Небесный лыжник

Нина Савушкина

Небесный лыжник

© Савушкина Н., текст, 2015.

© «Геликон Плюс», макет, 2015.

* * *

В. А. Лейкину – моему литературному гуру

Часть 1. Внутри часов (стихи восьмидесятых и девяностых)

Внутри часов

Мне кажется, я в этот мир попала,как бабочка в настенные часы,где стрелок заострённые усыслегка дрожат в предчувствии обвалавнутри часов, где циферблат распух,отведав будто времени пощёчин,где маятник летает, скособочен,царапая мой запотевший слух.Но, оказалось, время истекло,как спелый плод, раздавленный пятою,и точка, вытянувшись запятою,налипла трещиною на стекло.Так расшатался мир свинцовых гирь,прогнулся, точно ветхие подмостки.Растерянно застыл на перекрёсткеавтоинспектор, толстый, как снегирь,не ведая, куда направить лётвсех бабочек, оставшихся без крова,пока потоком воздуха сырогоих времени корова не слизнёт.А мне осталось, зацепившись тут —внутри часов, как в избранном застенке,разглядывать узор пыльцы на стенке,где мои крылья также отцветут.* * *Осенний стих, написанный зимой,является некстати, как хромойпроситель за похлёбкой даровою.Почти на четверть года запоздав,встаёт в дверях он – скромен и лукав,с котомкой, полной старою травою.Жгуты травы поддерживают связь,осеннюю желтеющую грязьмешая с зимним заревом с востока.Доброжелателен, как аноним,былого голос. Я иду за ниммеж частных дач и бурых водостоков.Здесь даже снег ложится под угломк строеньям, предназначенным на слом.В снежинках пропылённого фарфорастоит природа, как настенный пласт,и пробивают сумерки и настстеклянные затылки светофора.Но осень не вернуть, не возвратить.И взгляд нельзя от снега отвратить.Осенний стих – нескладный переросток, —испарину листвы и луж хранивнутри. Перед презрением бронивсё стянуто чугунною коростой.Мы вспять идём. Постукиванье ног,и сказочной зимы стеклянный рог,и оторопь февральских красных пальцевотщёлкивают в такт: «Пляши, пляши».Но памятник стоит вверху. В тишинад ним горит звезда. Звезда скитальцев.* * *В тот год вневременной и незаконныйзима не вышла на дежурство в срок.Её сосульки голубой шнурокпока не тяготил карниз оконный.А воздух был – как плавленый сырок —бесформенный, размякший и зловонный…Темнело, впрочем, вовремя. Но мглав тот год крещенским холодом не жгла.Мы собирались в Комнате досуга —в тот год нам дозволялась эта блажь.Нас жизнь не била – это был массаж,но руки сами скручивались туго,как выжатые простыни. Фиксажпохож на память, как на гроб – фрамуга.Черта здесь обнаружится одна —добротны крышки, нет, однако, дна.Мы собирались… Тишина меж намиступала в грубых шерстяных носках.И треугольной жилкою в вискахподрагивала в нас (как в лампах пламя)надежда. Мы на низеньких мосткахусловились встречать своё цунами…Волна прошла, и треть из нас на дне.Что ищут остальные в прошлом дне?* * *В трамвайном стекле отразился мой скошенный глаз.Он смотрит на дом, чья окраска напомнила квас —коричневый, в белых потёках; и так одинок он,что в крайнем из окон представить мне хочется вас.Вы там почему-то сидите почти стариком,задумавшим вспомнить всех тех, кто был с вами знаком.Душа ваша в прошлом, а тело пока с настоящимпытается сладить, как ключ с проржавевшим замком.Зимою, спросонья, мерещится в дальнем углу,что тот, кто меняет пластинку и ставит иглу,почти что телесен… Но звук механических песенстарательней ножниц надкусит пятнистую мглу.Потёртые тени в эпоху больших сквозняковбесформенной пылью стирает со стен, потолков.На месте, согретом тенями, – отныне портреты.Художник, исполнивший их, не совсем бестолков.Портреты, истлев, принимают обличья теней.И эти постигнет такая же участь, но в нейне будет резона. Плоды грозового сезонане делают тени. При жизни им было темней…Чугунный фонарь возле вашего дома рогат…Вкушая кофейный напиток – плохой суррогат,Вы смотрите вдаль, где лиловый, как пламя спиртовки,мигает рассвет – подогретый вчерашний закат.* * *Комнату помню и розовый свет на обоях,россыпь дешёвых конфет на столешнице гнутой.Чашки фаянсовый край остывал под губою,и становилось отчётливей с каждой минутой —я проскользнула вам в то, что зовётся судьбою,словно в разношенный тапок ногою разутой.В мире, где все мы покрыты текстильной корою,ставнями тусклых очков, занавесками чёлок,душу свою вы любили проветрить порою.«Мне ли не быть сквозняком – порождением щёлок.Где, как не там, я незримую шахту пророю,дабы пыльцу собирать с трудолюбием пчёлок?» —думала я, а мои нестерильные пальцыв вашей судьбе копошились проворно, как в тесте.И, в анекдот добавляя шипящего сальца,разве я знала, что всё загорится на месте?Я только ситчик продела в железные пяльцы,вышила крестик, не зная, что выпадут крести.В Доме крестовом, как прежде, всё в должном порядке.Ваше жилище отныне спокойно, пустынно…Переступив через вас, как межа через грядки,я удаляюсь, поскольку ни в чём не повинна.И, уходя, обещаю не делать закладкив Книге судьбы, как бы ни были повести длинны.* * *Осенней аллеи наборный паркетвыводит на берег крутой.Весь парк с высоты, как прозрачный пакет,упругой налит пустотой.Отсюда берёз вертикальная дрожьвидна, как в пробирках вода.И башни вокзальной игрушечный ножне делает тучам вреда.Но вдруг из угла, где прозрачная мглащекочет затылок сосны,свернувшись в спираль, облетает игла —концы её странно красны.Сквозняк обрывает обои листвы,аллею закрыв на ремонт,но сверху в заплатах сквозной синевына нас надвигается зонт.Под крышей его – страшноватый уют,где каждый прохожий – изгой.Лишь поздние птицы без пользы клюютпредплечье скульптуры нагой.

