Шаман. Рассказы

Митька прислушался, звон повторился. Радист не выдержал:

– «Руда», я – «Руда-4». Как меня слышишь? Приём.

Митька переключил рацию на приём и снова услышал в наушниках звон стекла и бульканье переливаемой жидкости. Наконец послышался голос радиста экспедиции:

– Митя, с днём рождения тебя. Мы все, твои друзья, сожалеем, что сегодня нелётная погода, и ты застрял в партии. Но мы решили, не пропадать же «водяре», и поздравляем тебя в эфире. А сейчас мы пьём за твоё здоровье!

Послышалось характерное бульканье и звон стекла. Это уже было слишком. Митькина душа не выдержала такого надругательства. Радист, зажав под мышкой микрофон, защёлкал многочисленными тумблерами, переключая рацию на передачу, и, не помня себя, завопил в эфир. Впопыхах Митька упустил из виду, что у радиста экспедиции рация тоже включена на передачу и соответственно он не слышит Митькиных воплей. Минут десять радисты полевых партий слушали, как одновременно шли два монолога в эфир. Радист экспедиции скрупулёзно выкладывал, как его друзья любят Митьку, как они пьют за его здоровье, как чокаются и закусывают, сопровождая звуковыми эффектами. А одновременно с ним бедный юбиляр, сорванным голосом кричал, что он не позволяет пить, что он всё равно скоро приедет и разгонит всю эту весёлую компанию, посмевшую праздновать без него. Наконец, оба радиста замолчали и переключили рации на приём.

И тогда раздался голос начальника связи. Как на грех, начальник только что получил новое оборудование и решил опробовать его на рабочих частотах. Он аккуратно назвал позывные экспедиции и Митькины. Оба радиста одновременно ответили. Тогда руководитель сообщил, что для них имеется радиограмма. Радисты принялись записывать. В радиограмме говорилось, что за срыв очередного сеанса связи и засорение эфира, а так же пьянку на рабочем месте, обоим радистам объявляется строгий выговор, и, соответственно, оба лишаются квартальной премии. Митька было возмутился, что он-то не пил, но начальник прояснил, что он ещё легко отделался. Тогда радист тоскливо спросил, что же ему теперь – оставаться? На что ему был дан ответ, что отгулы запланированы, и к выговору не имеют отношения.

На следующий день Митька, злой как чёрт, вылетел в город. Благо была лётная погода, и вертолёт прилетел вовремя. Из аэропорта он сразу помчался на радиостанцию с целью «выбить последние зубы этому гаду», но после бурного выяснения отношения оба радиста пошли домой в обнимку.

Через день Митька снова пришёл на радиостанцию. В это время в помещении радиостанции шла перепалка между радистом и секретарём парторганизации. Секретарь принёс ведомость, собирая деньги в Фонд Мира. Радист вяло отшучивался, говорил, что пока нет денег. В это время зашёл Митька. Тот быстро определил выгоду и написал заявление на передачу в Фонд Мира половины квартальной премии, а дату он, с разрешения секретаря, поставил недельной давности. Смекнув, что к чему, то же самое написал и радист экспедиции. Получилось, вроде как ещё в поле было подготовлено заявление, а из-за нелётной погоды передано только сейчас. Обрадованный секретарь помчался с докладом в райком партии. Через некоторое время оттуда прислали инструктора. Обоих приятелей пригласили в кабинет руководителя экспедиции, где уже сидел начальник связи. Инструктор райкома долго тряс им руки, выражая восхищение патриотическим порывом. Когда он, наконец, замолчал, начальник связи хмуро заметил, что ещё два дня назад оба радиста были лишены этой премии. Инструктор посмотрел на дату заявления и, побледнев, заговорил, нажимая на каждое слово:

– Вы что, товарищи?! Это же политическое дело! Здесь – почин! Бумага уже в Москву ушла! Это не шутка, товарищи! Немедленно отмените приказ! Тем более, как Вы объясните наверху свой поступок?! В райкоме уже решено инициативу обсудить на ремонтном заводе! Завтра статья выйдет в газете! С этим не шутят, товарищи!

