В огонь и в воду

– Но, как мне кажется, с этим делом случилось то же, что бывает с разорванной нечаянно материей… можно зашить.

Этим, впрочем, не ограничились неудачи Цезаря в ночь после театра. Орфиза казалась рассеянной и поглощенной другими мыслями, пока он с намерением замедлял прогулку по освещенным аллеям. Придя на террасу сада, она поспешила оставить его руку и остановилась среди группы гостей, которая окружала принцессу Мамиани, поздравляя ее с успехом на сцене. Лицо Леоноры сияло таким торжеством, что Монтестрюк заметил ей это.

– Мы видели удалявшуюся нимфу, а теперь видим возвращающуюся богиню, – сказал он ей цветистым языком только что разыгранной пьесы.

– Это оттого, что я спасла от большой опасности одного героя, который и не подозревает этого, – отвечала она с улыбкой.

– Значит, герой вам дорог?

– Я и не скрываю этого.

«А! так это она!» – подумал Лудеак, не пропустивший ни одного слова из их разговора.

Принцесса сняла у себя с плеча бант из серебристых лент и, подавая его графу Гуго, сказала:

– На моей родине есть обычай оставлять что-нибудь из своих вещей на память тому, с кем встречались три раза при различных обстоятельствах. В первый раз я вас видела со шпагой в руке, в одном замке; во второй – на охоте, в густом лесу; сегодня мы разыграли вместе комедию, в Париже, Хотите взять этот бант на память обо мне?

И пока Монтестрюк прикалывал бант к своему плечу, она тут прибавила:

– Не знаю, что бы ответила султанша тому рыцарю, который бросился бы к ней на помощь; но удивляюсь, что инфанта может так долго противиться поэзии и пламенным речам, которые вы обращали к ней сегодня вечером.

У герцогини д'Авранш была лихорадочная дрожь, к ней примешивалась и досада. Она была удивлена, что Гуго не пошел вслед за ней в сад, и раздражена, что застала его в любезностях с принцессой. Она подошла поближе и смело произнесла с оттенком неудовольствия и не обращая внимания на окружающих:

– Инфанта может оправдаться тем, что видела в этой поэзии и в этих пламенных речах одну комедию.

Такая же лихорадка волновала и кровь Монтестрюка, но лучше сдерживая себя, он улыбнулся и, гордо взглянув на Орфизу, возразил с той же смелостью, как и прежде, в замке Мельер:

– Нет, герцогиня, нет! вы ошибаетесь: это была не комедия, не вымысел. Видя вас в ярком блеске драгоценных камней, сверкавших при каждом вашем движении, я вспомнил о походе Аргонавтов, искавших за морями обещанное им Золотое Руно… В сердце у меня столько же постоянства, столько же мужества, как было и у них… В глазах моих вы так прекрасны и так же блистательны, и я сказал себе в безмолвном изумлении, упоенный моими чудными мечтаниями: мое Золотое Руно – вот оно!..

– Значит, – сказала просиявшая Орфиза, – вы шли завоевать меня?

– На глазах у всех, как следует честному дворянину, с полной решимостью победить или умереть!

Взглянув на него, она была поражена выражением энтузиазма на его лице, озаренном сиянием молодости и восторга. Поддавшись магнетизму глаз любящего человека, она отвечала тихо и быстро:

– Если так, то идите вперед!

Она повернулась, чтоб вмешаться в толпу, но в эту минуту встретилась глазами с грозным взглядом графа де Шиври. Она остановилась и продолжала громким голосом:

– Я, помнится, говорила вам о своем девизе, граф де Монтестрюк: per fas et nefas. Вы знаете, что это значит?

– Настолько понимаю, чтобы перевести эти четыре латинских слова таким образом: во что бы то ни стало!

– Так берегитесь же бури!

И не опуская глаз, она ушла с террасы.

– Ну! что ты на это скажешь? – прошептал Лудеак на ухо Цезарю.

– Скажу, что пора все это кончить! Сегодня же я поговорю с кузиной и, если не получу формального обещания, то примусь действовать… и эта буря, о которой она говорила, разразится очень скоро.

– Не стану отговаривать тебя на этот раз… Почва горит под нами, но завтра или сегодня же ночью, прежде чем ты на что-нибудь решиться, приди ко мне поговорить… Упущенный случай можно отыскать снова.

Через час граф де Шиври, бродивший взад и вперед по залам, мучимый гневом, но все еще не желая пока ссориться с Монтестрюком, встретил Орфизу в одной галерее.