Отражение

Вы всегда относились с опаскою к чёрной воде,к безразмерной реке и пустынным домам на пригорке.Только пруд – не река. Словно ключ, он висит на гвоздеостровка. И должно быть, на вкус металлически-горький.Впрочем, пруд никого не поил, не растил, не рожал,не держал на себе ни парома, ни лодки, ни флота,незнакомые лица на водах своих отражали себя выражал через эти мгновенные фото.Наклоняясь к нему, мы имели четыре лицаи вполне походили на карты из общей колоды.И задумали мы ни начала не знать, ни концаи остаться такими, какими нас видели воды.Мы исчезли в пруду. И ушли вместо нас двойникив переменчивой дрожи прозрачны, пусты и незорки…Вы не стали бояться скользящей куда-то рекии купили себе заколоченный дом на пригорке.Моя новая жизнь незатейлива, тихо проста,как сухого листа к неизменной земле приближенье.Только чья-то фигура под вечер стоит у моста —так былую меня посещает моё отраженье.* * *Наступают холода, когдавоздух либо сворачивается, не достигая носа,либо впивается в щёку, словно заноза.Земля скользит под ногой ледяной бутылью.Спина принимает форму знака вопроса,сопротивляясь непрошеному усильюветра и притяженью льда.Глазам остаётся смотреть,как ветер ломает кустарника тонкие трости,вбивает в почву травы заржавелые гвоздии тем оголяет газон розовато-ветчинный.Губам остаётся слагать стихи о норд-осте,весьма отдающие мертвечинойнаполовину или на треть.Мёртвая книга, читаемая везде,темнеющая, как прорубь, зовущая наклониться —вот что такое холод. На каждой страницене буквы хрустят – ледяные осколки бутылки.Книгу читают вслух ученики, ученицы.Лиц их почти не видно, зато затылкиопрятны, как первый снег в борозде.Бывшие мысли плывут в ледяную пыль.Тело стремится забыть себя, как основу,и привыкает с ветром играть в подкидного.Мерно кочует кровь по стеклянной вене.Белыми трубками, лампами света дневногона небесах декабря повисают мгновеньяжизни, закупоренной в бутыль.* * *Мне снился сон, где было нам теплои белый торт нас ожидал на кухне.Сидели мы. А шкаф возьми и рухни.И одиноко звякнуло стекло.И по стеклу потёк пурпурный джем…Тогда квартиросъемщица налевозабила по стене незнамо чемв припадке истерического гнева.Неясный шум оформился в скандал.И, взяв из разоренного комодачервонец задубелый, как сандал,я вышла вон. Навязчивая модана ногти наносить лиловый лаксмутила мою нежную натуру.Купив его в галантерее сдуру,я села в электричку – просто так…Я точно помню – был осенний день,вдоль окон плыли жёлтые равнины,закат цветов разделанной свининысгонял в канавы сумерки и тень.Но я, сойдя на полустанок свой,шагала почему-то по сугробам(во сне бывает всякое, особокогда ты спишь на запад головой).Я, бережно размешивая снег,несла свою, пусть мелкую, удачу.Как вдруг – внезапный шок, обратный бег —забыты в электричке лак и сдача…Примчался поезд – бешен и огнист.Я шарила под каждою скамейкой.Меня жалел красивый машинист —так создалась вагонная семейка.Я, памятуя свой давнишний сон,теперь спала к востоку головою.Пятнадцать лет мы жили в унисон.Не помню, как я сделалась вдовою.