Инструктор ещё раз пожал руки всем присутствующим и отбыл в райком. Ругаясь про себя, начальник связи пошёл отменять приказ, а друзья отправились обмывать спасённую половину премии. На следующий день они с гордостью демонстрировали статью в газете под заголовком «Патриотическая инициатива». В статье говорилось, что работники экспедиции выдвинули инициативу: «часть квартальной премии перечислить в Фонд Мира». «Патриотический почин подхватили все предприятия города», – писала газета

Правда, их воодушевление несколько поостыло после того, как кто-то пригрозил, что за такую инициативу «в интеллигентной среде морду бьют».

Дни отгулов пролетели в пьяном угаре. На пятый день Митька проснулся оттого, что кто-то тряс его за плечо, спрашивая, осталось ли что-нибудь «на похмелку». Голова слабо соображала, и он потянулся за костюмом. Но костюма не было, и Митька вспомнил, что продал его какому-то прохиндею, оставшись в спортивном. Наскребли на бутылку, и, «поправив» голову, Митька отправился в контору экспедиции. Там он узнал, что вертолёт заказан на завтра, и ему надо вылетать в партию. С тем радист и отправился в общежитие. До утра он продолжал праздновать: кто-то приносил водку, кто-то – закуску. Постоянно сменяясь, приходили какие-то люди, и было весело. Утром, чуть свет, Митьку растолкали, сунули под нос стакан чаю и полупьяного отправили вахтовкой в аэропорт.

Уже в вертолёте Митьку начало трясти. Руки ходили ходуном, было муторно и противно. Хотелось пить, и гудела голова. Из вертолёта он вышел, пошатываясь. Вылетающий назад сменщик что-то хотел сказать, но, видя Митькино состояние, махнул рукой и полез в вертолёт. Лопасти медленно раскрутились, и машина вскоре скрылась за горизонтом.

Еле живой радист добрался до балка радиостанции. Через минуту зашёл механик с радиограммой. Митька включил рацию и попытался передать текст, но в ответ услышал только шум помех. Сквозь шум прорывались невнятные слова, разобрать которые было невозможно. Слышался только чёткий писк «морзянки». Взяв телеграфный ключ, он с ужасом понял, что не может работать, руки тряслись и вместо азбуки Морзе выбивали что-то невообразимое. Митька поставил телеграфный ключ на пол, разулся и попытался вести передачу голой ногой, но получался только прерывистый писк. Радист от напряжения покрылся потом, а механик, глядя на тщетные потуги бедолаги осуществить распроклятую радиосвязь, начал так хохотать, что из глаз брызнули слезы, и напала длительная икота. Наконец, закончив икать, он спросил:

– Ты мне скажи, где на радиста выучился?

– Это самое, в армии, – еле слышно ответил Митька, обувая сапог.

– И что вы в армии делали, когда связи не было?

– Там проще. Пакет в зубы и вперёд.

– Дать бы тебе в зубы, и по тундре, с голым задом.

– Почему с голым? – возмутился радист.

– Чтобы быстрее бежалось, – механик вышел, с силой

хлопнув дверью. Через минуту он вернулся:

– Собирайся. Всё равно от тебя здесь толку нет.

– Куда?

– Поможешь на переправе. Лёд ненадёжный. А тут трактора из рейса возвращаются.

– Какой из меня помощник? Руки вон трясутся.

– Ничего, справишься. Троса надо на другую сторону реки перекинуть, а у меня людей не хватает.

Митька надел телогрейку, натянул на голову шапку, захватил ватные рукавицы и поплёлся за механиком на берег реки. На берегу уже стоял тягач АТС, и два человека сматывали с его лебёдки тонкий трос. Митька взялся за петлю на конце троса, но кто-то из рабочих перехватил, оттолкнув радиста плечом. Митька не сопротивлялся. Его мутило.

