В огонь и в воду

Раз как-то в дождливый день, граф де Шиври вошел в фехтовальную залу в ту самую минуту, как начинался бой между самыми искусными бойцами. Он увидел герцогиню д'Авранш и, подойдя прямо к Гуго, спросил его:

– А что, вас это не соблазняет? Я, признаться, рад бы размять немного руки… такая сырость на дворе… при том же мне бы хотелось узнать, как фехтуют в Лангдоке… И чёрт возьми? мне кажется, что в вас я встречу сильного противника!

– О! – отвечал Гуго, – я научился только кое-как отбиваться…

«Гм! – подумал Лудеак, – какая скромность!.. скверный знак для Цезаря!»

Принцесса Мамиани подошла к ним с улыбкой и сказала:

– Теперь моя очередь увенчать победителя… Вот эта роза, которую я только что сорвала и поднесла к своим губам, будет ему наградой.

И, проходя мимо Гуго, она тихо прибавила:

– Вспомните Сен-Сави!

Через минуту Гуго и Цезарь стояли друг против друга с отточенными шпагами.

Цезарю предстояло отстаивать свою славу, Гуго должен был еще завоевать свою. Орфиза де Монлюсон смотрела на обоих. Цезарь начал с притворной легкостью, прикрывавшей тонкое искусство, Гуго – прямо и отчетливо. Оба выказали всю свою гибкость и ловкость. Лудеак следил внимательно, не теряя из виду и принцессу Леонору, которая волновалась гораздо больше, чем бы следовало при простой невинной забаве. Она продолжала поглаживать розу, Орфиза играла веером. Среди зрителей слышался одобрительный шепот.

Ничто еще пока не обнаруживало, кто из двух бойцов сильнее. Точно бился Ожье-датчанин против Гвидо-Дикого. Железо встречалось с железом. однако же опытный глаз мог бы заметить, что у гасконца больше разнообразия в ударах и твердости в руке; но это были почти неуловимые оттенки.

Дело шло без всякого результата. Наконец граф де Шиври, сделав несколько новых усилий и видя, что ему никак не удается поймать противника и что последний напротив иногда ставит его самого в затруднение силою своей защиты и неожиданностью своих нападений, решил, что граф де Монтестрюк стоит его и что серьезный бой между ними остался бы нерешенным. Зрители принялись громко аплодировать, когда он отступал и, склоняя перед Гуго шпагу, прежде чем тот попал в него, сказал:

– Партия совершенно ровна и потому продолжать бой бесполезно.

Орфиза улыбнулась; её глаза взглянули еще ласковей на молодого человека, который так бойко остановил тогда Пенелопу, когда она понесла, а теперь устоял с честью против одного из лучших бойцов при дворе.

Маркиза д'Юрсель принялась тоже аплодировать и сказала:

– Совершенно как двое рыцарей Круглого Стола! и сама прекрасная Изольда не знала бы, кому вручить пальму.

– А я так знаю, – прошептала принцесса и, подойдя к Гуго, сказала ему: – Вы заслужили розу и я сберегу ее для вас.

Между тем Лудеак, не пропустивший ни одного движенья Гуго, подошел к нему и сказал:

– На вашем месте, граф, я бы просто боялся.

– Боялись бы? чего же?

– Да того, что столько преимуществ и успехов, при вашей молодости, непременно восстановят против вас множество врагов.

– Милостивый государь, – отвечал Гуго гордо, – один император, знавший толк в деле, говорил Господу Богу; спаси меня от друзей, а от врагов я и сам сберегу себя… Так точно и я скажу и сделаю.

Между тем граф де Шиври подал руку Орфизе де Монлюсон, уходившей из залы. Приняв эту руку, как будто бы он и в самом деле заслужил такую милость победой, она осыпала его комплиментами, не без оттенка впрочем иронии.

– Ваш поступок, – прибавила она, – тем прекрасней и тем достойней, что вы имели, кажется, дело с Рено де Монтобаном.