Я продолжала жить в своём купеуже одна. Нет, кажется, с потомком,когда однажды за окошком тонкимвозник мой городок на букву «П».Я спрыгнула в сугроб, пришла домой,нажала кнопку, мне открыла мама.Я ожидала возгласов, но прямоона спросила: «Где червонец мой?»…Вот каковы бывают наши сны —причудливы, как роспись на эмалиони всегда, с какой бы стороныот полнолунья мы ни задремали.* * *Никто среди нас не умел так уютно страдать:выдавливать фразу, как пробку из полной бутыли,лицо запрокидывать блюдцем и так ожидатьчьего-то плевка, вопрошая безмолвно: «Не ты ли?» —как будто мы вас обокрали, раздели, убили.Под этаким взглядом, не кравши, захочешь отдать.Отдать что угодно: богатство, талант, красоту.В присутствии вашем пятак – показатель излишка.Красивость бестактна. Еда застревает во рту,и скорость рождает одышку, а сытость – отрыжку.В смущенье талант маскируется в серую мышку.У норки мышиной вы чертите мелом черту.Вы любите слово «душа». Ваше сердце – сосуд,в котором вы холите боль, как хозяйка – герани.Глаза обнажённые жалость из встречных сосут,поскольку умеют задеть сокровенные грани.Вы в каждой руке принесёте по колотой ране,явившись однажды на свой заключительный суд.И судьи заявят, что с миру по нитке у всехиз жизни тянули, беспечно прорехи латая.Но вас оправдают за этот единственный грех…И вот Вы живёте вторично, уже процветая.В глазах ваших – твёрдых и выпуклых, словно орех,проносятся птицы, как щепок обугленных стая.* * *Кариатида опускает веки,внезапно ощутив себя в отсекезатопленной врагом подводной лодки.Но скорчившись, как будто от щекотки,взирает сверху проходящим в темя…Она была и с этими, и с теми,поскольку каждый движимый – хозяиндля мраморного торса, что припаян.А ныне ей владеют люди, коине смеют ночью посещать покои.Они (конечно, ни во что не веря),стыдливо опечатывают двери,боясь, что донесётся им вдогонкуущербный смех безвинного ребёнка…Торчат в окне обрубленные ветки,и чуть пониже инвентарной меткина зеркале старательно замазанстремительный, как выстрел, след алмаза.Немые вещи в лабиринте комнатподольше нас живут, побольше помнят.Кариатида вспомнит лодку, стоя,затоплена по горло темнотою.Дворец себя увидел в сетке мракав обличье пленного речного ракаи, боковым крылом прикрыв фасады,пытается прорваться из засады.* * *Ноябрь умирает. Сосны прошлогодний укропприветствует нас на одной из предложенных троп,и зуд словопрений, творений, неярких горенийведёт нас по ней до условленной надписи «Стоп!».Дойдём и за это получим благие советы,как делать из времени липкий домашний сироп.Желающий мудрую песню сложить, не забудьслова: благодать, бытие, человечество, суть.Нет песни бесценнее той, что звучала на сцене.Так слушай солистку, чей взор беспокоен, как ртуть.Дробится лицо у певицы, однако ключицыпрочны, словно балки строенья под вывеской «грудь».Пишите картину, где воздух свернулся, как суп,где божья коровка похожа на вырванный зуб.Сутулая мышь собирает на грядке остаткиневидимых круп, но темней, чем мышиный тулуп,спускается туча, дырявый картуз нахлобучана купол церковный и фабрику в несколько труб.