В огонь и в воду

– Беда в том, что Провидение не на моей стороне…

– Ну, так я беру на себя кричать вам на каждом шагу, берегитесь! опасное место!

Граф де Колиньи отодвинул рукой развернутый на столе план, который он рассматривал, когда Гуго вошел к нему.

– Завтра, – сказал он, вставая, – мы пойдем с вами к королю.

– К королю? – вскричал Гуго.

– А почему же нет? Вы – довольно хорошего рода, чтоб иметь право быть на малом выходе… я сам повезу вас… бывают случаи в жизни, где лучше всего взять быка за рога. Ваше положение именно в этом роде.

Граф де Колиньи позвонил. Вошел лакей.

– Граф будет жить здесь; приготовьте ему комнаты.

– Вы позволите мне дать тоже приказание?

– Прошу вас.

Гуго обратился к ожидавшему лакею.

– Пойдите, пожалуйста, на подъезд; так есть человек с ручной тележкой и другой с плетушкой на спине. Одного зовут Кадур, а другого Коклико. Это мои друзья. Попросите их сюда.

Граф де Колиньи смотрел на него с удивлением, пока лакей уходил.

– Я не могу, объяснил Гуго, оставить на произвол розыскам Лоредана и его дозора двух моих слуг, которые всегда готовы рисковать для меня жизнью.

Через минуту, Гуго представил графу де Колиньи Кадура и Коклико. Оба прибрали уже в конюшни графа тележку и плетушку.

– Нельзя знать, что случится, и очень может быть, что они нам еще понадобятся, – говорил глубокомысленно Коклико.

Граф де Колиньи пользовался милостями Людовика XIV, который не забыл, как открыто наследник великого адмирала отделился, в смутное время Фронды, от принцев и перешел на сторону короля, когда дела его далеко еще не были в хорошем положении. Эти милости давали графу при дворе видное положение, но он должен был постоянно бороться с принцем Конде, старинная злоба которого не слабела с годами. Вот это-то личное влияние свое граф де Колиньи хотел теперь употребить в пользу Монтестрюка, решив действовать смело и быстро.

На следующий же день действительно, он вместе с Гуго поехал в Фонтенебло, где находился двор, назвал своего спутника дежурному шталмейстеру и стал на таком месте, где должен был пройти король по возвращении с охоты.

Трубы возвестили скоро приезд Людовика XIV, который появился в сопровождении толпы егермейстеров и дам. Другая толпа ожидавших дворян бросилась во двор – поклониться королю, и потом вслед за ним вошла в парадные залы дворца, среди пажей и голубых камер-лакеев, освещавших путь факелами и свечами, огонь которых подвигался, как огненный поток. Это торжественное шествие вверх по широкой парадной лестнице служило верным изображением самого блестящего царствования короля, которое достигало в то время высшей степени славы и величия. Ослепленный окружавшею молодостью, красотой, славой, Гуго пошел вслед за Колиньи в галерею, где король только что остановился.

– Граф де Шаржполь, нарочно приехавший недавно из Арманьяка, чтоб иметь счастье поклониться вашему величеству и лично выразить желание посвятить себя службе вашей, – произнес граф де Колиньи с низким поклоном.

– Очень рад приезду графа де Шаржполя к моему двору, – отвечал король, который уже начинал выказывать свое расположение к молодым людям и которому лицо Гуго понравилось с первого же взгляда.

– Граф де Шаржполь хочет еще просить ваше величество не отказать ему в милости, – продолжал его покровитель.

– Уже! – ответил король, улыбаясь немного насмешливо, но не без благосклонности.

– Я хочу, чтобы признательность ознаменовала первый же день, когда мне было дозволено предоставить себя в распоряжение вашего величества, – отвечал Гуго с почтительной смелостью.

– Говорите, – продолжал король, обратясь к графу де Колиньи.

– Он имел несчастье встретить одного искателя приключений и, по роковому стечению обстоятельств, было вынужден обратить против него шпагу на мостовой доброго города Парижа и положить его наземь.

– Дуэль! – произнес король, нахмурив брови.

– Я не был бы здесь – ваше величество хорошо это изволите знать – если бы дело графа де Монтестрюка не было правым: он был вызван и должен был защищать свою жизнь против недостойного противника, который прежде еще изменил у графа де Шаржполя законам гостеприимства.

– Если так, то я прощаю и надеюсь, что вперед вы не забудете почтения и повиновения, какими обязаны издаваемым нами указам.

