Полная версия
Манипуляция продолжается. Стратегия разрухи
Как ни странно, даже В. В. Путин включился в пропаганду постиндустриальной утопии. На конференции в Давосе (январь 2009 г.) он сказал: «Считаю, что экономика XXI века – это экономика людей, а не заводов. Интеллектуальная составляющая в глобальном экономическом развитии неизмеримо возросла» [18].
Как это понять – «экономика людей, а не заводов»? Понятно, что «завод» – это метафора материального производства. Его в XXI веке не будет? Не будет сырья, техники, средств производства и производственных отношений – одни люди (допустим, в легкой одежде)? Или вся эта индустриальная дрянь просто не включается в категории хозяйства?
И почему вдруг «интеллектуальная составляющая неизмеримо возросла»? Как это взвесить? Как измерить «интеллектуальную составляющую развития» в момент приручения лошади или выведения культурного риса в сравнении с изобретением науки и прецизионного винта, с созданием паровой машины или электромотора? Насколько «неизмеримо возросла» эта самая интеллектуальная составляющая мобильного телефона по сравнению с перечисленными достижениями прошлых веков? Как-то все это странно слышать, «сидя на плечах ХХ века». Постмодерн крепчает.
Непосредственно для нашей темы важен случай фетишизации постиндустриального общества («цивилизации Третьей волны»). Влиятельные круги реформаторской элиты России превратили это весьма расплывчатое понятие в обозначение реальной сущности, определенного жизнеустройства, в которое якобы втягивается мир по выходе из кризиса индустриальной цивилизации. Этой сущности приписываются черты, противоречащие реальному профилю того общества, которое и считается инкарнацией сущности постиндустриализма – общества США и Западной Европы. Следовать при проектировании модернизации России этому образу, созданному утопическим мышлением, было бы очень неосторожно.
Канонической работой, на которую принято ссылаться в рассуждениях о постиндустриальном обществе, стала статья В. Л. Иноземцева «Парадоксы постиндустриальной экономики» [19]. Поныне на нее принято ссылаться в рассуждениях о постиндустриальном обществе. Рассмотрим кратко ее главные тезисы, не пытаясь выявить в них какую-то систему. Речь идет действительно о парадоксах, но не постиндустриальной экономики, а ее фетишизации.
В. Л. Иноземцев пишет: «Постиндустриальное общество развивается на фундаменте всемерного использования потенциала, заключенного в прогрессе теоретического знания – этот важнейший тезис Д. Белла, основателя концепции постиндустриализма, сегодня фактически не подвергается сомнению».
Это утверждение не подтверждается ни логически, ни исторически. А уж здравому смыслу оно противоречит просто дерзко. Тезис о примате какого-то одного типа знания (конкретно, теоретического) можно принять лишь как крайнюю абстракцию. Но глупо утверждать, что на таком вырожденном фундаменте может развиваться какое бы то ни было общество. Если сформулированный Иноземцевым тезис «фактически не подвергается сомнению», то лишь потому, что разумные люди его всерьез и не рассматривают. Тезис очевидно неверен.
Очевидно, что система знания, на которой стоит постиндустриальное общество (как и любое другое), представляет собой сложную целостную систему, обладающую большим разнообразием. Теоретическое знание является в этой системе важным элементом, но именно элементом, встроенным в контекст множества других типов знания – в большую когнитивную структуру. Доминирование теоретического знания с сегрегацией других видов знания невозможно. Если же говорить о проблемах модернизации российского хозяйства, то тем более важен настрой на создание большой динамичной системы с высокой способностью к адаптации.
Далее В. Л. Иноземцев пишет: «Если информация, как и любой другой производственный ресурс, может выступать и выступает в качестве объекта собственности (property), и в этом отношении информационная экономика имеет сходство с индустриальной, то знания, в отличие от любого другого производственного ресурса, могут быть и являются лишь объектом владения (possession) и образуют базу для качественно новой хозяйственной системы».
Как это понять? Разве знания появились только сегодня, в постиндустриальном обществе? Каким образом знания «образуют базу для качественно новой хозяйственной системы» – разве в «качественно старой хозяйственной системе» не было знаний? А в аграрном натуральном хозяйстве не было не только знаний, но и информации, поскольку она не была «объектом собственности (property)»? К чему вся эта схоластика? Они лишь дезориентируют людей.