А ты, убедившись, что гомон воскресный затих,поведаешь нам тот рецепт, по которому стихберётся из пальца, с добавкой горчицы и сальца(но в меру, чтоб был целомудрен, как в сказке жених).Пегас твой – он благонамерен, как истинный мерин.Здесь каждому жребий отмерен, но ты не из них.* * *Когда год Крысы подходил к концу,из недр провинциального вокзалазастенчивая крыса выползалаи, скорчившись как вязаная гетра,вонзала треугольную ноздрюв сырой поток приземистого ветра,который тёк навстречу январю…Когда год Крысы подходил к концу,переплавляя в сумерки усталость,мне часто снился сон, где я пыталасьспасаться бегством… Что меня влеклоотсюда? Я в сугробе закопаласвой разум и в истории влипала,как будто снег в оконное стекло.* * *Вокзальный сквер. Зелёная канава.Обмылки плесени конкретны, как отравав бокале забродившего вина.Безвреден яд, и все мы живы. СлаваБогу…Лишь памятник рукой, подобной рогуили трубе для стока талых вод,который годщекочет небосвод.Он ждет,когда луна покатится в рукав.Его чугунный ротнезыблем и лукав.Своею тенью перстпронзил кирпичный склади башню, где отверстбелёсый циферблат.На циферблате вспыхивает «три».Ночной вокзал процежен изнутри.Стеклянный, герметичный, как колпак,он воздух обращает в душный лак.И этот лак фиксирует навекскамью с десятком спящих человек…Открой глаза. Под веками песок.И мысли потекут наискосок…Настало утро.Надо выпить сок,смыть пудруи подумать о билете…Цыганки моют ноги в туалете.В губах у них дрожит по сигарете…Переполняется терпенья чаша.И вот,продолговатый, словно пищевод,пришёл состав, и нам сказали: «Этидва места будут ваши…»Познали радость мы сполна,когда широкая спинавполне любезной проводницысокрылася за дверью, длятого чтоб приготовить чай…Наш поезд ехал (так шершавая петлясползает по вязальной спице).Плясал в окошке иван-чай.* * *В доме прежней подруги, где я перестала бывать,где высок потолок, а внизу распласталась кровать, —представляю тебя за столом со множеством трещин.Крутолобых поклонников в мирный кружок собрав,демонстрируешь новый, ещё тесноватый нрав,подгоняя свой сложный взгляд под простые вещи.Кто из басен твоих нацедил через марлю мораль?Кто тебя надоумил закручивать нервы в спираль?Это тело доступное – кем оно ныне ведомо?Кем твой выпуклый взгляд запланирован был на ожог?Кто вложил в эти губы свистящий металлом рожок?Бог? Навряд ли. Скорее, сердитый божоккоммунального дома…Пролистав каталог разномастных своих королей,ты на скатерть вино или слёзы в жилетку пролей,или пух тополей наблюдай в привокзальном канале.Расчленяй пауков, изучая природы нутро.Ублажай стариков, подселяя им беса в ребро.Согреши. Но прошу, не пишисочинений на темы морали.* * *Как гости без подарка,по направленью к паркумы шли, ища скамью —она к холму, как марка,крепилась на клею.Поход наш с остановкойбеседою неловкойтоски не разогнал…Цветочною перловкойпрокашлялся канал.Закат померк до срока —так угасает окозабитого быка.И смертной поволокойсомкнулись облака.Так неостановимопрошелестела мимоещё одна среда.И зубы херувимаблеснули в два ряда.В сплетении растениймелькнули наши тении разбежались врозь.И более нигде невстречались… Не сбылось.