Цезарь почувствовал жало, но не моргнув отвечал:

– А по этому случаю, знаете ли, прекрасная кузина, я мог бы напомнить вам знаменитое двустишие, вырезанное за стекле в Шамборе королевской рукой:

Jouvent femme varie,Bien fol qui s'у fie…[2]

– Мне-то этот поэтический упрек! Чем же я его заслужила?

– Как, чем заслужили! Я думал, я мечтал по крайней мере, что вы почтили меня вашей дружбой, и ревность кое-кого из нашего общества давала мне право надеяться, что эта дружба истинная…

– Согласна…

– И вот, с первого же шага, вы ставите на ряду со мной… кого же? незнакомца, занесенного галопом коня своего в лес, где вы охотились!

– Признайтесь по крайней мере, что этот галоп мне очень. был полезен!.. Не случись того господина, о котором вы говорите, очень может быть, что вы не трудились бы теперь обращаться ко мне ни с упреками, ни с комплиментами. Уже не по поводу ли высказанного мною решения между вами и графом де Монтестрюк, вы говорите мне это?

– Разумеется.

– Но вы должны бы обожать этого графа, который дал вам случай высказаться о вашей страсти публично!

– Что это, насмешка, Орфиза?

– Немножко, сознаюсь; но вот еще, например: вы бы, может быть, обязаны были-мне благодарностью за доставленный мною вам прекрасный случай выказать ваше превосходство во всем. Неужели же вы, считающийся справедливо одним из первых придворных, сомневаетесь в успехе?… Ах! кузен, такая скромность и в таком человеке, как вы, просто удивляет меня!

– Как! в самом деле одна только мысль дать мне случай одолеть соперника внушила вам это прекрасное решение?

– Разве это не самая простая и самая натуральная мысль?

– Теперь, когда вы сами это говорите, я уже не сомневаюсь; но самому мне было бы довольно трудно уверить себя в этом. И так, я принужден жить с графом де Монтестрюк, несмотря на странность его объяснения в любви к вам, на сердечно вежливой ноге?

– О! но ведь он так издалека приехал, как вы остроумно заметили!.. – прервала Орфиза.

– И даже, – продолжал де Шиври, крутя усы, – вы потребуете, быть может, чтобы за этой вежливостью появилось искреннее желание оказать ему услугу при случае?

– Так и следует порядочному человеку… да впрочем, не это ли самое вы уже и теперь делаете?

– Не нужно ли еще, чтобы я, в благодарность за вашу стол лестную для меня любезность, дошел до прямой и открытой дружбы?

– Я хотела именно просить вас об этом.

– Разве одно ваше желанье не есть уже закон для того, кто вас любит? С этой минуты, граф де Шаржпноль не будет иметь друга преданнее меня, клянусь вам.

Орфиза и Цезарь поговорили еще тем же шутливым тоном, он – стараясь подделаться под любимый тон кузины, она – радуясь, что может поздравить его с таким веселым расположением духа. Проводив ее во внутренние комнаты, он сошел в сад, где заметил кавалера Лудеака. Никогда еще, быть может, он не чувствовал такой бешеной злобы. Он был оскорблен в своём честолюбии столько же, как и в своём тщеславии.

– Ах! – вскричал он, – герцогиня может похвастать, что подвергла мое терпенье чертовски тяжелому испытанию! но я выдержал себя, как будто желая испытать, насколько послушны у меня нервы. Ах! ты был ужасно прав! Целый час она безжалостно насмехалась надо мной со своим Монтестрюком! и с каким вкрадчивым видом, с какой улыбкой! Она все устроила, только чтоб угодить мне, и я должен бы благодарить ее с первой же минуты, говорила она… Сам дьявол принес сюда этого гасконца и бросил его на мою дорогу!.. Но он еще не так далеко ушел, как думает!.. Она хочет, чтоб я стал его другом… я… его другом!