На другой стороне реки показался тягач. Рабочие накинули петлю на передний крюк, и тягач медленно двинулся на лёд. АТС начал наматывать трос на лебёдку, и все отошли в сторону. Внезапно раздался треск, зад тягача просел, и петля соскользнула с крюка. Тягач всё больше погружался под лёд, гусеницы бешено вращались, а в кабине бился водитель, пытаясь открыть дверцу. «Дверь заклинило»! – ахнул механик. Вокруг тягача образовалась полынья, в которой плавали льдины. Все, кто был на берегу, оцепенели. В тишине слышно было, как пытается открыть дверцу водитель тягача. Машина всё больше проседала. Видно было, как вода заполняла кабину, подбираясь к голове водителя.

Внезапно Митька кинулся к тягачу. Перепрыгивая с одной льдины на другую, он добрался до петли. Кругом что-то кричали, размахивая руками, рабочие, ревел двигатель тягача, скрежетал ломающийся лёд, и стоял невообразимый шум. В последний момент радист накинул трос на крюк, и тот скрылся под водой. «Наматывай»! – крикнул механик водителю АТСа. Он видел, как Митька бежит по льду и уже протягивал ему руку. Как вдруг льдина обломилась, и Митька с головой ушёл под воду. Через мгновение он показался на поверхности, пытаясь зацепиться за край льдины. С берега на помощь бежали люди с досками и палками. Механик упал на живот и стянув с шеи длинный шарф, кинул Митьке один конец, крепко зажав другой конец в руке. Ухватившись за шарф, тот по уже брошенным доскам выбрался на крепкий лёд.

Митька не слышал, что ему кричали рабочие. Он не видел, как АТС, медленно наматывая трос, вытаскивал тягач с полузахлебнувшимся водителем, не чувствовал чужих рук, стаскивающих с него одежду. Митька потерял сознание.

Очнулся он уже в постели. Возле кровати хлопотал фельдшер, усиленно натирая Митькино тело спиртом. Радист застонал и попытался пошевелиться.

– Лежи, герой, – фельдшер поставил флакон со спиртом на тумбочку. – Ничего, через пару дней поправишься. Твоему крестнику уже совсем хорошо. А ты, брат, спать горазд. Сутки храпел. Мы уж волноваться начали. Я с городом связывался. Да там посоветовали тебя не трогать, а то я хотел санборт вызывать. Ты лежи, сил набирайся.

Фельдшер вышел, а Митька, скосив глаза, увидел на соседней кровати вездеходчика. Тот знаками показывал на флакон. Но тут вернулся фельдшер:

– Забыл спирт. Здесь опасно оставлять – быстро стащат. Скоро от посетителей отбою не будет. Завхоз приходил. Вот, вам по апельсину передал.

– Спасибо, доктор, – состроил кислую гримасу вездеходчик. – А нельзя ли обменять эти два прекрасных апельсина на один невзрачный флакон, который Вы забрали с тумбочки.

– Нельзя. Апельсины завезли на склад, а флакон один. И для вашего скорейшего выздоровления более полезными будут всё-таки цитрусовые.

– Доктор. А для «сугреву»? – водитель потёр ладонью впалую грудь.

– Для «сугреву» пейте чай, – фельдшер ушёл, а водитель обиженно отвернулся к стене, притворившись, что заснул.

Митька лежал с открытыми глазами и думал. Мысли перелетали с одного эпизода на другой, мешались и цеплялись друг за друга. Эта мешанина проваливалась куда-то и, снова закручиваясь в причудливый клубок, впивалась в мозг.

Водитель, не поворачиваясь, проворчал:

– Надо было сразу хватать.

– Что? – не понял Митька.

– Да флакон этот, с тумбочки, – сосед повернулся и приподнялся на локте.

– Какой флакон? – переспросил Митька.

