Европейские негры

Не одной баронессе Вольмар принес счастие этот вечер. Молодой граф Форбах, танцуя с Евгениею фон-Сольм, решился откровенно высказать ей свои чувства, ободренный тем, что слышал в голубой галерее. Нам нет надобности подслушивать ответ Евгении; довольно сказать, что молодой граф не обманулся в своих надеждах.

III. Старая история

Бал кончился. Тихи и пусты были огромные приемные комнаты. Старый граф уже отдыхал от вечерних трудов своих; но близкие приятели молодого графа собрались в его кабинете потолковать на свободе en petit comité о вечере, который был так блестящ и весел. Общество молодого графа состояло из тех же самых лиц, которых встретили мы у него в первый раз; кроме них был тут один только герцог Альфред. Герцог лежал на мягком chaise longue; подле него сидел барон фон-Бранд, в изысканно-безукоризненном костюме, как всегда, и, как всегда, благоухая восхитительным coeur de rose; на другом диване лежал майор фон-Сальм, чрезвычайно-скандализируя тем чинно-сидевшего подле него Брахфельда, недавно-получившего звание советника; Эриксен и Форбах расположились в креслах.

– Да, я танцовал с истинным самоотвержением, говорил герцог: – впрочем, вечер был столь же весел, как и многолюден; кажется, и вы все, господа, не щадили себя. Только вы, Бранд, вероятно, почти вовсе не танцовали. Посмотрите, майор: он как-будто сейчас только кончил свой туалет: его галстух, его волоса, наконец вся его фигура ясно изобличают, что он не сделал ни одного тура вальса.

– Вы ошибаетесь, герцог: я танцовал не менее других, отвечал Бранд: – но мое правило: удерживаться от всяких увлечений и не забывать, что излишняя быстрота движений вредит туалету.

– У барона, кроме танцев, были другие мысли, сказал Брахфельд.

– Да, барон, мы за вами кое-что заметили, прибавил майор.

– Что ж такое? Ради Бога, вы знаете, я люблю проникать в чужия тайны, сказал герцог: – кто ж из достоуважаемых мужей может жаловаться на барона?

– Барон Бранд долго разговаривал с баронессою Вольмар, важно сказал Брахфельд.

– А я заметил, что он волочится за обергофмейстершею, прибавил майор.

Барон снисходительно улыбнулся и кокетливо приложил к губам платок, от которого повеяло coeur de rose. – Messieurs, вы меня хотите представить Дон-Жуаном. Не верьте им, герцог. Я, messieurs, также кое-что заметил за иными, но молчу.

– Не обо мне ли вы говорите? сказал Форбах: – берегитесь, я знаю самый страшный из ваших грехов.

– Вы? вот это любопытно!

Граф значительно посмотрел на него и торжественно произнес:

– Барон, не напомнит ли вам чего-нибудь слово полиция? Он надеялся заметить невольное движение при этом намеке, но ни один мускул не шевельнулся на открытом лице барона.

– Полиция? сказал он спокойно: – coeur de rose, какое ж отношение имеет она к вашему балу?

– О, коварный человек! отвечал хозяин: – разве я не видал, как вы пожали руку Августы, дочери президента полиции?

– Барон решительно Дон-Жуан, сказал герцог: – я слышал об этом.

– Старая история! отвечал барон, пожимая плечами: – чтоб избежать сплетень, я сделаюсь отшельником.

Из передней в это время послышался громкий и веселый хохот.

– Без доклада нельзя, сударь, говорил камердинер.

– Пустяки, граф будет благодарен, если вы дадите мне сделать ему сюрприз.

С этими словами дверь отворилась и вошел молодой человек лет тридцати, в дорожном костюме, в меховых сапогах, с шалью на шее. Все вскрикнули от изумления и радости.

– Откуда вы являетесь, как видение? сказал герцог, протягивая руку вошедшему.

– Ты ли это, Гуго? говорил хозяин, бросаясь ему навстречу.

– Кажется, вы должны видеть, что это я и что я вошел сюда прямо из дорожного экипажа.