– Я искал вас, – сказал он, подходя к ней.

– А я вас ожидала, – возразила она, останавливаясь.

– Значит, и вам тоже кажется, что нам нужно переговорить?

– Скажите лучше, мне показалось, что я должна потребовать у вас объяснения.

– Не по поводу ли тех слов, которые я услышал?

– Нет, – отвечала гордо Орфиза, – а по поводу тех взглядов, которые их вызвали.

Граф де Шиври давно знал Орфизу де Монлюсон и давно убедился, что ее ничем нельзя заставить уступить. Хоть она была и молода, но из таких, что не изменяются от детства до старости. Он пожалел, что навел разговор на такой опасный путь, но избежать столкновения уже не было возможности. Пока он искал какого-нибудь ловкого средства к отступлению, герцогиня приступила прямо к делу.

– Если мы и несогласны с вами на счет поводов, прекрасный кузен, то согласны по крайней мере на счет необходимости этого разговора. И так, мы поставим, если угодно, вопросы как можно ясней и вы не будете иметь оснований, клянусь вам, пожаловаться на недостаток откровенности с моей стороны. Когда разговор наш кончится, наши отношения друг к другу, надеюсь, будут определены ясно и точно.

– Я желаю этого, кузина, столько же как и вы.

– Вы знаете, что я не признаю ни за кем права вмешиваться в мои дела. К сожалению, у меня нет ни отца, ни матери; по этому, мне кажется, я купила довольно дорогой ценой право быть свободной и ни от кого не зависеть.

– Не забывайте о короле.

– Королю, граф, надо управлять королевством и у него нет времени заниматься подобным вздором. Между тем, до меня дошло, что при дворе есть люди, которые ставят рядом наши имена, мое и ваше, но, вы должны сознаться, нас ничто не связывает, ни обещания, ни какие бы то ни было обязательства: следовательно – полнейшая независимость и свобода с обеих сторон.

– Позвольте мне прибавить к этому сухому изложению, что с моей стороны есть чувство, которому вы когда-то отдавали, казалось, справедливость.

– Я так мало сомневалась в искренности этого чувства, что предоставила вам дать мне доказательства его прочности.

– А! да, когда вы отложили ваш выбор на три года!.. когда вы представили мне борьбу на одинаковых условиях с человеком незнакомым! с первого же разу – полное равенство!.. Странный способ наказывать одного за вспышку и награждать другого за преданность!

– Если это равенство так оскорбительно для вас, то зачем же вы приняли борьбу? Ничто вас не стесняет, вы свободны…

Еще одно слово – и разрыв был бы окончательный, Орфиза, быть может, этого и ожидала. Цезарь все понял и, сдерживая свой гнев, вскричал:

– Свободен, говорите, вы? Я был бы свободен, если б не любил вас.

– Тогда почему же вас так возмущает мое решение? Как! вас пугают три года, в продолжении которых вы можете видеться со мной сколько вам угодно! Этим вы доказываете, как мало сами уважаете свои достоинства!

– Нет, но бывают иногда такие слова, которые дают право предположить, что обещанное беспристрастие забыто.

– Вы говорите мне это по поводу сделанного мною намека на мой девиз, не так ли? Я только что хотела сказать об этом. Кончим же этот эпизод с одного разу. Последнее слово мое было обращено к вам, сознаюсь в этом. Но разве я не была права, предостерегая графа де-Монтестрюка от бурь, близость которых мне была ясна из всего вашего поведения, несмотря на ваши уверения в дружбе к нему и в рыцарской покорности мне, и не должна ли я была предупредить его, что заявляя намерение подняться до меня, он должен быть готов на борьбу, во что бы-то ни стало? Признайтесь же в свою очередь, что я не очень ошибалась.

– Разумеется, граф де-Монтестрюк всегда встретит меня между собой и вами!

– На это вы имеете полное право, также точно как я имею право не отступать от своего решения. Я хотела убедиться, может ли мужчина любить прочно, постоянно? Еще с детства я решила, что отдам сердце и руку тому, кто сумеет их заслужить… Попробуйте. Если вы мне понравитесь, я скажу: да; если нет. скажу: нет.

– И этот самый ответ вы дадите и ему, точно также как мне?

– Я дам его всякому.