Он сильно ударил ногой по земле.

– А странней всего то, – продолжал он, бросая мрачный взгляд на Лудеака, – что я ведь обещал – я послушался твоих советов!..

– И отлично сделал!.. Вспомни знаменитый стих на этот случай:

j'embrasje mon rival, mais c' ot pons l'étvuffer!

Это Расин написал, кажется, и в твоем случае поэт оказался еще и глубоким политиком. Стань неразлучным другом его и, право, будет очень удивительно, если тебе не удастся, под видом услуги ему, затянуть его в какое-нибудь скверное дело, из которого он уже никак не выпутается…. Его смерть будет тогда просто случаем, который все должны будут приписать или его собственной неловкости, или роковой судьбе… Но чтоб добиться такого славного результата, не надо скупиться на ласковую внимательность, на милую предупредительность, на прекрасные фразы. Если бы тебе удалось привязать его к себе узами живейшей благодарности, ты стал бы его господином…. А насколько я изучил графа де Монтестрюка, он именно способен быть благодарным.

Решившись так именно действовать, Цезарь приступил к делу тотчас же. В несколько часов его обращение совершенно изменилось и от неприязни перешло к симпатии. Он стал ловко-предупредителен, постоянно стремясь овладеть доверием соперника, вложил весь свой ум и всю свою игривость в ежедневные сношения, обусловливаемые житьем в одном доме и общими удовольствиями. Гуго, не знавший вовсе игры в мяч, встретил в нем опытного и снисходительного учителя, который радовался его успехам.

– Еще два урока, – сказал Цезарь как то раз Орфизе, – и ученик одолеет учителя.

Если Гуго забывал взять свой кошелек, Цезарь открывал ему свой и не допускал его обращаться к кому-нибудь другому. Раз как то вечером был назначен маскарад и портной не прислал графу Гуго чего то из платья, а без этого ему нельзя было появиться рядом с герцогиней; Гуго нашел что было нужно в своей комнате при записке от графа де Шиври с извинениями, что не может предложить ему чего-нибудь получше. И когда Гуго стал было благодарить его, Цезарь остановил его и сказал:

– Вы обидели б меня, если б удивились моему поступку. Разве потому, что мы с вами соперники, мы должны быть непременно и врагами? И что же доказывает это само соперничество, делающее нас обоих рабами одних и тех же прекрасных глаз, как не то, что у нас обоих хороший вкус? Что касается до меня, то, уверяю вас честью, что с тех пор как я вас узнал, я от души готов стать вашим Пиладом, если только вы захотите быть моим Орестом. Чёрт с ними, с этой смешной ненавистью и дикой ревностью! Это так и пахнет мещанством и только могло бы придать нам еще вид варваров, что и вам, вероятно, так же противно, как и мне. Станем же лучше подражать рыцарям, которые делились оружием и конями, когда надо было скакать вместе на битву. Дайте руку и обращайтесь ко мне во всем. Все что есть у меня, принадлежит вам и вы огорчили бы меня, если б забыли это.

За этими словами пошли объятия, и Гуго был тронут: он еще не привык к языку придворных и счел себя обязанным честью отвечать ему от всего сердца на эти притворные уверения в дружбе.

Коклико высказал ему по этому поводу свое удивление.

– Как странно идет все на свете! – сказал он. – Я бы готов головой поручиться, что вы терпеть не можете один другого, а вот вы напротив обожаете друг друга.

– Как же я могу не любить графа де Шиври, который так любезен со мной?

– А отчего же он сначала внушал вам совсем другое чувство?

– Да, признаюсь, во мне было что-то похожее на ненависть к нему; потом я должен был сдаться на доказательства дружбы, которые он беспрерывно давал мне. Знаешь ли ты, что он отдал в мое распоряжение свой кошелек, свой гардероб, кредит, все, даже свои связи и свое влияние в обществе, почти еще не зная меня, через каких-нибудь две недели после нашей первой встречи?

