Вас пригласили

– Деррис, фиона нола, – сказал он и ухмыльнулся.

Я прикусила губу. Деррис10! Тень беспокойства захолодила спину. Чего только не болтают об этих ваймейнах… Но у Дерриса на плечах – плащ герцогства Эган. Это обнадеживало.

Прозвенел разбитной клич на дерри, спел кнут, подушки дрогнули, скрипнули колеса, и повозка, раскачиваясь, выехала за ворота, а я начисто пропустила мимо ушей, что невежда-ваймейн разговаривает с лошадьми на высоком наречии.

Закатный свет озарял синий атлас на моих коленях. Кроме дроби копыт да редкого прицокивания Дерриса на козлах, ничто не примешивалось к топленому молоку насупленной вечерней тишины.

Я зябко куталась в подаренный плащ, тщетно пытаясь избавиться от неизбывной горечи… утраты. Хрустальное прозрачное сожаление с неслышным звоном замкнуло меня в своем ларце. Словно невесомый плоский камешек, я соскальзывала в эту глубокую темную печальную воду. Что-то вдруг тоненько треснуло внутри, и по щеке сбежала первая жгучая слеза, а за ней еще… и еще… И не ведала я, что оплакивала. Долгие, как две бесконечности, годы уйдут на то, чтобы это понять. Мир рябил и дрожал в глазах, и сама я, прижимала руки к сердцу, боясь, что оно сейчас брызнет и разлетится на колючие осколки. Я не заметила, не увидела сквозь подслеповатую слюду тихих своих слез, как окошко в передней стенке приоткрылось, и голос Дерриса без всякого акцента, на чистом деррийском произнес:

– Улыбнитесь, меда Ирма.

Он протягивал мне что-то. Я с благодарностью приняла у возницы тонкий платок с серебристой искрой, поднесла его к лицу и вдруг ощутила острый, обволакивающий запах. И через два вздоха мир уснул вместе со мной.

Глава 6

Я пробудилась словно в шаге от границы собственной памяти – чистой снежной равнины, не запятнанной вообще никакими воспоминаниями. Не разлепляя век, я осторожно покрутила головой. Она была легкой и, казалось, позвякивала изнутри при каждом движении. И тогда я осмелилась открыть наконец глаза. Ничего не поменялось: вокруг царила кромешная тьма.

Меня затопил вязкий ужас. Я ослепла? Где я? Что мне делать? Я бросилась лихорадочно ощупывать себя, поднесла руки к лицу. Веки открывались и закрывались, боли я нигде не ощущала, но этого оказалось недостаточно. Впервые в жизни мне потребовалось осмотреть себя под одеждой, и в полной растерянности, я попыталась представить, как выгляжу без зеркала – ноги, руки, бедра, грудь, шея, лицо, спина. Закрывать глаза не было необходимости – в чернильной этой темноте, – но они уснули сами. Мятный луч внимания обежал полую бутыль тела. Все на месте, я в том же бесформенном платье, но босая. Я села, прислушалась, поводила руками вокруг.

Очень хотелось не сойти с ума. Материя, грубая и простая, – вот что удерживает на грани безумия, не дает ее переступить. Мне было мягко и тепло. Везде, докуда хватало рук, я нащупывала шелковистую ровную поверхность. Откуда-то сверху двигался теплый воздух с едва уловимым неопределенным ароматом. Движение это сопровождалось негромким ровным гулом – как в далекой печной трубе. Я осмелела достаточно, чтобы встать. Голова тут же закружилась, пришлось опять сесть. Я двинулась вперед на четвереньках и почти сразу уперлась в мягкую стену.

Очень скоро я поняла, что нахожусь в некотором замкнутом со всех сторон пространстве, обитом чем-то мягким. Оно круглое, вроде колодца шагов пять в поперечнике. Наконец я смогла обратиться к вопросу, назойливо стучавшемуся в сознание: где я нахожусь? Память, как только ей дали волю, ринулась вперед вешним паводком. Ваймейн Деррис! Платок! Я в плену!