– Да со спиртом.

– Слушай. У тебя есть другая тема, кроме выпивки? – Митька вдруг разозлился.

– Мить, ты чего? – удивился тот.

– Пошёл ты! Надоело!

– Слово нельзя сказать, нервные все стали, – вездеходчик отвернулся и затих.

К Митьке снова вернулись невесёлые мысли. Он лежал и размышлял. И чем больше задумывался, тем сильнее в нём закипала непонятная злость. Дался ему этот флакон. Слушать противно.

Вечером зашёл механик. Сообщив, что с тягачом всё в порядке и завтра уже можно ехать, он спросил:

– Митя, ты почему к тягачу бросился?

– Дурак потому что, – ответил тот, усмехнувшись.

– Нет, не дурак. Я вот не смог, а ты смог.

– Да уж.., – Митька закрыл глаза и надолго замолчал…

Фамилия Митьки была Савин. И исполнилось ему двадцать пять лет. А пить он бросил. Не насовсем конечно. А так, на время.

2011 год

Басурман

Рустам Тимергалиев умирал. Приговор врачей был окончательным и коротким. Рак поджелудочной железы. Высохшее тело уже не слушало слабых потуг волевого воздействия ещё теплившейся мысли. Любая попытка пошевелить пальцами ног или рук вызывала острую боль во всём теле.

Рустам открыл тяжёлые веки и обвёл мутным взглядом больничную палату. Пять соседних кроватей были пусты. «Не сезон», – невесело усмехнулся он. Глаза устали, и Рустам перевёл взгляд на потолок. От стены до стены тянулась глубокая грязная трещина. Вдоль трещины неторопливо ползла большая жирная муха. Доковыляв до стены, муха повернула назад и продолжила своё путешествие. «Надо же, – подумал Рустам. – Уже сколько дней она путешествует, и ни разу не видал, чтобы эта тварь куда-то летала. Чем же она питается? И не надоест ей ползать туда-сюда?»

В углу кто-то кашлянул. Рустам скосил глаза и растянул бескровные, с синим отливом губы в подобие улыбки. На грязно-зелёном больничном табурете, едва касаясь сиденья, сгорбившись, сидел его давний кореш, Васька Окороков.

– Привет, – едва слышно произнёс больной.

Васька радостно шмыгнул носом:

– Здорово, Рустам. Я тут к тебе в гости. Врачи не пускают. Говорю – брат я ему, а они не верят. Посмотри, мол, на себя и на него. Попробуй с ними поспорь. Ну, ничего, я через подвал. Говорят, там покойников возят. Жуть. Страху натерпелся.

Рустам слабо улыбнулся. Зная Васькину паническую боязнь покойников, он понял, какие усилия пришлось затратить другу, чтобы оказаться рядом. Рустам попытался приподняться, но силы его оставили и гримаса боли исказила лицо. Рустам закрыл глаза и откинулся на подушку.

– Слышь, Рустам. Ты живой? – донёсся до него испуганный Васькин голос.

– Живой я, живой. Только, что ты заладил: Рустам, Рустам. Басурман я, или забыл?

– Ладно тебе. Какой ты теперь Басурман. Вот выздоровеешь, тогда и будешь Басурманом.

Рустам едва шевельнул рукой, пытаясь отмахнуться:

– Всё, Вася. Кранты. Умираю я. Видал, вся рука исколота. Сестра морфий вводит, а это уже конец.

Рустам замолчал и уставился в потолок. Васька, пытаясь успокоить друга, бодро приподнялся на стуле:

– Брось ты, брат. Сейчас все болезни лечат. И у нас от них есть два лекарства. Водка с солью и водка с перцем. Тебе как? Можно?

– Мне сейчас, брат, всё можно. Давай своё зелье.

Васька, оглянувшись с опаской на дверь, вытащил из-за пазухи пол-литра, широким жестом поставил бутылку на тумбочку и полез в объёмный пакет. Выудив из пакета два стакана, кусок колбасы и полбулки чёрного хлеба, расставил закуску вокруг бутылки и вопросительно посмотрел на Рустама.

