В.Н.Л. (Вера. Надежда. Любовь)

– Ну раздевайся…

– Слушай… – язык опять прилип к нёбу. Я стоял, не двигаясь.

– Э… Э-э, – она поняла: что-то тревожное.

– Слушай, – подтвердил я, – Оса умер.

Катя, спасибо ей, не стала задавать глупых вопросов… Наподобие «как?» или «когда?». Несложно, например, догадаться «когда», если ночью он ещё был жив… Катя сказала:

– Ого, – и опустила глаза. Хотя, наверное, слишком громкое «ого» для настоящего соболезнования. Больше от удивления. Я тут же подумал, кому же она должна соболезновать? Если Осе – ему уже и не надо. Мне? Я-то, увы, переживу…

– Я к нему утром пришёл, – рассказывал я, снимая куртку и ботинки, – а он уже лежит…

– На кровати? – почему-то спросила Катя.

– На полу. Да и какая разница… – всколыхнулось вдруг раздражение.

– И ты там с ним?..

– Сидел? – закончил я за неё. – Нет, вызвал милицию и на лавочке пиво пил.

– Пиво? – переспросила.

– Ну пиво, которое ему нёс… А что я должен был – головой об стену биться? Рыдать – так не рыдалось…

– А я понимаю… – Катя сдунула чёлку. – Когда папы не стало, я вообще на дискотеку попёрлась…

– Хочешь сказать – организм защищается?

– Нет, просто говорю тебе. Помянем? У меня есть немного. Мы с Лидкой не допили…

Лидка – её подруга. А не допить они могли только мартини, потому как только его и пили.

– Ну давай твоё немного…

Катя запустила руку в кухонный шкаф, достала полбутылки ожидаемого.

– Вот только с соком мешать не будем…

– Да какой сок, – отозвалась она, соглашаясь, – не тот случай.

Хозяйским движением пальцев уцепила сразу две рюмки, налила так, что на поверхностях рюмок образовались выпуклые линзы. Капли поползли по стеклу. Тяжёлый напиток густо пахнул лекарством. По крайней мере мне так казалось…

Молча потянули рюмки ко рту, высосали лекарство. Поставили рюмки обратно.

– Тебе больно? – состорожничала Катя. Оса был первой нашей совместной потерей.

– Да скорее странно. Уже ведь его не наберёшь…

– Ты часто ему звонил последнее время? – это прозвучало вопросом, но вообще это было утверждение. Последнее время я ему почти не звонил, потому что его последнее время Осинов был тяжело и невежливо пьян.

– Ну да, – подтвердил я, соглашаясь с утверждением, что не часто, наблюдая, как за окном на стволе дерева живая птичка выковыривает из-под коры какую-то снедь, работая клювом, как сапожник шилом.

Мы замолчали. Птичка передвинулась по стволу чуть ниже. Я не знал названия этой зимней пичуги.

Катя опять налила лекарства. «Интересно, помогло бы это лекарство Осе?» – подумал было я, но прогнал и проклял эту мысль. «Помогло бы в этот раз – не помогло в следующий».

– Ладно, – вздохнула Катя, глядя на жидкость так, будто выискивая на дне рюмки невидимых микробов. Я чуть было не улыбнулся.

– Серёга… – начала она вдруг осторожно, переходя с поминовения Осы на какую-то другую, ей важную тему.

Я перевёл на неё глаза. Поминая Осу, удобнее было глядеть на заоконную птичку.

– Я начинаю к тебе привыкать… – сказала она очень серьёзно. С её стороны это звучало почти признанием в любви, какового я от неё не слышал, да и не ждал особо…

– Я давно к тебе привык, – не сморгнув, солгал я. Потом всё же сморгнул. Потому как солгал наполовину.

Она щурилась сквозь сигарету и долго и прозрачно глядела на меня, не замечая дыма. И улыбнулась:

– Ты не понял… Это похоже на чувство.

Я возвратил взгляд за окно, меня охватило замешательство… Заоконная птичка переместилась ещё ниже по стволу, задорно вертя хвостиком.

– И… – подтолкнул её я.

– Мне нужна неделя, – запуталась она вдруг, опустила глаза и, показалось мне, покраснела. Впервые за всё общее время…

Я её понял. Она просила… она просила неделю, как… как просят убавить пламя под сковородой, чтобы блин не сгорел раньше, чем будет румян и маслянист. Только хозяина этой сковороды не спросили, каким он хочет видеть блин этот…

– Там по последней, – я заинтересованно потянулся к бутылке. Как к лекарству от ненужных и необдуманных слов.

– Ты переводишь тему… – она выглядела немного даже счастливой своим признанием.

– Я стараюсь избежать пафоса… – тему я действительно переводил.

– Так ты даёшь мне неделю? Вообще без тебя? – сигарета, как влитая, торчала в её руке и густо дымила. Это было даже красноречивее, чем какое-нибудь её дрожание. Катя волновалась.

– А что будет дальше? Что-то изменится?

– Мы договорились? А потом ты узнаешь, что… Может быть, у меня будет одна семья, а не две.

– Неделя нужна с сегодняшнего дня? – задал я последний вопрос. Отпускать её сегодня я не хотел. Потому, что хотел её. Я хотел бежать от кошмарного утра любым возможным способом. Инстинкт размножения работает вдруг в неприглядных и не соответствующих трагедии случаях.