– Садись же, Штейнфельд, и рассказывай, из каких тридевятых земель прикатил ты. Ты остаешься ночевать у меня?

– Конечно, и останусь еще три-четыре дня, пока приищу квартиру. Я мог бы приехать часа три назад, но на последней станции узнал, что у тебя, Форбах, бал; я не хотел переодеваться, и подождал на станции, чтоб явиться, надеюсь, в самую удобную минуту.

– Да откуда ж ты?

– Теперь из Индии, где воевал с сейками.

– А где пропадал ты прежде?

– Был в Китае, в Египте, на Мысе Доброй Надежды, в Северной Америке, в Бразилии – одним словом везде, где только можно быть.

– Да, messieurs, он, вероятно, хотел размыкать по свету свое горе, сказал герцог: – он скрылся от меня из Вецлара, вследствие загадочной истории… да, господа, вследствие происшествия, которое, кажется, в первый раз сильно затронуло его сердце.

– Возможно ли? Наш непостоянный Штейнфельд отдался в плен какой-нибудь красотке? расскажи, пожалуйста; это гораздо-любопытнее твоих сражений с сейками, сказал майор.

– Нет, лучше расскажу вам о сейках, отвечал Штейнфельд: – герцог преувеличивает; мое вецларское приключение вовсе не так интересно.

– Не хочет рассказывать, стало быть, оно действительно интересно, сказал Форбах. – Теперь и я присоединяюсь к майору и требую вецларской истории.

– Да, об этой истории доходили до меня очень-занимательные слухи, продолжал герцог: – я семь лет ждал объяснения от вас, Штейнфельд, вы не можете отказать в нем. Видите, как вы наказываетесь за свою скрытность: если б рассказали тогда мне, одному, не были бы теперь принуждены рассказывать целому обществу.

– О, тогда никакая сила не заставила бы меня говорить! задумчиво сказал Штейнфельд: – но теперь это дело прошлое…

– Не мучь нас, Штейнфельд: мы здесь все свои люди, можешь оставить свою скрытность.

– Пожалуй, сказал Штейнфельд, вздохнув. – Вы знаете, семь лет назад, я поехал с герцогом путешествовать, и мы доехали до Вецлара, где вздумали прожить несколько времени. На другой день по приезде, мы были в театре, в бельэтаже. Я заметил в партере девушку необыкновенной красоты: её нежные черты лица, дивные русые волосы и голубые глаза чрезвычайно заняли меня. Признаюсь, я гораздо-больше смотрел в партер, нежели на сцену…

– Ну, да, я тогда же заметил это, сказал герцог: – и уж вперед знал, что начинается роман.

– О, как дивно-хороша была она! Я спрашивал о ней в антракте своих вецларских знакомых: никто не знал её. Она заметила, что я не свожу с неё глаз, и также несколько раз поднимала на меня свой упоительный взгляд. У меня кружилась голова, когда глаза наши встречались. По окончании спектакля я дожидался её на крыльце; она прошла мимо меня с женщиной пожилых лет; они сели в наемную коляску. Я велел своему человеку во что бы ни стало узнать, где они живут…

– Да, легкомысленный юноша, вы ушли из ложи, бросив меня одного – помню, сказал герцог.

– Мой ловкий Жак сел на запятки их экипажа; они поехали в одно из отдаленных предместий. Выходя из экипажа, старуха заметила непрошенного спутника и прочитала ему очень-назидательную речь. Слушая наставления, он заметил фасад дома и на другой день поутру разузнал, что старуха – вдова Цинкейзен, а девушка – её дочь, и что они приехали в Вецлар всего только два месяца, откуда – никто не знал. Выслушав донесение, тотчас же уселся я за письменный стол и сочинил письмо такого содержания, что я в отчаянии от неловкого положения, в которое поставил меня Жак перед г-жею Цинкейзен, и что я покорнейше прошу позволения лично выразить мое сожаление об этом неприятном случае и проч. и проч…

– Недурно! сказал майор: – видно опытного человека.