– Начисляй, – Рустам потянулся исхудавшей рукой за стаканом. Васька разлил водку, скоренько порезал колбасу и протянул стакан другу. Больной залпом осушил стакан и не почувствовал знакомого жжения в желудке. Приятель протянул кусок колбасы, но Рустам только слабо махнул рукой. Помолчали.

– Слышь, Василий. А я ведь последний, – еле шевеля бескровными губами, произнёс умирающий.

– Где последний? – вздрогнул Окороков.

– Аверина помнишь?

У Васьки похолодела спина. Колбаса вдруг пошла не в то горло, и он, поперхнувшись, закашлял. Сколько лет уже прошло, а надо же, вспомнил.

***

Полевой сезон закончился. На базе оставались только ремонтная бригада да заядлые рыбаки, изъявившие желание провести отпуск на таёжных озёрах.

Весеннее солнце светило круглые сутки, и отличить день от ночи можно было только по активности пуночек, большими стаями пролетающих над балками. По базе бродили разжиревшие от безделья собаки и гонялись за не в меру размножившимися леммингами. Летние звуки наводили тоску на оставшихся бичей, и те беспрестанно бегали на радиостанцию узнавать, будет ли сегодня борт или вертолёт прилетит не скоро.

Вертолёт прилетел под вечер. Загруженный под завязку буровыми шнеками, Ми-4 отрыгнул из своего чрева только одного пассажира. Сторож склада взрывчатых материалов, Аверин, возвращался из отгулов. Полтора месяца околачиваясь в посёлке, Аверин просадил все деньги, заработанные за сезон, и остатка хватило только на шесть бутылок водки, которые он бережно вёз в рюкзаке, чтобы угостить на базе корешей.

Тяжёлой походкой уставшего от жизни человека Аверин прошагал в сторожку, стоявшую на отшибе, в полукилометре от базы партии. Склад взрывчатки сейчас пустовал, и сторожку надо было закрыть, но у начальника партии до неё ещё не дошли руки, что было очень удобно ушлым бичам. Собираясь в сторожке, подальше от глаз начальства, они потихоньку ставили брагу и гнали самогон. На этот раз сторожка была пуста. У бичей кончились дрожжи, да и сахар был на исходе.

Аверин растопил печь, смахнул пыль со стола и, почувствовав живительное тепло, исходящее от печки, довольно потёр руки. Была весна, солнце заметно разогревало стены балка, но к вечеру холодало. Присев на табурет, сторож, поморщившись, потёр верх живота. Что-то трудно стало дышать. Вроде как желудок схватило. Надо бы здоровье поправить. Вот и кореша потихоньку собрались. Матвиенко притащил сига. Паша Бояринцев – две булки хлеба. Васька Окороков – чай и сахар. Тимергалиев – два стакана и банку капусты. Рогозин ничего не принёс, еле дошёл сам, у него болела нога, и это его оправдывало.

За разговором быстро оприходовали всю наличность. Обсуждать боевые действия стало невмоготу из-за тяжести мозгового кровообращения. Языки начали заплетаться, глаза потускнели, и соратники незаметно попадали кто куда. Ночью Васька проснулся. Голова трещала, и саднила неудобно подвёрнутая рука. Все спали. Аверин лежал на полу, откинув неестественно голову. Васька растопил печь, поставил чайник и разбудил Матвиенко. От прилива тепла зашевелились остальные. Кряхтя и поеживаясь собрались вокруг стола.

– Вась, разбуди Аверина. Пусть хоть чайку попьёт, вон, как разоспался, даже с кровати свалился. Матвиенко потянулся за чайником. Окороков нехотя наклонился к Аверину и дёрнул его за ухо.

– Мужики, а он ведь холодный, – Васька побледнел и дрожащими руками достал сигареты.