– Вот оттого-то именно, граф, я и сомневаюсь! Слишком много меду, слишком много! Я уж на что болван, а никак не могу не вспомнить о силках, что расставляют на птичек… Они, бедные, ищут зерна; а находят смерть!

– Э! я еще пока здоров! – сказал Гуго.

Дня два спустя, Цезарь отвел в сторону Лудеака.

– Место мне не нравится, – сказал он: – я всегда думал, что Париж именно такой угол мира, где всего верней можно встретить средство отделаться от лишнего человека, вот по этому-то мы скоро и уедем отсюда.

– Одни?

– Э, нет! герцогиня д'Авранш нам первая подает сигнал к отъезду. У меня есть друзья при дворе и один из них – верней, впрочем, одна – говорила королю, по моей просьбе, что крестница его величества уже слишком зажилась у себя в замке; она-то и подсказала ему мысль вызвать ее отсюда.

– Граф де Монтестрюк, разумеется, захочет тоже за ней ехать.

– Тут-то именно я его и караулю. Во-первых, я выиграю уже то, что расстрою эту общую жизнь, в которой он пользуется теми же преимуществами, как и я.

– Не говоря уже о том, что Париж – классическое место для всяких случаев. Вот еще недавно вытащили из Сены тело дворянина, брошенное туда грабителями… а у Трагуарского Креста подняли другого, убитого при выходе из игорного дома.

– Как это однако странно! – сказал Цезарь, обмахиваясь перьями шляпы. – И письмо, которое должно разрушить очарование нашего острова Калипсо?…

– Придет на днях, как мне пишут, и притом написано в таких выражениях, что нечего будет долго раздумывать.

– Бедный Монтестрюк!.. Провинциал в Париже будет точно волчонок в долине… Я буду непременно, Цезарь, при конце охоты!

Вскоре в самом деле пришло письмо, извещавшее герцогиню д'Авранш, что её требуют ко двору.

– Желание его величества вас видеть близ себя так лестно, – сказала маркиза д'Юрсель, – что вам необходимо поспешить с отъездом.

– Я так и намерена сделать, – отвечала Орфиза; – но вы согласитесь, тетушка, что не могу же я не пожалеть о нашей прекрасной стороне, где нам было так хорошо, где у нас было столько друзей, где нас окружало столько удовольствий. Я знаю, что покидаю здесь, но еще не знаю, что меня там ожидает…

– Но разве вы не надеетесь встретиться при дворе с теми самыми лицами, которые составляли ваше общество здесь?

– Граф де Монтестрюк, правда, там еще не был, но он из такого рода, что ему не трудно будет найти случай представиться.

– Да разве меня там не будет? – воскликнул граф де Шиври; – я требую себе во всяком случае чести представлять повсюду графа де Шаржполя.

– Я знаю, – сказала Орфиза, – что вы не уступите никому в вежливости, и в любезности.

– Вы меня просто околдовали, прекрасная кузина: великодушие – теперь моя слабость… Я хочу доказать вам, что бы ни случилось, что во мне течет кровь, которая всегда будет достойна вас.

Орфиза наградила его за послушание и за мадригал такой улыбкой, какой он не видел со дня охоты на которой чуть не убилась Пенелопа.

Близкий отъезд привел Гуго в отчаяние: ему предстояло расстаться с этими местами, где он каждый день видел Орфизу, где их соединяли одни и те же удовольствия, где он дышал одним с нею воздухом, где он мог отгадывать всегда её мысли. Сколько условий будет разлучать их в Париже и как редко будет он с ней видеться!..