– Да, это было довольно-смело, отчасти даже дерзко. Но успех оправдывает все: г-жа Цинкейзен отвечала, что готова принять меня. Я отправился, старуха припала меня одна. Я извинялся тем, что дочь её произвела на меня слишком-сильное впечатление. Она улыбнулась очень-благосклонно. Надобно вам заметить, что слухи, собранные Жаком, были несовсем благоприятны для старухи. Дочь, напротив, соседи называли идеалом чистоты и доброты. То и другое, по моим замечаниям, оказалось справедливо. Я выпросил позволение продолжать свои визиты. Старуха согласилась. Я попросил позволения лично извиниться перед её дочерью в беспокойстве, которое могла пробудить в ней неловкость моего человека. Она согласилась и позвала дочь. Я был очарован ею. Дочь ни мало не походила на мать, истую мещанку, без всякого воспитания и образования, между-тем, как Элиза была превосходно образована. Мне казалось, что она англичанка: по крайней мере в типе красоты её было что-то английское. Да, теперь я уверен, что старуха не была её матерью.

Барон Бранд, о котором все забыли, слушая расскащика, тяжело вздохнул.

– Что с вами, барон? сказал герцог: – уж не жалеете ли вы, что не вы были на месте Штейнфельда?

Едва только обратилось на Бранда общее внимание, как он уже состроил приторно-сантиментальную мину и сказал:

– Герцог, вы знаете, как слабы мои нервы; я не могу без глубокого чувства слушать рассказа, начинающагося столь грустно.

– После первого же разговора с этою девушкою я почувствовал, что страстно полюблю ее, продолжал Штейнфельд. – Так и случилось. Старуха, как-бы нарочно, оставляла нас одних. Через неделю я был уверен, что Элиза также любит меня…

– И дело пошло по заведенному порядку? прервал герцог.

– Оно вовсе не шло. Мое чувство было чисто, как и мои мысли.

– Значит, ты хотел жениться на этой девушке? спросил Форбах.

– Да, были такие минуты. Одно останавливало меня: странная личность её матери. Если б старуха была женщина честная, я не задумался бы, хоть она была грубая мещанка. Но… впрочем, вы на деле увидите, какова была она. Однажды, когда я пришел, меня встретила одна старуха; Элизы не было дома. Это случалось уж не раз, и я спокойно уселся на диван, спрашивая, куда она уехала.

– Я нарочно услала ее из дому, чтоб переговорить с вами, отвечала старуха. – Вы бываете у нас часто, всегда очень-внимательны к Элизе – позвольте же спросить, с какими целями? Скажу вам откровенно, что собственно на вас я не рассчитываю: вы, как мне известно, человек очень-небогатый; но если вы хотите оказать дружескую услугу герцогу Фельзенбургу, с которым путешествуете, то будьте со мною откровенны…» – Я вспыхнул и не мог сказать ни слова от негодования. «Не беспокойтесь, я женщина, знающая свет и людей. Если вы действуете по поручению вашего друга, я очень-рада». Я сидел, не зная, что отвечать этой женщине. – «Понимаю, что вы сами также влюбились в Элизу, продолжала она с улыбкою: «и вам трудно отказаться от неё; но доверьтесь моему расположению к вам: ваши притязания не могут пострадать от наших сношений с герцогом: вы еще неопытны; многое, по-видимому, несовместимое, легко улаживается людьми, знающими жизнь». – «Но я хочу жениться на вашей дочери!» вскричал я. – «Это для меня не рассчет», с улыбкою отвечала старуха.

– Вы коварный друг, Штейнфельд! сказал герцог: – как же не передали вы мне такого интересного обстоятельства?

– Не забудьте, герцог, что я страстно любил эту девушку. Не стану пересказывать вам, каких вещей наговорил я старухе, с какими чувствами ушел от неё. Через час меня не было в Вецларе.

– Надеюсь, по крайней мере, вы увезли с собою Элизу? спросил герцог.