– Всякому! – вскричал граф де-Шиври, совершенно уже овладев собой. – Могу ли я понять это таким образом, что вы предоставляете нам двум, графу де-Шаржполю и мне, только право считаться солдатами в малолюдной фаланге, нумерами в лотерее?

– Зачем же я стану стеснять свою свободу, когда я не стесняю вашего выбора?

Цезарь вышел из затруднения, разразившись смехом.

– Значит, сегодня – совершенно то же, что и прежде! Только одним гасконцем больше! Но если так, прекрасная кузина, то к чему же это решенье, объявленное вами в один осенний день, за игрой в кольцо?

– Может быть – шутка, а может быть – и дело серьезное. Я ведь женщина. Отгадайте сами!

Орфиза прекратила разговор, исходом которого Цезарь был мало доволен. Он пошел ворча отыскивать Лудеака, который еще не уходил из отеля Монлюсон и играл в карты.

– Если тебе везет в картах сегодня так же, как мне у кузины, то нам обоим нечем будет похвалиться! Прекрасная Орфиза разбранила меня и доказала, как дважды два – четыре, что во всем виноват я один… Я не много понял из её слов, составленных из-сарказмов и недомолвок… Но я чертовски боюсь, не дала ли она слово этому проклятому Монтестрюку!

– Я догадался по твоему лицу… Значит, ты думаешь?..

– Что его надо устранить.

– Когда так, пойдем ужинать. Я уже говорил тебе, что мне попался под руку такой молодец, что лучшего желать нельзя…

– Не тот ли это самый, что должен был, сегодня ночью, дать мне случай разыграть перед Орфизой роль Юпитера перед Европой?

– Тот самый.

– Гм! твой молодец что-то слишком скоро ушел для такого решительного человека!

– Я хорошо его знаю. Он и ушел-то только для того, чтобы после лучше броситься на добычу.

– А как его зовут?

– Капитан д'Арпальер… Балдуин д'Арпальер… Ты об нем что-нибудь слышал?

– Кажется, слышал смутно, да еще по таким местам, куда можно ходить только в сумерки и в темном плаще под цвет стены… когда приходит в голову фантазия пошуметь.

– Именно… Не спрашивай, как я с ним познакомился… Это было однажды вечером, когда винные пары представляли мне все в розовом цвете… Он воспользовался случаем, чтоб занять у меня денег, которых после и не отдал, да я и требовать назад не стану по той простой причине, что всегда не мешает иметь другом человека, способного на все!

– И ты говоришь, что он – капитан?

– Это он клялся мне, что так; но мне сдается, что его рота гребет веслами на галерах его величества короля… Он уверяет, что требует от министра возвращения денег, издержанных им на службе его величества. А пока в ожидании, он шлифует мостовую, таскается по разным притонам и живет всякими проделками. Я уверен, что его можно всегда купить за пятьдесят пистолей.

– Ну! значит, молодец!

– Надо однако же поспешить, если хотим застать его в одном заведении, где ему отпускают в долг, а он осушает бутылки, без счета, платя за них рассказами о сражениях.

– Так у тебя есть уже план?

– Еще бы! разве я потащил бы тебя, чёрт знает куда, по такому туману, если б у меня в голове не было готового великолепного плана кампании?

Они прибавили шагу и пришли в улицу Сент-Оноре, к знаменитому трактирщику, у которого вертела вертелись не переставая перед адским огнем. Когда они подходили к полуотворенной двери, изнутри слышался страшный шум от бросаемых в стену кружек, глухого топота дерущихся и резкого визга руготни.

– Свалка! – сказал глубокомысленно Лудеак; – в таких местах это не редкость!

Они вошли и при свете огня увидели посредине залы крепкого и высокого мужчину, возившегося с целой толпой слуг и поваров, точно дикий кабан перед стаей собак. Человека четыре уже отведали его могучего. кулака и стонали по углам. Он только что отвел от груди своей конец вертела и хватил эфесом шпаги самого трактирщика по голове так ловко, что тот покатился кубарем шагов на десять; остальным также досталось. В эту самую минуту Цезарь и Лудеак вошли в залу, давя каблуками осколки тарелок и бутылок.

– Эй! что это такое? – крикнул Лудеак, – разве так встречают честных дворян, которые, веря славе заведения, приходят поужинать у хозяина Поросенка?

В ответ раздался только стон и хозяин, завязывая салфеткой разбитый лоб, притащился к вошедшим друзьям и сказал им:

– Ах, господа! что за история! еще две-три таких же – и навсегда пропадет репутация этого честного заведения!