– Погоди ты курить. – Матвиенко обвёл всех испуганным взглядом.

– Басурман, – обратился он к Тимергалиеву. – Ты с ним оставался. Что у вас произошло?

Тимергалиев вскочил:

– Ну и что из этого? Как чуть, так сразу – Басурман. Мы ещё посидели, он говорит, мол, что-то желудок побаливает, пойду, прилягу. Я ещё посидел минут пять и тоже отвалился. А у вас сразу – Басурман. Нашли крайнего.

– Ты не кипятись. Примчится милиция – что-то же надо будет говорить. А то припишут групповуху и загремим на полную катушку. Надо бы хоть прибрать.

Приятели принялись сгребать остатки пиршества. Окороков схватил веник и начал сметать мусор к выходу. Дойдя до двери, он смёл мусор за порог и, внезапно отбросив веник, опрометью помчался в сторону базы. Заметив бегство товарища, вся компания кинулась за ним. Отбежав метров двести, Васька внезапно обернулся и, скорчив гримасу ужаса, показал на балок. Все остановились и с содроганием посмотрели туда, куда указывал Васька, но в ту же минуту услышали его нервный смех. Не дожидаясь мести товарищей, Васька помчался дальше.

Прибежав на базу, компания принялась обсуждать создавшееся положение. Время ещё четыре часа, надо подождать хотя бы до шести и доложить начальству. Жребий докладывать выпал Окорокову. Мужики вразнобой давали советы, как подготовить начальника к такой неприятной новости. Окороков вяло отмахнулся – сам как-нибудь выкручусь. В шесть Васька поплёлся сдаваться. Постучав в дверь и, не услышав ответа, перешагнул порог. Начальник партии приоткрыл глаза и увидел раннего гостя.

– Ты что притащился в такую рань?

Васька чуть помялся:

– Да неприятность.

– Вася, какая может быть неприятность в шесть часов утра после сезона? – начальник с хрустом потянулся.

– В общем так, малость.

– Не тяни ты кота за хвост. Говори конкретно, – начальник уже окончательно проснулся.

– Аверин помер, – выдавил из себя Васька.

Начальник подпрыгнул на кровати и, не попадая ногой в сапог, метнулся к двери. Васька потащился за ним. Осмотрев место действия и собрав все матерные выражения, которые знал, начальник отправился на радиостанцию. Необходимо было доложить в экспедицию и как-то вывезти труп. Связавшись с диспетчером сан авиации, он попросил борт. Вежливый голос поинтересовался симптомами болезни. Услышав, что симптомов нет, а есть в наличии труп, голос ответил, что они трупы не вывозят и посоветовал обратиться в милицию.

В милиции поинтересовались, своей смертью помер или где? Услышав, что своей, послали чуть дальше и бросили трубку. В экспедиции разговор слышали и только посочувствовали. Положение было, хуже некуда. Собрав всех богов и маленьких боженят в одну кучу, начальник, в нарушение всех инструкций, вышел на волну переговоров вертолётчиков. На его счастье как раз в сторону базы летел знакомый пилот.

– Володя, – взмолился несчастный. – Выручай. Ты же на обратном пути как раз над Ватьяром будешь. Захвати у нас срочный груз.

Пилот согласился, и через полчаса вертолёт завис над базой. Завернув труп в два одеяла, бичи скоренько поковыляли к вертолётной площадке. Выскочив из кабины, пилот замахал руками:

– Вы с ума сошли. Мне из-за вашего «жмура» проходу не дадут. Труповозом назовут, и не отмоешься.

Начальник партии чуть ли не на коленях уговорил лётчика забрать труп. Только обещанье банкета в виде коньяка и «малосолки», а также то, что сразу к борту подкатит машина и никто не увидит, что было в вертолёте, подействовало на несговорчивого лётчика. Пилот махнул рукой и угрюмо залез в кабину. Начальник партии скромно примостился в салоне. Вертолёт взлетел.