– Я ускакал один. Но через месяц я воротился в Вецлар, продав все, что имел. Было уже поздно. Я нашел только письмо от Элизы, оставленное для меня у хозяйки дома, в котором они жили. Потом я встретил Элизу в Париже. Старуха принимала меня очень-ласково, пока у меня были деньги, а после того поехал я скитаться по свету.

– Ясно, что старуха не могла быть матерью Элизы, заметил майор.

– Да; но тогда я не знал этого, к-несчастью, вздохнув, проговорил Штейнфельд и, закурив сигару, замолчал.

– А вы, что скажете, барон? спросил герцог: – мы с вами не были бы так простодушны, как Штейнфельд; старуха не провела бы нас? сказал герцог. – Ба! да вы совершенно растроганы, барон!

– Что тут сказать? произнес Бранд дрожащим от волнения голосом: – разве повторить вместе с Мефистофелем: «не она первая, не она последняя». – Вы расстроили мои нервы, Штейнфельд, прибавил он, стараясь придать своему голосу обыкновенную кокетливость и обмахивая лицо платком, от которого повеяло запахом coeur de rose. – Я должен ехать домой, чтоб успокоиться. До свиданья, Форбах.

– Пора и мне отправляться домой, сказал герцог: – уж оченьпоздно Прощайте, граф.

Остальные гости также встали.

Барон Бранд отпустил карету домой и пошел пешком.

IV. Брат и Сестра

Без цели бродил Бранд по пустым улицам города, печально опустив голову, расстроенный, упавший духом. – «Нет, теперь она погибнет! Тут было пять человек. Что будет, когда он встретится с нею? Они догадаются, хоть он не скажет с нею ни одного слова; малейшей перемены в его или её лице будет довольно, чтоб погубить ее! О, если б я знал, как будешь ты болтать на её погибель, я избавился бы от твоего глупого языка! А теперь чем я могу спасти ее? Я бессилен, я беззащитен против опасности!»

Долго бродил он, пока, подняв голову, увидел, что случайно подошел к маленькому, но опрятному, двух-этажному дому, окруженному садом. – «Бедное дитя! твой отец губит твою мать! Быть-может, взгляд на твое спокойное, светлое лицо успокоит и меня». – Он вынул из кармана ключ, отпер калитку и тихо пошел по лестнице.

– Кто там? спросил из первой комнаты верхнего этажа голос Бейля.

– Я, любезный друг, отвечал Бранд: – я хотел взглянуть на ребенка.

– Вы, верно, не спали всю ночь; а мне уж пора вставать, сказал Бейль: – сейчас оденусь и выйду к вам.

– Я провел вечер и ночь в сильном беспокойстве. Скажите, здоров ли ваш воспитанник?

– Да, он здоров, весел и очень-мил.

– Вы не замечали никаких подозрительных людей вокруг дома? Вы знаете, как я боюсь, чтоб люди, которым вовсе ненужно того знать, не открыли, куда исчез наш малютка от Шламмера?

– Однажды только мне показалось, когда я шел по улице, за мною следила какая-то неблаговидная фигура в черном фраке. Я взял фиакр и проехал на другой конец города, так-что, надеюсь, он не узнал, где я живу.

– Благодарю вас, Бейль, сказал Бранд, пожимая ему руку. – Я вполне полагаюсь на вашу осторожность. Я пойду взглянуть на ребенка.

Через четверть часа барон воротился к Бейлю. – Тяжело у меня на душе, сказал он: – и не с кем разделить мне мою печаль. О, как мне хотелось бы иметь человека, с которым мог бы я говорить! Будьте моим другом, Бейль.

– Я одинок в мире; в вас я нашел покровителя – можете ли вы сомневаться во мне?

– Да, я довольно узнал вас, Бейль: вы скромны и благородны; вам можно доверять все… Бранд задумчиво склонил голову на руку. – Мне кажется, что недолго осталось мне жить на свете; тогда этот малютка останется беззащитен, если не будете вы его защитником, продолжал он. – Вам надобно будет узнать, кто мать его… Да и теперь она захочет видеть его… она будет здесь, я не удержу ее от этих опасных свиданий. Да, от вас невозможно скрывать нашей тайны, и, не правда ли, вы будете верным хранителем её?