Меня прямо-таки подбросило на ноги. Где здесь дверь?! На волю! Спотыкаясь на мягком полу, я обежала пространство моего заточения несколько раз по кругу, ощупывая стены. Никаких оконных ниш, дверного проема, хотя бы какой-нибудь щели в стене или полу. До потолка, разумеется, не достать – даже в прыжке.

– Э-эй! Кто-нибудь! – возопила я. Мой крик утонул в обивке темницы. Даже эхо не вернулось. – Кто-нибудь! Выпустите меня! Именем Рида, немедленно, я требую!

Все звуки впитывались, как в вату. Я пленница – но чья? И зачем? Что им – кому? – от меня нужно? Сколько раз кувыркнулось солнце с тех пор, как я поднесла к лицу тот злосчастный платок? Что со мной сделают? За какую темную неведомую семейную тайну я должна так страшно заплатить? Безответные вопросы безумным вихрем проносились в голове. Я не знала даже, чего мне бояться, и от этого бесформенное слепое ожидание делалось еще более тоскливым и тягостным.

Неосязаемая, неизмеримая, сочилась сквозь меня лава времени.

Иногда я вскакивала и принималась метаться. Несколько раз снова выкрикивала что-то, угрожала, просила, но сами звуки, рвавшиеся из горла, – бессильные, бессмысленные – заставили меня умолкнуть. Через небольшую вечность показалось, что рано или поздно произойдет хоть что-нибудь, и все прояснится. Но эта уверенность прожила недолго – ее затопило новой волной страха, затоптало приступом лихорадочных метаний средь невидимых мягких стен. А еще чуть погодя простая плотская потребность тела, начинавшая жечь промежность, затмила любые прочие порывы. Я не могу мочиться там же, где сижу. Рид Милосердный, какое унижение! Но тут сверху, с неосязаемой высоты, раздался человеческий голос, от которого у меня едва не выскочило сердце.

– Фиона нола Ирма, слушайте внимательно. – Говоривший произносил фернские слова с легчайшим акцентом, который я не могла распознать, как ни силилась. – Вы в полной безопасности, вам ничто не угрожает, здесь о вас заботятся.

Вопросы теснились у меня в голове, и я безуспешно пыталась выбрать один, самый главный.

– Я не отвечу вам, фиона нола, не спрашивайте – не отнимайте время у нас обоих. В этих покоях вы пробудете недолго… – (так он и сказал – покоях! ) —… но сколько – будет зависеть от вас. Еды и питья вам достанет. Сосредоточьтесь, я расскажу, как вы сможете утолить некоторые иные свои нужды. Пройдите вдоль стены покоя. Вы нащупаете, если поднимете руку повыше, небольшой участок, свободный от ткани. Надавите, и откроется ниша, где вы обнаружите необходимые туалетные принадлежности. Там же вы будете находить свежее платье и оставлять то, которое на вас. Туда же относите остатки ваших трапез. Ниша сама будет закрываться за вами. Добро пожаловать домой, меда Ирма… – Голос вдруг потеплел, утратил бесстрастность. – А сейчас отойдите к стене, вам доставят все необходимое.

Не предполагавший возражений тон моего тюремщика совершенно завораживал. Я сделала пару шагов в сторону и прижалась к теплой ткани. Пять вдохов и выдохов – и пол у моих ног мягко прогнулся: передо мной опустилось что-то крупное и тяжелое.

– Эй! Вы еще там? – крикнула я вверх без особой надежды. Мне никто не ответил.

