его не увидела. Анастасия воспитывала двух мальчиков в любви и уважении к отцу. Когда сыновья подросли, Иван Якушкин писал им издалека письма-напутствия. Через 17 лет Анастасия умерла, и долго никто не решался сказать ему об этом.

После амнистии кто-то из декабристов остался навсегда в Сибири, другие разъехались по российским губерниям (и о каждом сохранились на новых местах самые благодарные воспоминания), кто-то вернулся в Петербург, в Москву.

Наталья Фонвизина, уезжая, остановила свою карету у каменного столба на границе Азии и Европы. Встала лицом к Сибири и низко поклонилась ей, благодаря за хлеб-соль и гостеприимство людей. «Поклонилась и родной земле, которая неохотно, словно мачеха, встретила меня». В Москве ее приняли холодно, шушуканьем и равнодушием.

«Довелось мне видеть возвращенных из Сибири декабристов, – писал Лев Толстой, – и знал я их товарищей и сверстников, которые изменили им… и пользовались всяческими почестями и богатством. Декабристы, прожившие на каторге и в изгнании духовной жизнью, вернулись после 30 лет бодрые, умные, радостные, а… проведшие жизнь в службе, обедах, картах были жалкие развалины, ни на что никому не нужные, которым нечем хорошим было и помянуть свою жизнь».

Перед смертью Николай Фонвизин попросил свою Наталью написать в Тобольск: «Передайте, пожалуйста, всем моим друзьям и товарищам, назвав каждого по имени, последний привет мой на земле. Другу же моему, Ивану Якушкину, передайте еще, что я сдержал данное ему слово при получении от него в дар, еще в Тобольске, этого одеяла, обещая не расставаться с ним до смерти».

За два дня до своего ухода из жизни декабрист Александр Поджио приехал на могилу дорогих своих друзей – Марии и Сергея Волконских – и долго сидел, глядя на плывшие по небу облака.

Е.П.Б. Загадка сфинкса

Елена Сикирич, руководитель российской классической философской школы «Новый Акрополь»

Ее называли СФИНК СОМ XIX века. Люди либо любили ее, либо ненавидели, либо восхищались ею, либо поливали грязью. Ее труды либо вызывали бурю споров и обвинений, в большинстве своем несправедливых, либо давали толчок интереснейшим духовным поискам, научным открытиям, благодаря им рождались новые философские мировоззрения и произведения искусства. «Пожалуй, никому в XIX веке не удалось столь изрядно пощипать перья религиозных предрассудков, спиритического шарлатанства и интеллектуального снобизма, как ей. Стоит ли удивляться, что клеветники обвиняли ее именно в том, против чего она сражалась почти в одиночку с силой, меткостью и дерзким юмором Гаргантюа», – писал доктор П. Вайнцвайг.

Кто Вы, госпожа Блаватская?

В богатой событиями биографии Е.П.Б. было почти все и «на любой вкус». Знакомство с ее жизнью и удивительными приключениями, уникальными способностями и талантами во многих людях рождает недоуменный вопрос: неужели все это правда и нет в этом ни малейшей выдумки? Ведь нужно учесть, что шел XIX век, что женщинам той эпохи была закрыта возможность получить образование и большинство из них ждала одна участь – выйти замуж, вести домашнее хозяйство и, если повезет, изучать этикет, языки и музыку.

Елена Петровна Блаватская

В эпоху, когда транспортные коммуникации не были развиты так, как сейчас, Елена Петровна объезжает чуть ли не весь мир, терпит два серьезных кораблекрушения, участвует в сражениях за освобождение Италии и получает тяжелые ранения, несколько раз заболевает странными, неизвестными болезнями, грозившими ей смертью, да и вообще нередко оказывается между жизнью и смертью и всегда чудом спасается. Ей удается проникнуть в Тибет, прожить там несколько лет, получить удивительные познания и стать ученицей Великих Учителей – Махатм Мудрости, чтобы потом вернуться в «западный мир», передать ему давно забытые учения и вновь рассказать о существовании Братства Мудрецов, хранителей этих учений, с давних времен известных и почитаемых на Востоке. Она основывает знаменитое Теософское общество, отделения которого очень быстро возникают во многих странах. Она обладала такими сверхъестественными парапсихологическими способностями, что, если составить перечень совершенных ею «чудес», он будет очень длинным. И эти чудеса были столь невероятны, что люди с трудом верили в них… Общественность предпочитала считать их фокусами и обвинять автора в мошенничестве…

Говорят, что поистине выдающимся можно назвать человека, которого уважают даже его враги. Что бы о ней ни говорили и кто бы о ней ни говорил – почитатель или ярый противник, Елену Петровну Блаватскую всегда считали гениальной. Ее даже называли «мошенницей века» – виной тому несправедливый «вердикт», вынесенный лондонским «Обществом психических исследований» и опубликованный в 1885 году в нашумевшем отчете: «Г-жа Блаватская заслуживает того, чтобы навсегда войти в историю в качестве одной из самых искусных, изобретательных и интересных мошенниц». Целый век этот вердикт кочевал по книгам, энциклопедиям и средствам массовой информации, повсюду, где только заходила речь о ее жизни и деятельности. Даже теперь есть люди, которые, не прочитав ни одной ее строчки, остаются твердо убеждены, что Е.П.Б. была обманщицей и чудачкой.

Да уж, Елену Петровну Блаватскую действительно знал весь мир…

Понадобилось целых сто лет, чтобы осудившее ее «Общество психических исследований» ее же и реабилитировало в своем отчете 1986 года, который начинается словами: «Согласно новейшим исследованиям, госпожа Блаватская, соосновательница Теософского общества, была осуждена несправедливо».

Уже в наше время социолог Теодор Роззак, оценивая значение Е.П.Б. и ее трудов для современности, говорит о ней как об одной из «величайших незакрепощенных женщин своего времени», добавляя: «…даже с учетом всей критики, направленной против нее, Е.П.Б. предстает как один из оригинальнейших талантов нашего времени… И, прежде всего, она принадлежит к числу современных психологов-новаторов визионерского типа».

Так или иначе, Е. П. Блаватская оставалась величайшей загадкой даже для близких друзей и соратников. Как же одиноко, должно быть, было ей! «Когда сталкиваешься с воспоминаниями и суждениями тех, кто лично знал Е.П.Б., будь то ее друзья или недруги, поражает многообразие существующих о ней мнений, словно речь и идет не об одном, а о многих совершенно различных людях, носящих одно имя… Вплоть до того, что, кажется, нет ни одной отличительной черты человеческого характера, которой не обладала бы эта удивительная женщина.

В действительности же никто не знает ее полностью, со всеми ее качествами и особенностями, так что даже самые близкие и любимые, общаясь с нею, нередко чувствовали себя растерянными и смущенными. Трагедия ее одиночества очевидна», – писала Анни Безант.

«Ей придется много страдать»

Чрезвычайно трудно охватить в журнальном очерке всю жизнь Е. П. Блаватской, наполненную бескорыстным трудом, удивительными приключениями и необычными событиями. Ее биографию можно назвать самым настоящим «практическим пособием», иллюстрацией к учению философов о судьбе и предназначении.