Бейль протянул руку барону.

– Слушайте же! О, как облегчено будет мое сердце, когда хоть один человек на свете будет знать меня таким, каким сделала меня судьба!

– Вы никогда не выезжали из Германии, начал Бранд: – вы не знаете, как прекрасен юг. Кто раз был в Италии, никогда не забудет её. Но еще прекраснее Сицилия; я до сих пор мечтаю о своей родине. Я родился в Палермо. Мать моя была сицильянка, отец – англичанин, который заехал в Сицилию на своей яхте, и влюбился в мою матушку. Он был старший сын лорда Кембля. Женившись, он написал своему отцу, прося его благословения; но старик, оскорбленный самоволием сына, лишил его наследства. Батюшка остался жить у своего тестя, маркиза Бианки, надеясь, что время смягчит гнев лорда Кембля. Скоро тесть умер; на долю моей матери досталось имение, хотя и не большое, но достаточное, чтоб жить прилично. Они были счастливы друг другом и двумя детьми.

Прошло несколько лет. Не знаю, хлопотал ли батюшка о примирении с отцом, но вдруг получил он уведомление, что лорд Кембль готов простить его, если он с своим семейством переедет в Шотландию, где жил старый лорд. Мы сели на корабль. Мне было тогда десять лет, сестре четыре года. Через несколько времени счастливо вышли мы на шотландский берег. У пристани ждали нас две кареты, присланные старым лордом, и мы поехали в его наследственный замок. Когда батюшка вошел вместе с нами в комнату, какой-то старик (его злое лицо тогда испугало меня) подал письмо, прочитав которое, батюшка сделался печален. «Друг мой, сказал он матушке, отец мой спешил сюда встретить нас, но занемог на дороге и остановился в одной деревне, за несколько миль отсюда. Он желает, чтоб я немедленно ехал к нему. Я должен исполнить его волю». – Матушка просила, чтоб он взял ее и нас с собою. – «Я боюсь оставаться одна в этом угрюмом замке, среди незнакомых мне людей», говорила она. – «Ужь ночь на дворе и дорога очень-дурна», отвечал отец: «тебе и детям было бы слишком-безпокойно провожать меня. И чего тебе бояться? Ты в своем замке, эти люди твои служители. Завтра до рассвета я буду опять с тобою». Комнаты замка были великолепны, но казались холодны и мрачны нам, привыкшим к легким зданиям Палермо.