Я осторожно приблизилась к предмету на полу. На ощупь это был большой увесистый сверток. Развернув его, я перебрала содержимое. Пара запечатанных круглых бутылей, кубок, россыпь фруктов и орехов, хлеб, обернутый в тонкую тряпицу с аккуратно обметанными краями, точно так же обернутый мелко нарезанный сыр. Слепое мое тело, способное лишь прикасаться и обонять, отозвалось попросту, едва ли не по-детски: я голодна! – и вдруг… Меня почти болезненно пронзил мучительный восторг: я – живая! Внезапно совсем не знакомая самой себе, я словно впервые раскрыла рот, неведомые пальцы положили на язык виноградину, чужой зев сомкнулся, и сладкий сок потек в бездонную пропасть заново разверстой гортани.

Глава 7

Шли дни – долгие или краткие, я не могла оценить, ибо ни один луч света не пробивался в мои «покои». Я не сразу поняла смысл этого слова, но со временем, хоть и не без сопротивления, покой проник в меня. Не знаю, сколько истекло часов, дней или недель, но я уже прекратила бесноваться, рыдать, бросаться на стены, колотить в пол и выкрикивать в незримый потолок угрозы, проклятия и мольбы.

Молчаливые стражи кормили и поили меня так, словно знали потребности моей утробы. Я засыпала и просыпалась, когда того желало мое тело. Я обращалась к Риду. Читала наизусть, вслух и про себя, из «Жития», но значение священных слов постепенно выветривалось, как духи из забытого флакона. Так рассеивается смысл много раз повторенной скороговорки. И я думала. Думала обо всем на свете, во всех мыслимых настроениях, в любых выражениях и с любой силой, непрерывно, изнурительно. Невозможно вообразить такого безбрежного, неудержимого мыслеизлияния внутри обычной человеческой головы. Я, кажется, протосковала всю отпущенную мне тоску. Часами, бывало, под сомкнутыми веками царил образ моей матери. Ушедшей так рано. Как никогда прежде хотелось мне ее объятий, ее поцелуев, и мука этой потери жгла меня медленным, коптящим пламенем. Я видела отца, друга и сурового наставника, всегда такого нежного и требовательного – и вот он потерянный, с пустыми глазами, отвечает невпопад. Его руки закрывают маме глаза, бродят по ее восковому лицу, опустевшему в смерти. Угольно-черный бархат на всех зеркалах. Как тогда обходила я серые залы фамильного замка, наполненные безмолвными скорбными дядьями и кузенами, так сейчас я скользила по анфиладам пыльных, уже таких ненужных мыслей: любила ли меня мама, любила ли она отца… Я созерцала ритуалы родства, и сотни сентенций, одна другой запутаннее, натекали на позеленевший подсвечник ума. И самое тоскование сводило мне зубы.

Но и это длилось вполне конечную вечность. Мысли сначала были моими собеседниками, потом единственными друзьями, потом докучливыми гостями, потом надоедливыми мухами, а потом затхлым, изжеванным в прах пергаментом. Как я скорбела, что прожила такую краткую жизнь. Но я не сожалела, что пленена во цвете лет, отнюдь; мне было жаль, до чего мало осталось мне мысленно обгладывать.

И вот, после многих снов и бодрствований, тишина и пустота в голове стали вожделеннее, чем возня этих нескольких ветхих полых мыслей. Оцепенение сизым полупрозрачным дымом окутало мое тело. Сама не заметила, как я научилась пребывать в полной неподвижности: на границе сна и реальности наступало блаженство покоя и тишины, недоступные в суетливых жестах, в мелкой докуке. Манеры и приличия, обретающие жизнь и смысл лишь под взором внешнего наблюдателя, стали казаться ничтожными, смешными: никто здесь не видел меня, и я раздевалась донага и позволяла одному воздуху облекать мое тело.

И вот наступил «день» – или «ночь», – когда после моего «тихого лежания» я не встала поесть. Я лежала в совершенной бездонной тишине, мне было тепло, не хотелось ни еды, ни питья, тело не просило испражняться, не болело и не чесалось, а словно тихо дремало без снов. Сердце тихо и мерно билось в груди, еле заметный выдох следовал за еле заметным вдохом – и я повлеклась за этой слабой рябью.