– Это еще не все, государь. Вследствие этой дуэли, граф де Шаржполь был завлечен в засаду и должен был защищаться против ночного дозора. который напал на него и осыпал ружейными выстрелами, в противность всякой справедливости. Он вынужден был опять обнажить шпагу и кровь была пролита.

– И я тем более об этом сожалею, – сказал Гуго, гордо сохраняя свое спокойное и почтительное положение, – что все честолюбие мое, при отъезде из провинции, состояло в том, чтобы пролить всю мою кровь, до последней капли, для славы вашего величества.

– Я же, ручаюсь за невинность и добросовестность графа де Шаржполя, осмеливаюсь еще сослаться и на самое имя, которое он носит. Преданность королю передается в его роде от отца к сыну. Граф де Шаржполь единственный представитель своего рода. Ваше величество изволите знать о подвиге первого из Шаржполей в такой день, когда дело шло о свободе и жизни короля Генриха IV, вашего славного деда.

– Знаю, – отвечал Людовик XIV, – покойный король, отец мой, рассказывал мне эту историю, о которой слышал от августейшего главы нашего дома[3]. Я очень рад видеть при своем дворе потомка того человека, который показал себя тогда таким хорошим французом и таким хорошим солдатом. Благодарю графа де Колиньи за доставленный мне случай узнать его.

– Мое искреннее желание – идти по следам графа Самуила де Шаржполя и кинуться в свою очередь с обнаженной шпагой на врагов короля.

– Может ли граф де Шаржполь надеяться, государь, что его не будут больше ни беспокоить, ни преследовать за такое дело, в котором правда на его стороне?

– Я прикажу и даже сделаю больше.

Король сделал знак; подошел дежурный офицер.

– Маркиз де Креки, – продолжал он, – в моей военной свите есть, кажется, вакантное место поручика. Скажите графу де Лувуа, чтоб отослал патент графу де Шаржполю.

Сказав это, король махнул приветливо рукой Гуго и Колиньи, и пошел далее.

Все заметили благосклонную улыбку короля во время длинного разговора с новым лицом в древнем фонтенблоском дворце. Придворные, стоявшие поодаль, придвинулись ближе: всем любопытно было узнать имя этого дворянина, принятого его величеством так милостиво. Некоторые, получив ответ от графа де Колиньи, пожелали познакомиться с Гуго.

– Король разговаривал с вами сегодня благосклонно, – сказал Колиньи Гуго, – завтра у вас будет больше друзей, чем волос на голове.

– Тем лучше!

– Ну, не знаю! Иногда бывает очень опасно иметь так много друзей. Их объятия напоминают мне те венки, которые жрецы вешали в древности на шею жертвам. Вас осыпают приветствиями, и именно те самые руки, которым вы доверяетесь, ведут вас незаметно к самой пропасти. Ни в одном болоте нет таких опасных ям, как в этих прекрасных, блестящих позолотой галереях. Здесь нужно ходить, открыв глаза и уши.

Совет был хорош, но одна вещь озабочивала Монтестрюка более, чем все козни и ловушки на скользкой придворной почве: ему хотелось разгадать загадку, которая хранилась у него в кармане, в виде записки с подписью Орфиза де М…

Прежде всего, после представления королю, так ловко устроенного графом де Колиньи, он поспешил к герцогине д'Авранш. Он нашел ее в великолепном наряде, она собиралась ехать на прием у королевы. Граф де Шиври был с нею и рассыпался в похвалах с драгоценными вещами, которые одна из горничных подавала ей. Цезарь не мог скрыть удивления при виде Гуго, но поспешил к нему на встречу.

– Что это мне говорили? за вами гоняется полиция?… Слава Богу, это неправда, как я вижу!

– Теперь это действительно неправда, но еще недавно я бы не мог этого сказать.

– Как это?

– Целая история: беготня по улицам, прыжки через стены, падение в сад, переодеванье в шутовской наряд, и всё это, чтоб отделаться от полицейских, выпущенных на меня целой стаей.

– Выходит, настоящая Одиссея? – спросил Цезарь.

– Которая окончилась только в Фонтенбло, у короля.

– Теперь все для меня ясно! Вот почему, должно быть, я вас так давно и не видела, – сказала Орфиза, смотрясь в зеркало. – Мне тоже говорили, кажется, о какой-то дуэли, в которой вы наделали чудеса… Кто-то еще вчера сравнивал вас с знаменитым Амадисом Галльским!