В. Л. Иноземцев выдвигает странный тезис, истоки которого даже трудно себе представить: «Вовлечение в процесс массового материального [индустриального] производства все нарастающего объема сырьевых ресурсов, энергии и рабочей силы приводило к пропорциональному росту общественного богатства. Сегодня набирает силу иной процесс: использование знаний умножает результаты гораздо более эффективно, чем применение любого другого»
Что за парадоксальная логика! Ведь очевидно, что «вовлечение энергии и рабочей силы» было точно таким же «использованием знаний», как и сегодня. Переход к «вовлечению энергии» ископаемого топлива вместо энергии сокращения мускула привело не просто к непропорциональному росту общественного богатства, а вызвало индустриальную революцию. Это был такой скачок в использовании знаний, с которым пока что постиндустриальная революция не может и сравниться. Неужели, по мнению В. Л. Иноземцева, создание паровой машины как средства «вовлечения энергии» менее значимо в движении знания, чем появление компьютера? И как можно оторвать «вовлечение нарастающего объема сырьевых ресурсов» от использования знания? Как вообще можно «умножать результаты» только с помощью использования знания, противопоставляя его всем «любым другим» ресурсам? Знание – без сырья, без энергии и без рабочей силы? Как автор представляет это себе в реальности? Какую сверхзадачу хочет решить автор при помощи таких необычных утверждений? Читатель имеет право знать, к чему хочет его подвигнуть текст.
Вот тезис уже из сферы социологии знания: «Переход от индустриального общества к постиндустриальному снижает воздействие на человека обстоятельств, обусловливаемых социальной средой; в то же время особое значение приобретают внутренние силы самой личности, …и в этом аспекте постиндустриальная социальная система радикально отличается и от аграрного, и от индустриального обществ».
Это фантазия, которая увяла еще в 80-е годы. Какие там «внутренние силы самой личности»? Никогда отдельная личность не испытывала столь мощного «давления социальной среды», как в постиндустриальном обществе, которое наконец-то получило вожделенные средства господства над личностью без прямого насилия и открытого принуждения – при помощи средств «дистанционного управления».
Как пишет английский философ З. Бауман, именно постиндустриализм порождает новый тип бытия личности, от наступления которого невозможно укрыться никому: «Самые страшные бедствия приходят нынче неожиданно, выбирая жертвы по странной логике либо вовсе без нее, удары сыплются словно по чьему-то неведомому капризу, так что невозможно узнать, кто обречен, а кто спасается. Неопределенность наших дней является могущественной индивидуализирующей силой. Она разделяет, вместо того, чтобы объединять, и поскольку невозможно сказать, кто может выйти вперед в этой ситуации, идея «общности интересов» оказывается все более туманной, а в конце концов – даже непостижимой. Сегодняшние страхи, беспокойства и печали устроены так, что страдать приходится в одиночку. Они не добавляются к другим, не аккумулируются в «общее дело», не имеют «естественного адреса». Это лишает позицию солидарности ее прежнего статуса рациональной тактики» [20].
Гипостазирование. Широко распространенный вид деформации сознания – гипостазирование. В словаре читаем: «Гипостазирование (греч. hypostasis – сущность, субстанция) – приписывание абстрактным понятиям самостоятельного существования. В другом смысле – возведение в ранг самостоятельно существующего объекта (субстанции) того, что в действительности является лишь свойством, отношением чего-либо».
Когда пробегаешь в уме историю нашей реформы, поражает эта склонность изобретать абстрактные, туманные термины, а затем создавать в воображении образ некоего явления и уже его считать реальностью и даже порой чем-то жизненно важным. Эти размытые образы становятся дороги человеку, их совокупность образует для него целый живой мир, в котором он легко и, главное, бездумно ориентируется. Образы эти не опираются на хорошо разработанные понятия, а обозначаются словом, которое приобретает магическую силу. Будучи на деле бессодержательными, такие слова как будто обладают большой объяснительной способностью.
В слово-заклинание превратилось ключевое понятие реформы, «рынок». Одни видели в нем доброго ангела, а другие – почти всесильное исчадие ада. Люди видели в нем разные сущности, но ничего определенного не было сказано. Воевали за рынок или против него, но это был призрак. Им людей отвлекли от реальных дел.
Г. Х. Попов запустил в обиход, как нечто сущее, туманный термин «административно-командная система». Смысла в нем нет, но слово было подхвачено, оно даже получило аббревиатуру – АКС. И стали его употреблять, как будто оно что-то объясняет и есть нечто уникальное и предопределяющее жизнь нашего общества. На деле любая общественная система имеет свой административно-командный «срез». И армия, и церковь, и Большой театр – все имеет свою административно-командную ипостась, наряду с другими.
Идеологи, глубокомысленно вещавшие: АКС, АКС… – намекали, что в «цивилизованных» странах, конечно, никакой АКС быть не может, там действуют только экономические рычаги. Но ведь это попросту глупо – на Западе любой банк, любая корпорация, не говоря уж о ведомствах, действуют внутри себя как иерархически построенная «административно-командная система», причем с контролем более жестким, чем был в СССР.
Достаточно было прилепить ярлык АКС к какой-то стороне реальности, и о ней можно было говорить самые нелепые вещи. Вот, Н. П. Шмелев утверждал: «Фундаментальный принцип всей нашей административной системы – распределять! Эту систему мы должны решительно сломать» [21].
Назвать распределение, одну из множества функций любой административной системы, принципом и даже фундаментальным, – значит лишиться всякой способности к системному видению. Но даже если так, почему же эту систему надо сломать, причем решительно? Разве в обществе нет необходимости распределять? Ломать надо любую систему распределения или только «нашу»? Надо ли сломать госбюджет России и финансирование Института Европы, директором которого является Н. П. Шмелев?