Накануне отъезда Орфизы в Блуа и оттуда в Париж, Гуго, проведя с ней последний вечер, грустно бродил под её окнами, надеясь увидеть еще хоть тень её на стекле. Его била лихорадка. Безумная мысль пришла ему в голову и овладела им с такой силой, что через минуту он уже мерял расстояние до балкона, на которым показывался изредка легкий силуэт Орфизы: он желал чего-нибудь от неё, какой-нибудь вещи, которой касалась рука её и которая могла бы напоминать ее повсюду.

Перенесенный на другое место огонь показывал, что герцогиня перешла во внутренние комнаты. Не прошло и пяти минут, как он уже был на балконе, не зная сам, каким путем он туда взобрался, но с твердой решимостью не сходить вниз, пока не найдет свое сокровище. Окно было полуотворено, он толкнул его рукой и вошел в маленькую комнату, которая отделялась одной только полуприподнятой портьерой от той, куда ушла Орфиза. Его мгновенно охватил тот самый запах, очарование которого он уже не раз испытывал: то было как бы её собственное дыхание.

Повсюду были разбросаны её вещи: бывшее на ней в этот день платье из блестящей материи, облекавшее её легкий стан; тонкое кружево, покрывавшее её плечи от вечерней сырости; венгерские перчатки, еще сохранявшие форму её милых ручек; маленькие атласные башмачки, обтягивавшие её детские ножки; веер, которым она играла так грациозно, как истинная кастильянка; все говорило ему об ней. Гуго стоял в восхищении, упиваясь ароматом всех этих вещей, но среди этого восторга начинало закрадываться в него беспокойство: что, если вдруг Орфиза выйдет в эту комнату, что подумает она, увидев его здесь, как и чем он объяснит ей свое присутствие? Можно ли надеяться, что ему удастся уйти так же неслышно, как он вошел? Он и не подозревал, что Орфиза уже следила за всеми его движеньями.

Как ни легко он взошел на балкон, но в ночной тишине все было так безмолвно, что как только Гуго ступил ногой на пол, она стала прислушиваться; скоро ей показалось, что окно открывается невидимой рукой; легкий треск паркета предупредил ее, что кто-то ходит до соседней комнате. Она была слишком храбра, чтоб звать кого-нибудь на помощь: дочь одной из героинь Фронды, она, как и мать, не знала вовсе страха. Она подумала, не Шиври ли это, известный своей наглой смелостью, и уже схватила кинжал, готовая твердой рукой поразить его за такую дерзость; молча, приподняв портьеру, она посмотрела.

Она задрожала, узнав Гуго де-Монтестрюка. Как! он, в её комнатах, в такой час! что ему нужно? Удерживая дыханье и спрятавшись за толстую портьеру, из-за которой могла все видеть, тогда как её самой было не видно, она следила за каждым его шагом. Первое чувство её было – гнев и огорчение: Гуго падал в её мнении и сердце её сжимаюсь от сожаления; второе чувство было – удивление и нежное умиление.

После минутной нерешимости, Гуго подошел осторожно к креслу, на котором висел венок из роз, бывший сегодня на корсаже у Орфизы. Оглянувшись на все стороны, он оторвал в волнении один цветок, страстно поцеловал его и спрятал у себя на груди. Он уже хотел уходить и повесил осторожно венок на спинку кресла, когда внимание его обратилось на что то, чего Орфиза не могла рассмотреть из-за своей портьеры. Гуго нагнулся и нежно снял с белого атласного корсажа какую-то ниточку золотого цвета: то был длинный волос Орфизы. Она улыбнулась, увидевши, с каким восхищением он рассматривает свою находку, как будто она дороже для него всякого жемчужного ожерелья, и тихонько выпустила кинжал из рук. К чему ей нужно было оружие против такого почтительного обожания?

Долго Гуго рассматривал при огне стоявшей на столике свечи тонкие изгибы этого белокурого волоса, он то вытягивал его, то обвивал золотым кольцом на пальце. Вдруг он достал спрятанную на груди розу и, обмотав вокруг стебелька найденный волос, завязал оба конца и спрятал опять на груди, как вор, схвативший какую-нибудь драгоценность.