– Молчи, сволочь! – крикнул великан, махая шпагой и удерживая на почтительном расстоянии избитую прислугу. – Я вот сейчас объясню господам, в чем дело, и они поймут. А если кто-нибудь из вас тронется с места, разрублю на четверо!

Шпага блеснула и все, кто вздумал было подвинуться вперед, разом отскочили на другой конец комнаты. Тогда он положил шпагу на стол и, осушив стакан, оставшийся по какому-то чуду целым, благородно сделал знак обоим вошедшим дворянам присесть на скамье против него.

Капитан Балдуин д'Арпальер, тот самый, кого принцесса Мамиани называла Орфано де Монте-Россо, был еще в том самом костюме, в котором его видели у герцогини д'Авранш. На омраченном лице его еще виднелись остатки гнева, который он усердно заливал вином.

– Вот в чем дело, – начал он, покручивая свои жесткие усы. – Со мной ночью случилось неприятное приключение. Ум мой помутился от него. Чтоб прогнать грустное воспоминание, я отправился в этот трактир с намерением докончить здесь ночь смирненько между окороком ветчины и несколькими кружками вина.

Он повернулся к хозяину, у которого ноги все еще дрожали от страху, и грозя ему пальцем, продолжал:

– Надо вам сказать, что я делал честь этому каналье – ел у него – столько же по доброте душевной, сколько и потому, что он кормит недурно, как вдруг, сейчас перед вашим приходом, под смешным предлогом, что я ему немного должен, он имел дерзость объявить, что не иначе подаст мне вина, как за наличные деньги! не иметь доверия к офицеру Его Величества короля! Я хотел наказать этого негодяя, как он того заслуживал; вся эта сволочь, служащая у него, кинулась на меня… вы видели сами, что было дальше. Но, Боже правый! если б только ваш приход, господа, не возбудил во мне врожденной кротости и не склонил меня к снисходительности, я бы нанизал на шпагу с полдюжины этих бездельников и изрубил бы в котлеты всех остальных!

Огромная нога капитана в толстом сапоге со шпорой: топнула по полу; все задрожало.

– Хозяин – просто бездельник, – сказал Лудеак; – он привык говорить, чёрт знает с кем. А сколько он с вас требовал, этот скотина?

– Не знаю, право… какую-то безделицу!

– Двести пятьдесят ливров, круглым счетом, – прошептал трактирщик, державшийся почтительно вдали; – двести пятьдесят ливров за разную птицу, за колбасу и откормленных каплунов, да за лучшее бургонское вино.

– И за такую безделицу вы беспокоите этого господина? – вскричал Цезарь; – да вы, право, стоите, чтоб он вам за это обрубил уши! Вот мой кошелек, возьмите себе десять золотых и марш к вашим кастрюлькам!

В одну минуту вертела с поросятами и с аппетитными пулярками завертелись перед огнем, в который бросили еще пук прутьев, между тем как слуги и поварята приводили всё в порядок, накрывали на стол и бегали в погреб за вином.

Поступок графа де Шиври тронул великана. Он снял шляпу, вложил шпагу в ножны и уже подходил к Цезарю, чтоб поблагодарить его, но Лудеак предупредил.

– Любезный граф, сказал он, взяв Цезаря под руку, позволь представить тебе капитана Балдуина д'Арпальера, одного из самых храбрейших дворян во Франции. Я бы сказал – самого храбрейшего, еслиб не было моего друга, графа Цезаря де Шиври.

– Не для вашей ли милости я должен был сегодня ночью победить нерешительность одной молодой дамы, которая медлит отдать справедливость вашим достоинствам?

– Как точно, капитан, и признаюсь, ваш неожиданный уход очень меня опечалил.

– Дьявол замешался в наши дела в виде маленькой белой ручки, и вот почему я изменил вам; но есть такие вещи, о которых я поклялся себе никогда не забывать, и не забуду. Вы же, граф, прибавил он, взяв руку Цезаря в свою огромную ручищу, приобрели сейчас право на мою вечную благодарность. Шпага и рука капитана д'Арпальера – в вашем полном распоряжении.

– Завидная штука! – вскричал Лудеак: – Фландрия, Испания и Италия знакомы с ней.

– Значит, – сказал Цезарь, пожимая тоже руку капитану, – вы не сердитесь на меня, что я позволил себе бросить в лицо этому грубияну немного мелочи, которую он имел дерзость требовать с вас?