Сарказмы Орфизы затронули Гуго за живое.

– Эта дуэль, о которой вам рассказывали, вероятно, от нечего делать, разные любезники, – отвечал он, – имела удивительные последствия, и первым из них была схватка, в которой два или три бедняка лишились жизни.

– Столько разом! и, без сомнения, от вашей могучей шпаги?

– Увы, да! другое последствие – то, что ваше имя было замешано в этой истории.

– Мое имя?! – вскричала Орфиза.

– Ваше имя, лучшее доказательство – вот эта записка.

Гуго вынул из кармана записку, переданную ему вечером в Маломускусной улице, и подал ее раскрытою герцогине. Пробежав ее глазами, она расхохоталась.

– И вы могли подумать, что я написала подобную записку? – спросила она. – Вот наивность, очень близкая к дерзости! взгляните, граф де Шиври!

Герцогиня передала записку Цезарю; он улыбнулся.

– Меня обвиняют в тщеславии, – сказал он, взглянув на записку; – но сказать по правде, если б мне прислали подобное нежное письмецо, то прежде всего, разумеется, я бы вздохнул от сожаления, что не могу этому поверить, но никогда бы не подумал, что написала его герцогиня д'Авранш!.. Ах! бедный друг мой! какая же странная мысль пришла вам в голову!

Орфиза улыбнулась одобрительно, и эта улыбка окончательно рассердила Монтестрюка. Он взял из рук у де Шиври записку, скатал ее шариком и спокойно бросил в огонь.

– Немного чернил… немного золы… и ничего не останется! – сказал он.

Потом продолжал шутливым тоном:

– Это однако же неблагодарно!.. я бы должен был сохранить этот кусок бумаги, какая бы рука ни исписала его, хоть на память о том добре, которое он принес мне.

– Что же это такое? – спросил Цезарь.

– Вещь очень ценная – благоволение короля.

– Да, в самом деле, вы видели короля! – вскричала Орфиза, – а я совсем уже было об этом забыла… в Фонтенбло, кажется? по какому случаю? зачем?

– Но разве не в обычае, чтобы все дворяне королевства представлялись его величеству?… Спросите у графа де Шиври… Кроме того я должен еще был просить короля о милости.

– И получили?

– Он сделал больше: со вчерашнего дня, по высочайшему повелению, я принадлежу в военной свите его величества.

– А! – протянул де Шиври.

– Это только начало, – прибавил Гуго, – но я надеюсь пойти гораздо дальше и гораздо выше, во что бы то ни стало, per fas et nefas.

– Да куда же, позвольте узнать? – спросила герцогиня, улыбнувшись при этом намеке и вперив в него блестящий взор.

– Но ведь вы сами знаете… до завоевания Золотого Руна.

– А! так это дело решенное, что вы похитите меня на корабле «Арго», и даже не крикнув: берегись!

– Вы сами видите, что нет: ведь я вас предупреждаю.

– Много милости! А если б однако же я вздумала отказать? Женщины так причудливы!

Гуго был просто в припадке хладнокровия; он улыбнулся, поклонился и отвечал:

– Нет, герцогиня, нет! вы согласитесь.

– Сейчас вы были наивны до дерзости; теперь вы смелы до наглости.

Орфиза встала с явным желанием прекратить разговор. Но Гуго решился идти до конца.

Он хладнокровно положил руку на эфес шпаги и поклонившись еще раз Орфизе, глаза которой сверкали от гнева, сказал ей:

– Если смелость – действительно преступление, то все-таки ничто не заставит меня отступить… Вы – или смерть!

Лишь только он вышел, Цезарь пожал плечами и вскричал:

– Это просто сумасшедший!

Но Орфиза, под влиянием внезапного, столь обычного у женщин переворота, посмотрела ему прямо в лицо и сказала:

– Он не похож однако же на прочих… Кого он возьмет, того сумеет и охранить!

Выйдя из отеля герцогини, Гуго пошел бродить без цели по улицам Парижа. Он мечтал о воздушных замках, над которыми видал в облаках образ Орфизы. Он сладит наконец с этой гордой герцогиней, с которой вечно приходилось начинать дело сызнова; он пожертвует для этого всей кровью, всей жизнью. Она увидит наконец, что он не шутил, когда принимал её вызов.