Вверх, вниз, вверх, вниз. Полнота, пустота, полнота, пустота.

Я ввинчиваюсь мягкими кругами в пустоту внутри и снаружи, как осенний лист, парю в неведомой, но тихой и уютной глубине. Все дальше и дальше.

Пустота, полнота, пустота, полнота, пустота…

Вдох почти не нужен.

Только выдох.

И словно это тело расходится в темноте каплей вишневого сока в бокале с водой. И чем оно больше, тем легче и легче.

Тело сходило с меня змеиной кожей, растворяясь, как весенний туман, и если бы в покои мои долетал хотя бы вздох рассветного бриза, не осталось бы и следа того, что все эти годы я обмывала, облачала, кормила, катала верхом и радовала снами.

В ослепительной тьме я с храмовым трепетом вижу, что я – гость в этом песочном замке. Мерно бьющая крыльями хрустальная птица моей жизни поймана чьей-то рукой и посажена в эту чу́дную клетку. Чьей рукой? Чьей? Я боюсь спрашивать вслух. Потому что одна-единственная нота голоса может развеять тело без остатка. И еще потому, что мне вдруг стало страшно услышать ответ.

Но и этот вопрос поблек – его вытесняет, затмив собой все остальное, прохладное свечение, и мое сердце бьется двусложно: кто здесь? Тело сброшено, мысли выгорели дотла, мне больше нечего отдать. Слущиваются чешуйки – одна за другой. Лепесток за лепестком – их тысячи – я обрываю чайную розу. Я, чайная роза с тысячей лепестков, сбрасываю одежды: мои сны, и неясные образы, и бесформенные фантазии, мои нерожденные звуки, мои пелены безмолвия. Вращается, покачивается в абсолютной пустоте влажная юная золотая роза, и падают, падают, падают, кружась, лепестки, растворяясь, оставляя тень тени карамельного аромата. Облетают золотые одежды. Отец всех звуков – тонкий звон отрешения лепестка от цветка – органной рекой затопляет все слышимое от края до края. Бесконечно медленно, почти вне времени, истончается облаченье бутона… все крепче, острее аромат. Розы уже почти нет, она – растаявшая горсть тленного растраченного золота. А я – все явственнее. Ах, где же я? Развеиваются последние лепестки, и время с нарастающим утробным гулом – останавливается.

Так где же, где пристанище?

Все туже время, все шире, гуще и легче пространство.

Все – дрожь и гул. Дрожь. Гул.

– Фиона нола Ирма, время пришло! – Огромный, необозримо огромный голос срывает одним махом последнее осеннее розовое золото и бросает в небытие. И я успеваю узнать: я все еще есть! – и вот уж беснующееся пространство с оглушительным грохотом срывается вниз по камням, больно и немедленно воссоздает мое тело. Из темноты и аромата розы. А сверху, кружась, мягко ложится на пол воздушный шелковистый платок.

– Отойдите к стене.

Как это?

Но вот я уже отошла. Как же так?

Густая плотная широкая сеть бесшумно опустилась к моим ногам.

– Ложитесь в середину, свернитесь клубком. Завяжите глаза: вам вреден яркий свет.

Я есть отстраненное удивление, исполняющее приказы.

Сеть дрогнула, подалась вверх – медленно и без рывков.

Прошло одиннадцать спокойных вдохов и выдохов, и три пары рук бережно подхватили меня, извлекли вместе с моим телом из паутины. Нас поставили на ноги и взяли за руку.

– Следуйте за мной, фиона нола.

Мы шли не торопясь, и тело пьянело от звуков и множества забытых ароматов. Вверх, вниз по лестницам, стены каменные и теплые, а дом, где мы находились, – весьма и весьма просторный и, судя по запахам, состоятельный. Меня изумляло мое безучастное дымчатое любопытство – без всякого страха и суеты.

Остановились. Щелкнули дверные ручки. Меня в моем теле ввели в некую довольно большую комнату, судя по эху шагов – с высокими потолками.