– Я-то? между военными такие вольности позволительны! Сколько дворян я выводил из затруднения такими же точно поступками!

– Без сомнения! это видно впрочем по вашему лицу! И вы согласитесь, неправда-ли, сделать мне честь разделить мой ужин с моим другом Лудеаком?

– Тем охотней, что работа, за которой вы меня застали, порядочно-таки возбудила во мне аппетит!

– Подавать кушанье, да живей! – крикнул Лудеак.

XVII

Подготовленная дуэль

Человек, стоявший перед Цезарем, был большого роста, сухой как тростник, мускулистый, с широкими плечами, жилистыми руками, небольшой круглой головой, покрытой густыми курчавыми волосами, как у Геркулеса, с плотной шеей, широкой грудью и с рубцом на щеке, который терялся в густых усах; кожа у него была кирпичного цвета. Все в нем обличало сангвинический темперамент, животные страсти и богатырскую силу.

Иногда впрочем, на мгновение, какое-нибудь слово, поза, жест выдавали дворянина, как выдается вдруг свежий пейзаж из разорванного ветром тумана; но вслед затем выступал снова старый рубака и граф Орфано исчезал в капитане д'Арпальер.

– Ах, граф, – сказал он, расстегивая пояс, – трудно жить в такие времена, когда министры короля не признают заслуг порядочного человека!.. Заставляют бегать за недоданным жалованьем капитана, который командовал жандармским эскадроном в Милане и гренадерской ротой во Фландрии; заставляют дежурить по передним человека, бравшего Дюнкирхен с Тюренном и ходившего на приступ Лериды с принцем Конде; а между тем дают полки мальчишкам, у которых еще нет и трех волосков на бороде! Если бы храбрости отдавали должную справедливость, я давно уже был бы полковником.

– Скажите лучше – генералом! – ввернул Лудеак. – К чему такая скромность?

– Не беспокойтесь, – сказал Цезарь, – я беру на себя ваше дело, а пока я не добьюсь для вас справедливости – мой кошелек к вашим услугам…

На рассвете десять пустых бутылок свидетельствовали о жажде капитана, а обглоданные кости жаркого – об его аппетите. Во время ужина он рассказывал о своих походах, мешая оживленные речи с кружками вина и постоянно сохраняя трезвый вид.

– Если когда-нибудь вам встретится надобность в капитане д'Арпальере, – сказал он, застегивая пояс со шпагою которая в его сильной руке казалась перышком, – обратитесь в улицу Тиктонн, под вывеской Красной Щуки…. Я там обыкновенно сплю до полудня.

– Понял? – спросил Лудеак Цезаря, когда капитан ушел. – Мы пригласим графа де Монтестрюка ужинать… поговорим, поедим, осушим побольше кружек… головы разгорячатся… случайно завяжется спор и мы неловко раздуем его, желая будто бы утушить… Оба рассердятся и ссора кончится дуэлью!..

– А потом?

– Потом Гуго де Монтестрюк, граф де Шаржполь, будет убит. Не знаю, правда ли, что капитан д'Арпальер командовал жандармским эскадроном в сражении при Дюнкирхене, или ходил на приступ Лериды с принцем Конде, но знаю очень хорошо, что во всей Европе нет лучшего бойца на шпагах. И вот зачем я повел тебя сегодня ужинать с этим молодцом в трактире Поросенка.

– Одно беспокоит меня немного, – сказал Цезарь, покручивая усики, – ты уверен, что это будет не убийство?

– Э! нет, – ведь это будет дуэль.

– Ты умен, Лудеак, – сказал Цезарь.

Все устроилось, как предвидел кавалер: подготовленная и рассчитанная заранее встреча свела Гуго и Цезаря на маскараде у герцогини д'Алфанш, граф де Шиври проиграл какое-то пари Монтестрюку, назначили день для ужина.

– И мне очень хочется, чтоб вы надолго сохранили память об ужине и о собеседнике, с которым я вас познакомлю! – сказал он Гуго. – Это молодец, встречавшийся с врагами короля лицом к лицу в Каталонии и во Фландрии, в Палатинате и в Милане!

Но Лудеак вовсе не желал, чтоб Монтестрюк встретился с капитаном Арпальером прежде, чем он сам переговорит с бывшим командиром гренадерской роты в битве при Нордлингене.