– С ней, – говорил он себе, – то улыбается надежда, то находит отчаяние; сегодня у ней – мелькала ласковая улыбка, завтра – ирония, сарказм… Молодая и прекрасная, она забавляется переменами, питается капризами… Но я сам из упрямого рода и покажу ей! Волей или неволей она должна сдаться и сдастся!

Гуго всё шёл да шёл.

Настали сумерки, потом и шла ночь. Опомнившись, он уже не знал и сам, куда зашёл. Он ждал первого прохожего, чтоб спросить дорогу в отель Колиньи, как вдруг вблизи раздались крики. Он кинулся на шум и в узком переулке, в ночном сумраке, увидел брошенный у стены портшез, между тем как несшие его лакеи с трудом отбивались от целой шайки мошенников.

Гуго выхватил шпагу и бросился на грабителей. Как только самый отчаянный из них упал от первого же его удара, все прочие бросились бежать, опасаясь, чтоб дозор не вмешался в дело, если борьба затянется далее. Гуго и не думал их преследовать и уже вкладывал шпагу в ножны, как вдруг дверца портшеза отворилась и из него вышла дама, закутанная в плащ и с черной бархатной маской на лице.

– Если она старая и дурная, – сказал себе Монтестрюк, – то пусть это доброе дело зачтется мне, по крайней мере, на небесах.

Незнакомка взглянула на него, пока он кланялся.

– Послушайте, что это значит? – спросила она.

– Извините, но я сам хотел спросить вас об этом, – отвечал Гуго, успокоившись: голос был молодой и свежий.

– Извините и вы меня, я привыкла спрашивать, но не отвечать.

Дама толкнула ногой тело человека, которого ранил Гуго; он не двинулся.

– А! вот как вы их отделываете! – продолжала она, взглянув опять на своего защитника.

– Да, я уже так привык, – отвечал Гуто тоже гордо, не желая уступить и в этом незнакомке; – когда я бью, то всегда падают.

Она осмотрелась кругом. Из двух носильщиков и двух лакеев, которые были при ней, один был убит, двое убежали, четвертый стонал под стеной, возле опрокинутого портшеза.

– Милостивый государь, – продолжала дама, – когда спасают кого-нибудь, то тем самым отдаются им в распоряжение.

– Приказывайте. Что я должен делать?

– Не угодно ли проводить меня домой, но с условием, что вы не будете стараться увидеть меня, ни узнавать, кто я.

– Боже сохрани! Уже и то иногда бывает скучно, что надо смотреть на тех, кого знаешь, и знать тех, на кого смотришь.

– Какая дерзость!

– Вот это самое слово мне сказали уже раз сегодня, и потому-то мне не хочется говорить ни с кем.

Незнакомка подошла к раненому лакею и, толкнув его ногой в плечо, сказала:

– Перестань стонать, и марш!

Бедняга встал и потащился кое-как к концу переулка.

– Приятное приключение, нечего сказать! – проворчала незнакомка, идя за ним, – и вот бы посмеялись, если б узнали, с кем оно случилось!

– Посмеялись бы или поплакали, – сказал Гуго, шедший рядом.

– А! а почему вы так думаете?

– Потому что одно без другого не бывает. Женщины, как кошки, то прячут когти, то царапаются… Когда одни смеются, другие плачут.

– Вы это знаете?

– Что бы вы подумали обо мне, если б я не знал!

– Немного или много?

– Довольно, чтоб не иметь желания делать новые опыты.

Разбуженный шумом, жилец одного из соседних домов, не слыша больше ничего, приотворил немного окно, чтоб узнать, что случилось. При свете бывшей у него в руках свечи, дама посмотрела на Гуго внимательно, почти в упор. Гуго рассмеялся.

– Мое лицо говорит вам что-нибудь?

– Ничего.

– Ему больше и сказать нечего. Мы встретились с вами, как два ночных призрака.

Скоро показались стены большого сада; сквозь деревья виднелся смутно в темноте дворец.

– Э! да это Люксембург! – сказал Гуго будто сам себе.

– Теперь мне уж нечего здесь бояться; можете уйти.

Монтестрюк внезапно остановился и уж было повернулся назад, чтоб идти, как вдруг она его удержала.

– А если б мне пришла фантазия поблагодарить вас, неужели вы не дали бы мне к этому способа? – спросила она, удивляясь, что он так скоро её слушает.

– Ничего нет легче. Угодно вам снять перчатку?