– Теперь вы можете осторожно снять повязку, фиона Ирма. – С этими словами провожатый удалился и закрыл за собой дверь.

И вот тут-то вечерним ветром налетело волнение. Как дым, как неясный запах, как очень далекая музыка. Я не знала, что увидят глаза. Руки помедлили, а потом притронулись к узлу платка на затылке. Нежная ткань подалась, сухо лизнула мне запястья, сложилась мягкими складками на полу. Сначала все утонуло в молоке, потому что даже толика света, что ворвалась под веки, была велика для моих глаз, привыкших к слепоте. Но чуть погодя я увидела.

В тщательно затененной тяжелыми гардинами той же самой зале спиной к черному провалу того же незажженного камина в высоком кресле сидел Герцог.

– Сулаэ фаэтар11, меда Ирма.

Глава 8

– Добро пожаловать домой. Простите, что прибытие слегка… хм-м… затянулось.

Зримое силилось сложиться воедино, но тщетно: все рассыпалось в моей голове на разноцветные осколки. Меня держали в темноте и одиночестве в его замке, по его приказу? Но с какой целью?

К моему бесконечному удивлению, ни один из этих вопросов не был оттенен страхом или негодованием. Тонкая, но непроницаемая, доселе не знакомая умиротворенность подсветила меня изнутри, и все происходящее представилось до странности контрастным, но мягким и… бездонно удивительным. Блаженно потерянная, я щурилась, озиралась.

В совершенной тишине беззвучно выкипали мгновения. Мне вдруг некуда стало торопиться. Герцог замер в своем кресле, я вмерзла в пол. Тихое слюдяное «м-м-м» висело в воздухе, и мы оба, казалось, завороженно слушали эту музыку, словно боясь ее спугнуть. Сквозь эту незримую текучую воду молчания все же услышала я голос Герцога, увидела его глаза – и громоздкие белые ладони, а в них какую-то хрупкую непонятную вещицу. И я просто двинулась к спящему камину – разглядеть, что же у Герцога в руках. Легко, радостно, без всякого понимания. Шаг, еще шаг – и еще. И Герцог поднимается мне навстречу и протягивает то, что я так хотела рассмотреть. Я тоже протягиваю руку. Легче воздуха, она взмывает, как бабочка, и встречается с его пальцами. И вот уже между нами качается в тонком, как лезвие ножа, столбе солнечной дневной пыли крошечная синяя роза.

И вместе с ней – зажатое в наших пальцах – дрожит и танцует между нами мое сердце. Я знаю, что пла́чу, я чувствую, как медленные тяжелые слезы ползут по щекам. И как Герцог еще медленнее, но легко, почти неощутимо, проводит кончиками пальцев мне по лицу.

Не пришлось ни о чем его спрашивать. Он просто усадил меня напротив, как в тот памятный, бесконечно далекий вечер, и поведал ровно то, что мне нужно было знать о нем и о замке. Я слушала будто во сне, словно бы стоя за собственной спиной.

– Вы не первый мой ученик, драгоценная фиона Ирма, кому неочевидно его назначение. Как видите, я был готов к этому. Вам, видимо, и сейчас не вполне понятно, во имя чего я обрек вас на испытание темнотой, не так ли?

Что это? Вопрос постучал мне в висок, требуя ответа. И я, новорожденная, выдохнула свои первые после Темноты и Тишины слова:

– Да. Нет. Герцог.

Я смотрела ему прямо в лицо, не мигая, не отворачиваясь, и блеск этих по-зимнему солнечных глаз возвращал мне мир человеческого. Я заново узнавала себя, облаченную в совершенно другого человека.

– Меда Ирма, меня потрясает ваша лаконичность. – Я пробовала одно за другим разные выражения лица, и Герцог тихо посмеивался, глядя на меня: наблюдения за мной его явно развлекали.