В данный момент плевки в сторону «администрации» прекратились. Административная система стала бесконтрольной вплоть до самодурства – и ничего.
Глубокая деформация сознания произошла в связи с интенсивным использованием идеологами понятия экономическая свобода. Этому абстрактному и многозначному понятию придавали значение реальной сущности – и ради нее ломали устойчивые, необходимые для жизни установления и отношения.
Этот образ стал такой всемогущей сущностью, что нельзя было не только сказать что-то против него, но даже усомниться, задать вопрос. Это понятие стало наполняться не только разнородными, но прямо взаимоисключающими элементами. Идеологи избегали давать этому понятию связное определение, а люди и не спрашивали – хотя никакого молчаливого согласия относительно смысла этого слова в нашем обществе не было, а значит, его употребление как общеизвестного и однозначно понимаемого термина нарушало нормы рациональности.
И этим туманным понятием обозначалась «ключевая роль государства в экономике». Спросите человека на улице, в чем «ключевая роль государства в экономике». Почти каждый скажет: установление порядка и контроль за ним. Даже либералы любят повторять свой афоризм: «государство – ночной сторож». Да разве дело сторожа «защита свободы»? Совсем наоборот – защита порядка, ограничение свободы жуликов.
А если шире, то ключевая роль государства в экономике – так организовать производство и распределение материальных благ, чтобы была обеспечена безопасность страны, народа и личности, а также воспроизводство физически и духовно здорового населения. Ради этого государство обязано ограничивать «экономическую свободу» рамками общественного договора, выраженного в законах.
А вспомним, с какой страстью масса здравомыслящих людей уповала, как на манну небесную, на инвестиции в нашу экономику. Слова «инвестиции» и «инвестор» были наполнены магическим, спасительным смыслом. Эти надежды на инвестиции культивировались даже в отношении таких сфер, куда их не было никакой надежды заманить. В ЖКХ, например, реформаторы главные надежды возлагали на «частных инвесторов». Но всем было известно, что население не имеет финансовых возможностей заплатить за услуги ЖКХ такую цену, чтобы обеспечить инвесторам приемлемую для них прибыль. Какой же олигарх в здравом уме станет вкладывать сюда заработанные честным трудом миллиарды?
Важным объектом гипостазирования стало и понятие «частной инициативы». Как будто в ней кроется какая-то магическая сила, как у «невидимой руки рынка». Эта «рука» – постулат либеральной доктрины времен Адама Смита, который давно уже опровергнут историческим опытом. Мотором экономического роста, начиная с цивилизаций Тигра и Евфрата с их каналами и дамбами, являются большие организации людей, способные разрешать противоречия интересов, координировать усилия и мобилизовать ресурсы в масштабах, недоступных для частной инициативы. Наиболее высокие темпы и качество экономического роста были достигнуты в СССР в 30-е годы, во время Отечественной войны и в ходе восстановительной программы. Это – общепризнанный в мировой экономической науке факт.
Возьмем реальность наших дней – экономику США, светоч и маяк наших либеральных реформаторов. Из большого кризиса 30-х годов эта экономика вылезла благодаря вмешательству государства («Новый курс»), а главное, благодаря введению принципов административно-командной экономики времен войны. После окончания войны все были уверены, что США снова сползут в депрессию, если вернутся к примату частной инициативы.
Все большие достижения США – лазеры и транзисторы, компьютеры и Интернет – созданы благодаря научным и производственным возможностям государственного сектора экономики. Интернет в течение 30 лет разрабатывался и финансировался главным образом в госсекторе, в основном Пентагоном и Национальным научным фондом, и лишь затем был передан в частный сектор.
Другие примеры – экономический рост Японии, стран Юго-Восточной Азии, сегодня Китая. В этих случаях мотором была не «частная» инициатива, а большие государственные программы развития, в которых с высокой степенью координации соединялись предприятия разных типов и даже разные уклады.
Недавно в Японии опубликован многотомный обзор японской программы экономического развития начиная со Второй мировой войны. В нем говорится: «Япония отклонила неолиберальные доктрины своих американских советников, избрав вместо этого форму индустриальной политики, отводившую преобладающую роль государству».
Примерно то же самое пишет председатель Комитета экономических советников при Клинтоне лауреат Нобелевской премии Дж. Стиглиц об «уроках восточноазиатского чуда», где «правительство взяло на себя основную ответственность за осуществление экономического роста», отбросив «религию» рынка.
Склонность к гипостазированию нисколько не изжита. Нас эта опасность подстерегает постоянно. Используя понятие, обозначающее явление, мы часто забываем, что понятие – инструмент, отсекающий от реального содержания явления множество черт.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Примечания
1
Академик Ю. В. Яременко писал, что «необратимость реформ здесь оплачивается необратимостью потерь производственно-технологического потенциала».
2
В тот момент С. Кордонский работал референтом президента В. В. Путина.