Он уходил тихо и уже дошел было до окна, как вдруг тяжелые складки портьеры раскрылись и перед ним появилась Орфиза. Он отступил шаг назад, вскрикнув от ужаса.

Окутанная белым кисейным пеньюаром, с распущенными волосами, с обнаженными по-локоть руками в длинных широких рукавах, в полусвете, оставлявшем в тени её неясную фигуру, – она казалась призраком. Она сама не понимала, отчего вдруг решилась показаться, и какое-то новое, неиспытанное еще ощущение удивляло ее; но, притворяясь раздраженною, она спросила Гуго:

– По какому это случаю, граф, вы вошли сюда в такой час?… Неужели вы обыкновенно так поступаете и неужели вы думаете, что такой поступок – честный способ отблагодарить за мое гостеприимство и за мою прямую, открытую признательность вам?…

Гуго хотел отвечать; она его прервала:

– Каким путем вы попали в мои комнаты? как? зачем?

– Я был там внизу, под вашими окнами… увидел свет… сердце мое забилось, мной овладело безумие… у шпалеры растёт дерево… я взлез… меня всё тянул свет, по нем проходила ваша тень…. я прыгнул с дерева на балкон…

– Но вы могли упасть в такой темноте!.. убиться насмерть!..

– Вы вот об этом думаете, герцогиня, а я не подумал!..

– Но, еще раз, зачем? с какой целью?

– Сам не знаю… Не сердитесь, ради Бога! я вам все, все скажу – я искал чего-нибудь из ваших вещей, что вы носили. Я хотел сделать из этого талисман себе. Мне попалась под руку роза – она была тут вот, в этом венке… я взял ее.

– Но если уже вам так сильно хотелось этого цветка, зачем же вы прямо у меня не попросили его?

– Как, попросить у вас! А какое имел я право на такую огромную милость? Нет, нет, я бы ни за что не посмел! но вы уезжаете и я не знаю, когда опять вас увижу! моя голова помутилась. Я не хотел всего лишиться от вас…. Ах! герцогиня, я так люблю вас!

Этот крик, вырвавшийся из глубины души его, заставил ее вздрогнуть.

– Так вы в самом деле меня любите? – спросила она глухим голосом, – и вы не в шутку сказали мне тогда, что хотите посвятить мне свою жизнь?

– В шутку! но во мне говорило все, что только есть самого лучшего, самого искреннего!.. Эта любовь овладела всем существом моим с первого же взгляда, который я осмелился поднять на вас; каждый день, проведенный у вас на глазах, делал эту любовь сильнее и глубже… Я живу только вами и хотел бы жить только для вас… Неужели вы не поняли, не догадались, не почувствовали, что меня одушевляет не мимолетное безумие, не каприз молодого сердца, но чувство неизменное, необъятное, неведомое? Но ведь самая смелость моего поступка служит вам доказательством моей искренности. Моя надежда, моя мечта – это вы. Мечта такая высокая, что даже теперь, когда вы мне позволили стремиться к этому блаженству, я не знаю, каким чудом могу его достигнуть? Я вижу вас между звездами… Но мысль, что сам Бог привел меня на ваш путь, укрепляет меня и поддерживает… Ах! если-б довольно было храбрости, преданности, всевозможных жертв, беспредельной любви, безграничного уважения, ежеминутного обожания, – я, может быть, заслужил бы вас и вся жизнь моя ушла бы на любовь к вам!.. Взгляните на меня, герцогиня, и скажите сами, разве я говорю неправду?

Эта пламенная речь, столь непохожая на придворные мадригалы будуарных поэтов, какие привыкла слышать до сих пор герцогиня де Авранш, увлекла ее, как порыв бури.