Пансионат

Однажды, совершая променад,случайно забреду в пансионатзаброшенный, поскольку сзади онявляет заржавевший стадион.На финише дорожки беговой —без шеи, но с квадратной головойизображён стремительный спортсмен.А в глубине, среди бетонных стенстоловой – надломившийся плакат,где повар, красномордый, как закат,спешит сказать невидимой толпекурортников: «Приятного аппе…» —и воздух рядом, кажется, согретполузабытым запахом котлет.Вот корпус. Он захлопнут, как сундук.Внутри лежит невыветренный духзастоя с лёгкой примесью тоски.Разрезан этажами на куски,он вытек, как рассол из огурцов.Там в глубине знакомое лицо впурпурной рамке, вытертый ковер спятном от швабры, кресел пыльный ворс.Здесь хочется застыть и замеретьи, жизнь свою поворотив на треть,купить путевку в давешний покой,остаться здесь – ничьей и никакой…Так гипсовый олень без головыуже не слышит запахов травы,но, к постаменту намертво прибит,обломком горла в небеса трубит.* * *Воздух тёплый, как безумие,как плевок в лицо зиме.Сосны, словно рыбьи мумии,греют кости на холме.В ожиданье стынут супницыпараллельных двух озёр,но в руке весны-отступницыскоро треснет их фарфор.Под лучами непокорнымив муке выгнется двореци взорвётся окон зёрнами,как сопревший огурец,потечёт слоёной охроюс яйцевидного холма…Ах! Такой весною мокроюхорошо сходить с ума!* * *Мне не прорваться через сон,он опечатывает жилы,и пустота со всех сторонменя, как вата, обложила.Как видно, далеко зашласудьбы неумная насмешка.Я загадала на орла,а мне в ладонь упала решка.Был горизонт мой как стекло,а ныне пятнами залапан.И ты, как будто бы назло,мне перекрыл последний клапан.Какое право ты имелсовать пронырливые пальцыв тайник прошедшего, где мелвоспоминаний осыпался?Твоё лицо мне застит свет,как будто яблоко гнилое.Его я сбить пытаюсь с ветки,и припорошить золою.Ты, впрочем, был со мной знакомтак мало, что не стоит вякать,когда хрустит под каблукомнедораспавшаяся мякоть.* * *Я читаю громко – из своего,когда нужно шёпотом – из чужого.Все вокруг обратились в слух, но еготак же сводит, как челюсть от долгого жёва.Девочка с глазами бассет-хаунда,нетерпеливо покачивая носком ботинка,ждёт окончания первого раунда,но я сдамся ещё до конца поединка.Ибо мозг мой вял, словно чайный гриб,что осел на дне запотевшей банки.Замолчать бы, но имидж ко мне прилип,надоев, как струп на подсохшей ранке.Как бессильны комнату отразитьзеркала, что гаснут под чёрным крепом,так и я навряд ли смогу сразитьваши души слогом своим нелепым.И поскольку оно ничего не даствам, услышать это почти хотевшим,ваши лица крошатся, как пенопластв кулаке реальности запотевшем.* * *Где ты – полузабытая подруга,в теченье года слывшая такой,с кем дружба, словно конская подпруга,порвалась, перетёртая тоской?Прозрачным и неясным, как медуза,бывал твой взор к двенадцати часам.Душа была раскрыта, словно луза,и странный ток бежал по волосам.И ты, прижав своё цыплячье темяк холодной неокрашенной стене,всё слушала, как уплывает время,сверкая, как лосось на быстрине.Оконце заволакивало тиной,а лампочек осталось только две.Приятель твой отсвечивал щетинойна абсолютно круглой голове.Плохой портвейн в неподходящих чашкахтемнел, как передержанный фиксаж.Все вспоминали о каких-то Сашкахи тут же посылали на фиг Саш,Валериков, Марин и прочих с ними,чуть позже говоря о них тепло…И на губах задерживалось имя,а время между тем текло, теклоиз этих стен, как будто бы из плена,не ведая, длинна ли, короткабывает жизнь. И коридор коленосгибал, как для прощального пинка.