В аэропорту, пока останавливались лопасти, к вертолёту подбежал техник. Удивлённо уставившись на свёрток, присвистнул: «Жмурика привезли.» Володя схватился за голову, но техник уже полез под брюхо вертолёта. Пилот облегчённо вздохнул, с укором посмотрел на начальника партии который уже руководил погрузкой и быстренько слинял из аэропорта.

Начались хлопоты с похоронами. У Аверина за душой не было ни гроша, и родственников тоже не обнаружилось. А надо было и заплатить в морге, и купить хоть какой-то костюм. Вся эта кутерьма занимала и время, и нервы, и деньги. Начальник чертыхался на эти сложности, возникшие из-за неумеренной пьянки злополучного бича, и с облегчением вздохнул, когда всё закончилось.

Вернувшись на базу в мрачном расположении духа, он подошёл к ожидавшим в курилке бичам. Те сидели на чурбаках, поставленных на «попа», за неимением табуреток и нервно курили, молча переглядываясь друг с другом. Начальник вошёл и свирепо оглядел собравшихся:

– Аверин умер от сердечной недостаточности. Пил много.

Бичи зашевелились.

– Так вот, – начальник обвёл всех тяжёлым взглядом. – Если вы, сволочи, не бросите свою связь с этим проклятым зельем, быстро загнётесь. Друг за другом. Сначала ты, – палец начальника упёрся в Бояринцева.

– Потом ты, – он указал на Матвиенко

– Ты, – палец остановился на Рогозине. – И…, – рука дрогнула, протянувшись вначале к Окорокову. От этого движения у Васьки похолодела спина, но палец ушёл дальше и упёрся в Тимергалиева.

– Ты.

Начальник вышел, громко хлопнув дверью. Бичи нервно засмеялись. Вот учудил начальник, очерёдность установил.

Лето быстро пролетело. К осени стали возвращаться отпускники. Сезон уже был на носу, и оставленных на летний период рабочих спешно отправляли в отпуска. Паша Бояринцев улетел к родственникам и при бурной встрече с роднёй отравился самогоном.

Получив телеграмму о кончине бедолаги, начальник зачитал текст всем присутствующим и, собрав деньги в помощь родственникам, послал перевод. В тот же день внезапно занемог Матвиенко. Держась за сердце, он лежал на кровати, хватая ртом воздух. Вызванный из Воркуты санборт срочно доставил его в реанимацию. Через два дня Матвиенко умер.

Бичи насторожились и стали с подозрением посматривать на Рогозина. Рогозин ходил петухом по базе и, посмеиваясь, сообщал всем, что его обухом не перешибёшь. Действительно, здоровью Рогозина можно было позавидовать. Работая в топо-отряде, он ежедневно проходил десятки километров, не уставая и не снижая темпа.

Все постепенно успокоились, и Рогозин, отработав сезон, выехал в Воркуту на отгулы. Дня через три его соседка по квартире позвонила в экспедицию и попросила угомонить разбушевавшегося соседа. Целый день он кричал как недорезанный. Зам начальника партии поехал на квартиру Рогозина. На стук никто не отвечал. Вызвав участкового, вскрыли дверь. Рогозин лежал на полу среди пустых бутылок и уже не дышал. Рядом валялась бутылка с какой-то мутной жидкостью. Понюхав горлышко, замнач понял, что Рогозин проглотил соляную кислоту и от ожога пищевода скончался. Видно от боли он и кричал, но сил подняться и хотя бы доползти до двери уже не было.

Весть о кончине очередника быстро разнеслась по посёлку. Напуганный этими необъяснимыми случаями, бедный Басурман бросил пить и замкнулся. Бичи от него шарахались, как от живого покойника. Только со своим другом Васькой он мог вести задушевные разговоры. Но время шло, и постепенно из людской памяти стёрлись и фамилии несчастных, и сами случаи. Жизнь продолжалась.