– Слова… возвращаются издалека, фион тьернан… – Я катала на языке каждый звук – мне казалось, они имеют запах и объем у меня во рту. – Скажите, зачем я вам, Герцог?

Моя прямота неожиданно позабавила меня саму, и, родившись где-то в глубине тела, пробрался наружу и звякнул смешок. Губы Герцога тронула задумчивая улыбка:

– Вы – мой ученик, Ирма. С первых вздохов того самого ненастья. С того каприза обстоятельств, в которых ваши лошади понесли. Они понесли вас ко мне. Дерейн и Богран оказались в лесу в тот миг для того, чтобы случилось ровно то, что непременно должно было случиться. Вы приняли решение уехать и возвращаться лишь изредка, попить со мной чаю, – и тем самым дали себе возможность затеряться в потайном кармане времени, который – так уж сложилось – нашил на камзол вашей жизни я. И теперь с вас, как с драгоценности чистой воды, слетает шелуха пустой породы. А шлифовка… Всему свое время. История же вашего ученичества началась куда раньше. С того дня, когда умерла ваша мать, со дня, когда друг Ферриш был назначен вам в женихи. С той первой страницы в вашем альбоме, когда вас посетил ваш тайный «друг». С того разговора, когда отец описал предстоящую вам жизнь день за днем, год за годом – еще не прожитую, но прочтенную им, как с листа… С того мига, когда вы впервые пожелали сбросить с пюпитра нотную тетрадь, сыграть нечто невообразимо иное. Потому что вам много раз повторяли: вы – женщина, рожденная быть половиной мужчине, рожденная рожать, какое бы воспитание и образование вы ни получили. И какому-нибудь полоумному фиону не оставили даже проклятого права похитить вас – обручение с милым Ферришем отменило и эту возможность. Ни капли безумия. Никакой ереси.

Я слушала историю своей жизни, глядя в черный зев нерастопленного камина. Как сонная июльская вода, я впускала слова Герцога без плеска, без сопротивления. Каждое падало серым блестящим камешком, до самого дна, не раня этой воды, не бередя ее.

– Этот замок – самостоятельная и довольно старая вселенная. Гнездо исчезнувших дерри… В свое время вы многое о нем увидите и услышите. Пока же вам нужно знать лишь то, что замок этот – совершенно особая и очень мало кому известная школа. Школа Масти Канатоходцев.

Герцог неожиданно громко и как-то слишком звонко выкрикнул последние слова. И тут же в звездах фейерверка вспыхнула перед глазами картинка: несущиеся по лазурному небу облака, высь, перечеркнутая серебряной струной каната, и на нем – человечек в черном трико. Хрупкий хозяин высоты и равновесия. Всегда в одном дыхании от падения. Герцог учит этому?

– Да, фиона, – подтвердил Герцог, и опасная, столь памятная мне мечтательность напитала воздух. – Я учу ходить по лезвию ножа, по виолончельной струне и горящей воде. Я также учу укрощать драконов, дружить с тиграми и ворковать с гарпиями. Я, кроме того, даю рецепты трансмутации свинца в золото, охры в аквамарин и сотворения эликсира непреходящей любви.

С трудом преодолевая немоту, я по слогам выжала из себя вопросы:

– Вы что же – алхимик-чернокнижник? Или содержите бродячий цирк?

В гробовой тишине затактом дважды успело стукнуть сердце, после чего Герцог, вцепившись в подлокотники и откинувшись на спинку кресла, захохотал, и этот смех немедленно заплел и меня в свои тенета. Царственное эхо замковых стен многократно повторило наши причитания и всхлипы – и доложило о нашем веселье другим обитателям дома; вскоре я расслышала робкие голоса в дверях:

– Медар Герцог! Герцог, а нам можно?

Мы замерли, уставившись друг на друга, – но лишь для того, чтобы захохотать еще громче.