Рыба

В снегу, где каждый отпечаток шагаотсвечивал подобием ушиба,валялась на крыльце универмагаприхваченная изморосью рыба.Глядело смерти тридцать сантиметровв сухую тьму слоёными глазами,и не вода, а лишь осколки ветрасквозь треугольный рот в неё вползали.Та, что подобно лезвию кинжалапронзала плоть (пусть бывшую морскою),сейчас настолько явно выражалато, как мечта становится тоскою,что собственная кровь казалась белойи не текла, а проносилась, вея,к последней проруби, что стекленелачуть ниже ворота и чуть левее.

Почитателю

Вы мои стихи, как почитатель,почитав, сглотнёте, словно слизь.Я не знаю, кстати ли, некстати льнаши мысли вдруг переплелись.Вы напрасно морщите над книжкойзлые скобки воспалённых губ —вход туда для вас закрыт задвижкой.А реальный мир настолько груб,что любое соприкосновеньес ним дарит очередной синяксердцу, изнемогшему в биеньев теле, словно ласточка в сенях.Не изобразить вам, впрочем, фавнапо лесам безудержный полёт.Эти ногти – мягче целлофана,им не надломить запретный плод.Не пристало пяткам носорогавытворять классические па…Вам от жизни перепало много,но судьба была не столь слепа,разливая души в оболочки,словно во флакончики духи.Если вы не стоите и строчки,то на кой вам чёрт мои стихи?* * *Он рос, как новый сорт, что в буреломобронен пьяным селекционером.И, повзрослев, ни под каким угломне проходил там по своим манерам.Он умер, ибо слишком был серьёзен,хоть легче жить пытался и хотел,но от несовпаденья душ и телон каждый раз потел до самых дёсен.Вдруг стало больно несколько иной,доселе не изведанною болью,как будто обтянул он шар земнойвсей кожей, истекающею солью.День канул, как лимон, что утопилив стакане чая, и настал покой,когда висит над каждою строкойедва заметный столбик лунной пыли.А мыслящее мясо в пиджакахуже вовсю протискивалось в двери.Но это был ещё не полный крах,а только страх. Внезапный страх потери.

Старуха ночью

Старуха спит. Ей надоеловсё, что упорно не даётеё грузнеющему телув последний двинуться полёт.Старухе хочется наружу.Она сама себе тесна,но снова в жизнь, как будто в лужу,она ныряет после сна.Спускает ноги. Мир, враждебен,теснится с четырёх сторон.Ей надо заказать молебенсебе на случай похорон.Глаза, вспухая мокрой гречейсквозь розоватый пар волос,всё ищут тех, кого сберечь ейдавным-давно не удалось.Расталкивая тьму повсюду,она мечтает, чтоб ночникот электрического зудавзорвался светом, как гнойник.Она застряла в коридоремеж этой жизнию и той.Ей слышится дыханье моряза предпоследнею чертой.И в коридоре, будто в горле,она трепещет, как кадык,покуда стены не растёрлиеё невырвавшийся крик.Скорей у жизни на излётев прощальном приступе тоскистянуть с себя излишки плоти,как пропотевшие носки…Она уже почти у цели…Вдруг – свет. За дверью унитазжурчит. Она бредёт к постели.Она жива – в который раз.