Он поужинал с нами, осмотрел приготовленные для нас комнаты и отправился, поцеловав меня с сестрою и обняв матушку. Матушка печально села в кресла и взяла к себе на колени сестру; я смотрел вместе с ними в окно на отъезд батюшки. На дворе стояло несколько служителей с факелами; он сел на лошадь и поскакал; позади его поехал старик, передавший письмо, и несколько человек верхами. Я зарыдал, когда он скрылся за деревьями парка: мне казалось, что батюшку увозят насильно, что ему грозит какая-то беда. Матушка также была очень-грустна. Всю ночь мне грезились страшные сны, и вдруг я вскочил с постели: мне показалось, что около меня раздаются незнакомые голоса; в-самом-деле, проснувшись, я услышал говор в соседней комнате. Сестра также проснулась на этот шум и сидела на своей кроватке. «Что там говорят?» спросил я. «Не знаю», отвечала она, «но матушка там плачет». Я был тогда смел и боек; я бросился к дверям, с криком: «я защищу ее!» – но едва сделал я несколько шагов, как сильная рука схватила меня за плечо; я обернулся, это был злой старик, поехавший с батюшкою. «Куда ты?» спросил он сердито. – «К матушке; она плачет, ее обижают» отвечал я. – «Вишь, какой молодец! ложись-ко спать, да не суйся, где тебя не спрашивают». И с этими словами он толкнул меня к кровати. Никто никогда не бил меня; я вспыхнул; но что мог я сделать ему? и, стиснув зубы от гнева, я сел на кровать и стал прислушиваться. Да, это был голос матушки. Она рыдала, она говорила дрожащим голосом: «Отдайте же мне детей моих! Боже мой, что будет с ними!» И я кричал: «Мама! не бросай нас, мы здесь!» Но вдруг все затихло. Старик раскрыл окно и перегнулся, выглядывая на двор. У крыльца послышался стук колес, шум шагов, раздался крик матушки; я осматривался кругом, ища оружия: я хотел защищаться, мстить злому старику за себя и за матушку. Над моею кроватью висели кинжалы и пистолеты. Я тихо стал на кровать, вынул из ножен кинжал, который висел ниже других, и держал его за спиною. Опять раздался крик матушки: «Отдайте мне детей!» Старик закричал: «Ну, поворачивайтесь проворнее! Везите ее поскорее!» Снова послышался страшный, раздирающий душу стон матушки, хлопнул бич и колеса быстро зашумели по песку. Я крепче стиснул в руке кинжал. Старик закрыл окно и пошел ко мне, говоря: «Теперь приймусь за тебя, щенок: плетка тебя вышколит, будешь у меня шелковый». Я не помнил себя от ожесточения; но я рассчитал инстинктивно, что рука-моя слишком-слаба для удара, – когда он был на шаг от меня, в один миг упер кинжал рукояткою к своей груди и бросился на старика с кровати всем телом. Кинжал до самой рукоятки вонзился ему в грудь. Он упал мертвый, даже не застонал.

– Вы убили его? с испугом сказал Бейль, чрезвычайно-добродушный, несмотря на свои саркастические выходки.

– И по делом. Он был главною причиною всех наших несчастий. Он управлял слабым рассудком лорда Кембля, как я узнал после. На шум падения прибежали люди; вошел человек очень пожилых лет, опираясь на палку – это был лорд Кембль. «Прекрасно!» сказал он взглянул на труп: «ужь видно, каков будет молодец! – Увезите их поскорее». Сестру и меня схватили, несмотря на все мое сопротивление, посадили в экипаж, и повезли – куда – я не знал. Долго мы ехали; две ночи я не спал, на третью сон одолел меня, и когда я проснулся, сестры не было со мною. Когда и как нас разлучили – я не помнил; я помнил только, что заснул обняв ее. Не могу выразить вам, как тяжело этот последний удар поразил меня! Я страстно любил свою Люси. Меня привезли в какую-то деревню и оставили у поселянина, который вовсе не смотрел за мною. Мальчик живой, смелый и сильный, я был первым во всех играх и шалостях; скоро я стал удальцом в полном смысле слова: не было крутизны, на которую я не взобрался бы, не было лошади, которой не мог бы я объездить. Часто пропадал я из дому на два, на три дня, бродя по лесам и горам. Но мысль о том, чтоб отыскать матушку и сестру, никогда не покидала меня. Почему ж я не убежал? Горе, одиночество, шалости развили меня не по летам; я уж понимал, что без денег, один, я ничего не могу найти; притом же я не знал даже фамилии моего отца – у нас в доме называли его просто: «сэр Роберт»; я не знал, в каком краю Шотландии лежит замок моего деда, и я понимал, что бежать одному бесполезно. Но как я обрадовался, когда, подле нашей деревни, появился табор цыган! Я подружился с ними, проводил в таборе целые дни, наконец ушел с ними. Долго я скитался по разным углам Англии; но вот одному из табора надобно было гнать в Шотландию лошадей, и я отправился с ним. Со времени нашего несчастья прошло несколько лет; я был уже взрослый мальчик. Имени дедовского замка я не помнил, но надеялся узнать его фасад и парк, и ездил верхом на десятками миль во все стороны, осматривая каждый замок. Много раз меня обманывало воображение, но все подробности места врезались в мою память, и, внимательнее всмотревшись, я узнавал, что ошибаюсь. После долгих поисков я нашел его, этот роковой замок. Сквозь решетку забора я видел играющих детей; одна девочек была похожа на мою сестру; но вот на крыльцо вышила молодая дама в траурном платье и увела детей в комнаты. Я пошел в деревню, принадлежащую к замку и начал расспрашивать о его владельцах. «Лорд Ричард Кембль умер полгода назад, на охоте, упав с лошади» сказали мне. «Кто ж эта дама в трауре? чьи это дети?» – «Дама? – супруга покойного лорда, то-есть, видите ли, вторая супруга» сказали мне: «потому что первая жена это была какая-то иностранка; когда он приехал с нею домой, старый лорд велел взять ее и двух своих внучат, то-есть, детей иностранки, и отправил их куда-то, должно быть, назад, за границу, потому что, видите ли, сын женился без его позволения, да еще на бедной. Ну, сначала сын очень тосковал, можно сказать, убивался; а потом покорился отцу. Подали просьбу, что брак был недействительный, и – разумеется, люди богатые – дело так и решили, как им хотелось. Значит, первую жену нечего и считать женою, а дети от неё, стало быть, незаконные. Тогда старик нашел сыну богатую невесту и женил его. Это ты видел детей от второй жены. Ну, теперь, как он убился, она осталась вдовою, а дети – сиротами, потому и ходят в трауре». Итак, я был отвергнут моим отцом! Сестра моя, если она жива, покинута теперь совершенно на произвол судьбы; и где она теперь? и где матушка? Как мне искать их? После этого я, очертя голову, бросился во все удалые похождения цыганского табора. Прежде я только бродил с цыганами, но не участвовал в их делах. Конечно, я не хотел заниматься мелкими проделками; я был честолюбив, и хотел опасностей и славы в своем кругу.