– Вот, – сказала она, подумав с минуту.

Она подала ему тонкую, гибкую, изящную руку, уходившую в шелковый рукав.

Гуго взял ее почтительно концами пальцев и, сняв шляпу и поклонившись, поднес к губам. Выпрямившись, он сказал ей:

– Теперь я должен благодарить вас.

Он еще раз поклонился незнакомке и ушел, не поворачивая головы, между тем как она следила за ним глазами.

– Э! э! – сказала она, – человек с сердцем, а будет придворным!

* * *

Фраза, которою заключила Орфиза де Монлюсон свой разговор с графом де Шиври, когда ушел от неё Монтестрюк, заставила сильно задуматься раздражительного Цезаря. Он хорошо знал женщин и следовательно знал также, что многие из них любят известную смелость в речах и в поступках. Он чувствовал, что Гуго, не испугавшись сделанного Орфизой приема и её насмешливой улыбки, выиграл много в её мнении. Сверх того, он выпутался удачно из такой беды, в которой другие могли бы потерять или свободу, или жизнь, и не только ничего не проиграл, но напротив приобрел милостивое внимание короля. Если он вышел с таким успехом из положения трудного, то чего нужно было ожидать от такого человека, когда ему подует попутный ветер?

Правда, у графа де Шиври был всегда под рукой Бриктайль, взбешенный поражением и дороживший теперь жизнью только для того, чтоб употребить ее на борьбу с Монтестрюком всегда и где бы то ни было; но еще долго, проколотый насквозь, он пролежит в постели и не будет в силах что-нибудь предпринять. А когда этот был побежден, то уж никого другого нельзя было и выпустить на гасконца с какой-нибудь надеждой на удачу; надо ждать, а пока принять меры, чтобы бороться тем оружием, которое доставляли ему имя и общественное положение.

Теперь надо было смотреть на герцогиню д'Авранш, как смотрит полководец в военное время на крепость. Нельзя уже было надеяться, что она поднесет ему ключи от своего сердца на серебряном блюде, счастливая, что должна сдаться по первому требованию. Надо было вести осаду, правильную осаду, в которой необходима и система, и ловкость; надо было копать траншеи, подводить мины. Граф де Монтестрюк нашел неожиданного союзника в особе короля. Почему же и графу де Шиври, в свою очередь, не обратиться тоже к Людовику XIV, имевшему над герцогиней особенную, почти неограниченную власть? Наскоро разобранная мысль эта показалась ему недурною.

Оставалось только выполнить ее искусно, но с этой стороны Цезарь был обеспечен. Несколько минут размышления показали ему, каким способом надо приступить к королю, характер которого он знал отлично, и какую выгоду можно извлечь из этого плана для своего честолюбия.

Цезарь скоро добился случая явиться к королю и, приблизившись к нему с видом глубочайшей почтительности, он сказал:

– Государь! я желал выразить вашему величеству свое опасение, что едва ли не навлек на себя вашего неудовольствия.

– Вы, граф де Шиври?

– Увы! да, государь… Я осмелился поднять глаза на особу, которую доброта вашего величества осеняет своим покровительством.

– О ком вы говорите?

– О графине де Монлюсон… Я предавался с упоением очарованиям её прелестей, как вдруг вспомнил, что она связана с вашим величеством такими узами, которые для меня священны. Быть может, по незнанию я шел против намерений моего государя. За моею любовью наступило раскаяние и я дал себе клятву, что, если я имел несчастье навлечь на себя немилость вашего величества, позволив себе мечтать об особе, на которую вы имеете, может быть, другие виды, то пусть сердце мое обливается кровью до конца моей жизни, но я откажусь от этой любви. А у ног короля ожидаю своего приговора… Повиноваться ему я сочту таким же священным долгом, каким счел и признание в моей вине.

Эта речь, в которой было рассчитано каждое слово, понравилась Людовику XIV, который уже стремился решать своей властью всякое дело; она льстила его необузданной страсти к владычеству над всем и над всеми. Он улыбнулся милостиво и отвечал;

– Вы рождены от такой крови, с которою может соединиться, не унижая себя, графиня де Монлюсон, хотя она и возведет в герцоги того, кого изберет её сердце. По этому разрешаю думать вам об ней. Вы имеете мое королевское позволение.

– Чтобы графиня де Монлюсон не подумала, что я поддаюсь тщеславию и действую под влиянием слишком высокого мнения о самом себе, ваше величество, не разрешите ли мне также повторить ей слова, которые я имел счастье выслушать из уст ваших и за которые я не нахожу слов благодарить моего государя?