Девушка из массовки

Зачем вы, девушка, пришли в кино —не зрителем, а в качестве объекта?Вам впору прославлять прокладки, новдруг захотелось старины. И нектолюбезно снизошел до ваших ран,навязчивой мечте сумел помочь. Вырастерянно блестите сквозь экран,как полустёртый гривенник из почвы.Вы так торчите среди чуждых сфер,как те корсетом вздыбленные бюсты,что призваны заполнить интерьерсреди шпалер под цвет морской капусты.Ваш кавалер ценою в пятачокподавлен, словно в пальцах сигарета,его лица унылый кабачоксвисает из-под жёлтого берета.Вам эта жизнь придуманная жмёт,как жмут недоразношенные туфли.Вы залпом проглотили этот мёд,а после погрустнели и опухли.Послушно отвыкаете мечтать,и рёбра в одеянии старинномскрипят, как та железная кровать,покрытая атласным балдахином.* * *Я уже не вернусь в эту синюю комнату,где торшер от пыли махров, словно шмель,и в прихожей на наступлю каблуком на тупрошлогодней мастикой залитую щель.Я осталась бы здесь, словно в лампе запаяна,разгорелась бы ровной электродугой.Только времени нет, ведь по воле хозяинапослезавтра меня заменяют другой —Той, что будет хранить вековое молчаниеэтих стен, чей размах ей немного велик,и пугаться в момент, когда из-за плеча еёпроскользнёт в зеркалах то ли взгляд, то ли блик,как намёк на безумства, какие могли бы мыздесь устроить, когда б ты меня отыскал…Я ушла, но глаза мои сонными рыбамипритаились в густой амальгаме зеркал.

В трамвае

Трудно понять – мы едем или плывем,если трамвай в густой слюне атмосферы,как леденец, засасывают в проёмчелюсти улиц, в которых все зубы серы.Здесь умирают, как зубы, дома. Одинвесь потемнел изнутри, веками подточен.Он заразит соседний, что невредим,ибо они растут из одних обочин.Город-кроссворд, сплетение чёрных дырмёртвых квартир, чьи окна давно погасли,и золотых, в которых мерцает мир,плавают тени, как шпроты в янтарном масле.Бегло считая клетки – каких большинство —по вертикали, затем по горизонтали,не догадаешься, мрак или свет из чегопроистекали, откуда произрастали.Кажется, близко разгадка. Пока пряманаша дорога. Но вдруг – поворот, кривая…Времени нет на то, чтоб сойти с ума, —лишь соскочить с него, как с подножки трамвая.

Размышления возле гардероба

Мне неприятен свет в начале марта,когда лицу, затёртому, как карта,неоднократно бывшая в игре,не позволяет спрятаться в колодеи вынуждает обращаться к моденаперекор безжалостной заре.Моё пальто – из синего холста.Я в нём похожа на почтовый ящик.Но я не вызываю чувств щемящих —скорее не изящна, но толста.И в нём не угадаешь даже тыни Золушки во мне, ни сироты.А впрочем, у меня ещё есть шуба.Но я её почти что не ношу. Ба —бахнет кто-нибудь по головев глухом проулке – поминай как звали.Очнёшься утром где-нибудь в подвале,а может, не очнёшься, но в Неве.Не стоит нынче мне идти на риск.К тому ж весна. И слишком много брызг.Скорее бы закончился сезон,где выбор меж мехами и холстиной,как будто меж грехами и рутиной,едва ль не к философским отнесён.И прислонился май, признав ничью,к однообразно голому плечу.

Встреча

Увижусь с одноклассницей, с котороймы оказались некогда в друзьязачислены неведомой конторой.И твой зрачок, как лампочка за шторойзасветится, навстречу мне скользя…В своих игривых радужных лосинахпохожая на толстого пажа,ты затмевала более красивых,когда в глазах, как в переспелых сливах,мерцала мысль, загадочно дрожа.Мне помнится, тогда ты в жизнь впиваласьсо всем азартом молодых зубов.Откуда появилась эта жалость?Куда девалось то, что выражалосьв двух терминах: «природа» и «любовь».Твой детский нрав изрядно истрепал их,любя до неприличия, взахлёб,то юношей печальных, длиннопалых,то город, что спасается в каналах,как беглый сумасшедший из трущоб.Теперь ты полюбила насекомыхи, оплывая мозгом, как свеча,растроганно следишь за косяком их,пока они в пространствах незнакомыхне растворятся, крыльями суча.За ними ты пытаешься взлететь ивдруг ощущаешь сумрачную плоть,в которой ты застряла, как в корсете,случайно унаследовав вот этидва их рефлекса – жалить и колоть.