– Любезный капитан, – сказал он ему, войдя в его чулан в улице Тиктонн, – вам уже сказано, что вы встретитесь на днях с новой личностью. Я знаю, что вы человек порядочного общества, столько же осторожный, как и смелый; но умоляю вас при этой встрече еще удвоить вашу осторожность.

– Это зачем?

– Как бы вам это сказать?… Вещь очень щекотливая!

– Продолжайте.

– Вы не рассердитесь?

– Нет… я кроток, как агнец.

– Вот именно эта-то кротость нам и будет нужна… Впрочем, заметьте, что я ведь только передаю слова других.

– Вы наконец выводите меня из терпенья своими недомолвками… Кончайте же.

– Представьте себе, что люди, видевшие, как вы деретесь на шпагах, и знающие, как силен в этом деле собеседник, которого граф де Шиври хочет вам представить, – уверяют, что в благородном искусстве фехтования он вам ступить не даст… Делать нечего, говорил кто-то из них, а храброму капитану д'Арпальеру придется помериться с этим и отказаться от славы первого бойца… Да, он будет только вторым, говорил другой.

– А! вот что говорят!

– Да, и множество других глупых толков, которых я не хочу передавать вам, прибавляют еще к этим рассказам… Вот почему, для вашей же собственной пользы, я умоляю вас не говорить ничего такого, что могло бы рассердить вашего соперника. Он молод, как я вам говорил; он не только слывет редким дуэлистом и страстным охотником биться на шпагах, но еще и очень щекотливым на счет чести… Не заведите как-нибудь глупой ссоры, прошу вас!

– А что вы называете глупой ссорой, позвольте узнать?

– О, мой Боже! не горячитесь пожалуйста! Я называю глупой ссорой такую, в которой нет достаточного довода, чтобы два честных человека выходили на дуэль… Если у него громкий голос, – ну, пусть себе кричит…

– Ну, это значит – подвергать мою дружбу к вам слишком тяжелому испытанию!.. Но пусть же он не слишком громко кричит, а то как раз ему заткнут глотку!.. Я и не с такими петухами справлялся!..

– Я в этом совершенно уверен, – возразил Лудеак, пожимая ему руку; – но теперь я вас предупредил, и вы сами знаете пословицу…

Обезпечив себя с этой стороны, Лудеак пошел к Гуго.

– Я должен дать вам добрый совет, сказал он ему; вы будете ужинать с человеком, которого мой друг Цезарь так расхвалил вам; он и заслуживает этих похвал, но у него есть один недостаток, о! всего только один! Он чертовски щекотлив, обижается словом, улыбкой и тотчас же готов в таких случаях выхватить из ножен шпагу.

– А!

– И притом любит острить и насмехаться. Вот меня, например, он не раз просто осыпал насмешками! Будьте же осторожны и если заметите, что он к вам пристает, делайте лучше вид, что не обращаете на это внимания.

– Однако же, если он перейдет границы приличной шутки?

– Между нами будь сказано, у капитана д'Арпальера на боку такая шпага, которую можно бы прозвать по истине кровопийцей: ее постоянно мучит жажда крови. Ну, что же будет хорошего, если вы схватите рану за то только, что у вас на минуту не достало терпенья!

– Ну! раны-то я пока еще не получил!

– Я знаю, что вы можете с ним потягаться… Но подумайте – нет лошади, которая бы хотя раз не споткнулась. Итак, не выходите из себя, доверьте мне!

Лудеак ушел от Гуго.

– Спи покойно, сказал он Цезарю, я подложил трут и раздул уголья; если теперь не загорится, то, значит, все святые не захотят этого.

Дня два или три спустя, четверо собеседников собрались у того же самого трактирщика, в улице Сент-Оноре, где граф де Шиври познакомился в первый раз с капитаном д'Арпальером. Гуго и капитан, кланяясь друг другу, обменялись грозными взглядами, гордым и высокомерным со стороны графа де Монтестрюка, нахальным со стороны капитана.

– Искра запала, сказал себе Лудеак.

Хозяин Поросенка превзошел сам себя и, несмотря на обвязанный еще лоб, он из одного самолюбия приготовил им такой ужин, которому мог бы позавидовать сам знаменитый Ватель. Тонкие вина не оставляли желать ничего лучшего.

Как только они уселись за столом, Монтестрюк стал внимательно присматриваться к лицу капитана, ярко освещенному огнем свечей. Он почувствовал как будто электрический удар и глаза его беспрестанно обращались на это лицо, почти против воли.