– Я верю вам, граф, отвечала она с живостью; я уже и тогда верила вашей искренности, когда сказала вам, что буду ждать три года. Но у меня сердце гордое и одних слов мне мало! И между тем, мне кажется, что если б я любила, как вы любите, ни перед чем бы я не оставалась, ничего бы не пожалела, чтобы добиться успеха, – ни усилий, ни терпения, ни самых тяжелых испытаний. Какие бы ни стояли передо мной преграды, ничто бы меня не удержало. Я пошла бы к своей цели, как идут на приступ крепости, сквозь дым и пламя, презирая смерть. Я где-то читала девиз человека, питавшего честолюбие и готового пожертвовать ему последней каплею своей крови: Per fas et nefas! [ «правым и неправым путем» (лат.)] Я переведу этот крик гордости и отваги следующими словами, которые я ставлю себе законом: «Во что бы то ни стало!» Если вашу душу, как вы говорите, наполняет любовь, заставившая вас преклонить передо мной колена, то вы будете помнить эти слова, не будете оглядываться назад, а будете смотреть вперед!

Он готов был кинуться к её ногам, но она его удержала и продолжала:

– Вы у меня взяли, кажется, розу? отдайте мне ее назад.

Гуго достал розу и подал ей.

– Я не хочу, чтобы отсюда уносили что-нибудь без моего согласия, – сказала она; – но я не хочу также дать повод думать, что я придаю слишком большую важность простому цвету…. Каков он есть, я вам отдаю его.

Гуго бросился целовать её руку, но она высвободила ее и, подойдя к столу, взяла с него книгу, поискала в ней и, проведя ногтем черту на полях раскрытой страницы, сказала:

– Можете прочесть, граф, и да сохранит вас Бог!

Орфиза вышла из комнаты бледная, со сверкающим взором, между тем как Гуго схватил книгу и раскрыл на замеченном месте. С первых же строк он узнал Сида, а на полях отмеченной ногтем страницы глаза его встретили знаменитый стих:

Sors vainqueur d' un combas dont Chiméne est lepria.

– Орфиза! вскричал он.

Но его руки встретили колебавшиеся еще складки портьеры за вышедшею герцогиней. Гуго не осмелился переступить за легкую преграду, отделявшую его от его идола. Но не нашел ли он в этой комнате больше, нежели смел надеяться, больше чем цветок, больше чем даже её волос? Опьяненный любовью, обезумевший от счастья, с целым небом в сердце, Гуго бросился к балкону и в один миг спустился вниз, готовый вскрикнуть, как некогда Родриг:

Paraisfez, Novarrois, Maures et Castillans.

XV

Игра любви и случая

Недаром боялся Монтестрюк минуты отъезда: после деревенской жизни, которая сближала его все более и более с Орфизой де Монлюсон, наступала жизнь в Париже, которая должна была постепенно удалить его от неё. Кроме того, разные советы и влияния, которые были совсем незаметны в тени деревьев замка Мельер, наверное завладеют герцогиней, тотчас же по приезде её в Париж. И в самом деле, Гуго скоро увидел разницу между городским отелем и деревенским замком.

С появлением герцогини среди рассеянной парижской жизни при дворе, дом её хотя и остался открытым для Гуго, но он мог видеться с ней лишь мимоходом и не иначе, как в большом обществе. Для любви его, после жаркого и светлого лета, наставала холодная и мрачная зима.

И странная же была Орфиза де-Монлюсин! Молодая, прекрасная, единственная дочь и наследница знатного имени и огромного состояния, она была предметом такой постоянной и предупредительной лести, такого почтительного обожания, видела у ног своих столько благородных поклонников, что не могла не считать себя очень важною особой и не полагать, что ей все позволительно. Кроме того, ее приучили видеть, что малейшая милость, какую угодно было рукам её бросить кому-нибудь мимоходом, принималась с самой восторженной благодарностью. Против её капризов никто не смел восстать, желанием её никто не смел противиться. Благодаря этому, она была-то величественна и горда, как королева, но причудлива, как избалованный ребенок.