Однажды атаман табора сказал мне: «Если в тебе есть смелость, мы с тобою завтра можем за один раз обогатиться». Я согласился. «Нынешнею ночью мы остановим на дороге одного из самых богатых здешних помещиков» сказал он: «он везет с собою гибель денег; правда, есть с ним и лакеи; не мало ли будет нас двоих?» – «Управимся и двое, хотя б их было десяток» сказал я. Мы засели в лощине, за кустами. Часу в первом услышали стук кареты. На лошадях сидели два почтальона, сзади кареты два лакея. Я бросился на лошадей, остановил их, стащил одного почтальона с седла; лакеи выстрелили по мне, но я спрятался под лошадей, стащил и другого почтальона, вынул двуствольный пистолет, заставил почтальонов выпрячь лошадей, которые тотчас убежали и вслед за ними почтальоны. Между-тем, товарищ мой запугал лакеев, которые не смели тронуться с места. Я подошел к дверце кареты. Сидевший в ней сделал по мне два выстрела, но я каждый раз отсторонялся; потом я вытащил его из кареты; это был старик, хромой и опиравшийся на палку. Я усадил его на камень, лежавший у дороги, снял фонарь с кареты и, осветив ему лицо, вскрикнул от изумления: черты старика были мне знакомы; это был мой дед, враг моей матери. Я присматривал за ним, а товарищ мой вынимал шкатулки из экипажа. Кровь кипела во мне, а пока я не знал, кто он, я был очень спокоен; но и тут я превозмог себя. «Помните ли ту ночь в вашем замке, когда вы погубили счастье целого семейства?» тихо сказал я ему: «помните ли, как отца принудили вы сделаться преступником перед женою и детьми, растерзали сердце матери, лишили детей родительского надзора, законных прав и честного имени, отдали их на жертву нищете и пороку? Ну вот порадуйтесь же, я ваш внук. Мы с вами больше не увидимся, разве когда меня будут судить, а вас позовут быть свидетелем». Он молчал, опустив голову: интересно бы знать, с досады или раскаянья? Товарищ мой кончил свое дело, и мы ускакали. Добыча наша была чрезвычайно-велика. Мы делили ее на рассвете в развалинах старого аббатства. Я отдал товарищу все деньги, себе взял банковые билеты и бумаги. Он почел меня сумасшедшим. После того мы с ними не виделись.