– Мое позволение дает вам все права.

Это было гораздо более, чем граф де Шиври смел ожидать: Людовик XIV почти сам дал ему слово.

– Теперь не одного уже меня встретит этот проклятый Монтестрюк между собой я Орфизой де Монлюсон, сказал он себе, но и самого короля! У него выдался счастливый день; мой день, надеюсь, будет решительным.

XXII

Кто сильнее?

Гуго не виделся с маркизом де Сент-Эллис с того вечера, как он подал ему так неожиданно помощь в улице дез-Арси.

На следующий же день после встречи с дамой в черной маске в окрестностях Люксембургского дворца, он пошел отыскивать маркиза по адресу, сообщенному им при расставании.

Выпутался ли он, по крайней мере, из беды? Когда Гуго вошел, маркиз мерил комнату шагами взад и вперед и так и сыпал восклицаниями, из которых можно было заключить, что он здоров, но в самом скверном расположении духа.

– Что тебя так сильно злит? – спросил Гуго: – сам чёрт не шумит так, попав в святую воду!.. Ведь не ранен, надеюсь?

– Что значит такой вздор в сравнении с тем, что со мной случилось? Всякая рана показалась бы мне счастьем, блаженством раздушенной ванны! Знаешь ли, что со мной было после твоего отъезда из Арманьяка?

– Никакого понятия не имею.

– Так слушай же. Как-то раз, помнишь, злая судьба привела меня в Тулузу; там я встретился с одной принцессой… Что сказать тебе об ней? Фея, сирена… Калипсо! Цирцея! Мелюзина!.. Одним словом – чудо! Но к чему рисовать тебе её портрет?… Ты знал ее в Сен-Сави, куда она приезжала по моей убедительнейшей просьбе.

– Короче, принцесса Леонора Мамиани?

– Она самая. Само собой разумеется, как только я увидел ее, я влюбился безумно; у меня ведь сердце такое нежное, это уже у нас в породе… Чтобы понравиться ей, я пустил в ход все тайны самой утонченной любезности. Но у неё, видно, камень в груди: ничто не помогло! В одно утро она меня покинула без малейшего сострадания к моему отчаянию, но позволила однако же приехать в Париж, куда она направлялась не спеша, с роздыхами.

– Короче, мой друг, пожалуйста покороче! Я помню, что раз утром я встретил тебя, как ты отправлялся на поиски, точно римлянин за сабинянкой. Помню также, что ловкий удар шпагой положил конец твоей одиссее в окрестностях Ажана, и ты был принужден искать убежища под крышей родового замка, где, помнится, я тебя оставил. Потом?

– Говорит как по книге, разбойник! Потом, спрашиваешь ты? Ах, мой милый Гуго! только что я выздоровел и стал было готовиться к отъезду к моей прекрасной принцессе, как явилась в наших местах одна танцовщица, совсем околдовала меня и я поскакал за ней в Мадрид… Наверное, ее подослал сам дьявол!

– Не сомневаюсь. А потом?

– Заметь, что танцовщица была прехорошенькая, и потому я поехал вслед за ней из Мадрида в Севилью, из Севильи в Кордову, а из Кордовы – в Барселону, где наконец один флорентийский дворянин уговорил её ехать с ним в Неаполь. Моя цепь разорвалась и у меня не было другой мысли, как увидеть снова мою несравненную Леонору, и вот я прискакал в Париж чуть не во весь опор.

– Видел сам, видел! Ты еще был верхом, как появился ко мне на выручку!

– Бегу к ней, вхожу, бросаюсь к её ногам и разражаюсь страстью! Скала, мой друг, вечно скала!.. А что ужасней всего – она явилась передо мной еще прелестней, чем прежде… Я умру, наверное умру. Неправда ли, как она прекрасна?

– Очень красива!

– И такая милая! Стан богини, грация нимфы, молодость Гебы, поступь королевы, ножки ребенка, глаза – как брильянты… ручки…

– Да перестань, ради Бога! а то, право, переберешь весь словарь мифологических сравнений. Да и к чему? ведь я знаю и тоже поклоняюсь ей.

– И ты не сошел с ума от любви, как я?

– Но, – отвечал Гуго, запинаясь, – признайся сам, что твой пример не слишком-то может ободрить меня!