Задыхаясь и утирая слезы, я, в конце концов, начала успокаиваться – и тут же поняла, что отлив оставил меня на полосе прибоя одну: Герцог смотрел на меня теперь почти серьезно. Все еще в пене и соли живого моря смеха, я, шальная и нездешняя, рвано вздохнула и огляделась. Меня окружало с полдюжины не знакомых мне мужчин и женщин – завораживающе разных, юных и взрослых, со взорами дерзкими и застенчивыми, рожденных на севере и юге. Все они были облачены в такие же темно-синие свободные туники, как моя.

– Словно искупались, меда Ирма, верно? А теперь знакомьтесь – ваши собратья по… – и он снова фыркнул от смеха, – бродячему цирку.

Глава 9

Меня разглядывали, оглаживали, оценивали – прямо, не таясь, – и я хмелела от беззащитности, от того, что доверяю этим глазам. Доверяю им с первого взгляда. Молчание плескалось меж нами, бессловесное, безветренное, пока Герцог не насладился им вдоволь:

– Друзья мои, прошу беречь и открываться – фиона нола Ирма, к нашим и своим услугам… Или меда Ирма? – Острие взгляда вперилось мне в висок, но испытание уже показалось мне бесцельным. Мы оба это знали.

– Меда, фион герцог. Меда. – Я слышала свой голос, я почти сразу узнавала его.

– Превосходно. – Кружевная манжета Герцога очертила незримую петлю – она заключила в себя эти прекрасные новые лица, эти сияющие очи. – Меда Амана. – (Серые-томные-огромные-влажные. ) – Медар Мелн. (Синие-дерзкие-озорные. ) – Меда Йамира. (Угольно-черные-бархатные-горячие, ох какие горячие. ) – Меда Алис. (Орехово-карие-мягкие, почти детские. ) —… Рид, кто это? Как я могла сразу не заметить его! Это же… – Медар Деррис, дорогая Ирма, ваш коварный похититель, прошу хотя бы жаловать, Рид с ней, с любовью.

Герцог не скрывал наслаждения сценой, а я вперилась в эти непроглядные глаза цвета вишни-паданки, а они в ответ прожгли насквозь мои. Деррис!.. Смятенные сумерки, ваймейнский говор, стук копыт, мои слезы, платок – все это вихрем пронеслось между нами, перемешиваясь, напиталось красками и тут же поблекло. И словно тугая, цепкая паутина, соткалась между мной и этим человеком странная, пугающая связь, без имени, без цели. Губы Герцога не шевельнулись, но готова поклясться – я услышала, как он шепчет: «Время настало, Деррис».

– Меда Ирма! – Наваждение развеялось, как странный сон. Распахнулась дверь, и через залу к нам поспешил красавец Дерейн, чтобы еще раз спасти меня. Я едва не бросилась ему навстречу.

– Дерейн, милый Дерейн, здравствуйте! Как я рада видеть вас снова! – И столько приветственной силы влилось в эти слова, что все улыбнулись, и даже Герцог вскинул брови:

– А-а, вот и ваш ангел-хранитель пожаловал. Ну, теперь почти все в сборе. Где же Локира?

– Она в саду, щебечет со своими розами, Герцог. – Голос Дерриса саднил мне слух, как царапина. Но, похоже, только мне.

– Идемте же в сад, меда Ирма, надо завершить церемонию знакомств. Богран в отлучке до вечера, но уже имел честь лицезреть вас мокрой в лесу. – (Фион Эган, я уже успела соскучиться по вашим остротам. ) – Да, и он, конечно же, уже осведомлен о вашем… хм-м… чудесном вызволении. Все свободны до ужина. Праздничного, разумеется, посему извольте облачиться подобающе.

Глава 10

Сад Герцога околдовывал даже ненастным зимним днем. Нагими плакучими ивами, глухим бархатом туй, сырым ароматом причудливых сизых папоротников и пестрыми мелкими звездами диких астр, вспыхивавших среди буро-зеленых остриёв умершей травы. Влажный гравий хрустел под ногами.