– Нет, с завтрашнего. Сегодня я останусь с тобой…

– Тогда докуривай быстрее…

– Больно… – резко вздрогнула она всей кожей, когда я позволил себе немного грубости. Я попытался чуточку отстраниться, но она, обнимая меня, выдохнула быстрым, ярким шёпотом:

– Нет, нет… Сделай ещё больнее… Тогда хорошо будет…

Мир закачался, заскрипел… «Сделай ещё больнее. Хорошо будет».

Когда я вернулся на кухню, чтобы попить воды, маленькой птички на стволе дерева уже не было.

Странная вещь, думал я, лежа в постели. «Он проснулся и вдруг вспомнил, что…» – это для книг. В жизни всё по-другому. Я помнил это ещё по тому времени, когда умерла мать. Пробуждаешься, уже зная. Бережное сознание как-то хранит нас от шоковой терапии. Вот и сейчас – проснувшись, я ничего не вспоминал. Проснувшись, я уже знал, что произошло вчера.

Катя спала бесшумно, и я несколько минут слушал только тишину, в которой, даже прислушиваясь, не отыщешь её дыхания. Стараясь не шуметь, встал, натянул шорты…

Возле мойки на кухне сияли вымытые рюмки. В чистой пепельнице на подоконнике догнивал единственный Катин окурок. Бутылка отсутствовала. После того как я вчера лёг, Катя всё вымыла и убрала.

Я попил воды из под крана, поставил чайник. Первое, что попросит Катя, проснувшись, – поставить чайник. А он будет уже горячий… Она будет пить зелёный, пахнущий рыбой чай и потом торопливо краситься… Готов ли я к тому, что это будет происходить ежедневно? Готов ли я к тому, что она даст мне подписку о невыезде?

Катя проснулась по будильнику. Несколько минут лежала, не двигаясь, – я это слышал. Потом, пошуршав одеялом, по обыкновению села в постели.

– Степнов, чайник уже горячий? – послышался из комнаты сонный, а потому на тон ниже её голос.

После обычных утренних процедур – долгого хождения в ванную и обратно, расчёсывания волос с заколкой в зубах, подкалывания этих волос за ухо, деловитого молчания – она налила чашку рыбного чая, села боком к столу. Взяла фигурную чашку двумя пальцами, подула на кипяток.

– Голова не болит? – задала участливый вопрос…

Я видел, как она топчется на месте, не зная, с чего начать необычное утро. Или она передумала уходить?

– Серёга, ты не передумал? – хлебнула из чашки.

– Как можно пере-думать, если я и просто-то не думал об этом… Это твоё право. Да и передумать можешь только ты. В конце концов, «надо» – значит, надо.

– Надо, – подтвердила она и опять хлюпнула чаем.

Мне казалось, будто она чего-то недоговаривает. Будто думает больше, чем говорит. Но сейчас мне было вполне достаточно и этого.

Когда она уходила – строгая, прямая, собранная, – остановилась у дверей. Достала из сумочки ключи от квартиры. Протянула мне, и я поймал ключи в ладонь.

– Чтобы не было соблазна… Пока. Я сама тебе позвоню… – и неожиданно поцеловала меня, как бы извиняясь за что-то. Это было необъяснимо, потому что такие нежности ни я, ни она не выносили…

Капитан ближнего плавания

Осу хоронили в дурную погоду. Надо сказать, что мне не пришлось участвовать в каких-либо приготовлениях, потому как у Осы обнаружилась масса родственников. От Краснодара до, как выяснилось позже, Магадана. Дату и время мне сообщил грустный женский голос, обладательница которого сама нашла мой телефон в записной Осиной книжке. Книжка была настолько истоптана буквами, что найти среди них мою фамилию оказалось не так-то просто.

Я нехотя набирал номера наших общих знакомых. Большинство из них уже всё знали. Получив десятки соболезнований, выяснил вдруг, что знакомые не очень-то хотят прощаться с Осой. Кто-то даже пожалел об одолженных ему деньгах. Я силился их понять. Силился так, что иногда у меня это получалось. Последнее время Оса всё ж таки им насолил… И наперчил. Звонил ночами. Просил выслушать. Опять же, просил денег. И самое противное, как оказалось, – плёл в разговоре всякую чепуху… Легко плести чепуху, когда заплетается даже язык.

Сначала я терпеливо пытался объяснять, что чепуха рождалась не Осой – алкоголем. На мои плечи ложилась неожиданная обязанность – оправдываться. К тому же не за свои поступки. А потом мне это надоело, и знакомые стали получать от меня бледную справочную информацию. Как в «Новостях» – «Прощание состоится…»…

Единственной, пожалуй, кто удивил меня, была та самая анемичная поэтесса. Голос вздрогнул, взлетел, слышно было, как на том конце провода поэтесса глотала слёзы:

– Ой-ой-ой, Ромочка… Ромочка…

– Не плачьте, – сказал я, уже набрякший недовольством, как водою промокашка. Хотя такая реакция – да, была неожиданной.

– Понимаете, Сергей… Я его любила… Через стихи…

– Ну да… Через старые стихи… – жестоко ответил я.

– Нет. У него было много новых… Вы не знаете, он мне письма присылал со стихами. Хотя живём – через две остановки. Только стихи – никогда ничего не приписывал…

Вот тебе и тантрический секс. Эту тайну Оса мне не поведывал. Держал её в Осином гнезде… Хотя я думал, что по пьянке он выболтал все тайны. Я думал, гнездо Осы – пустое гнездо…

– Извините… – пробормотал я.

– И вы меня…

– Марианна, – я вдруг вспомнил имя анемичной поэтессы, – не приходите. Послушайте меня – не приходите… Он там… – я повторялся, чтобы подобрать слово, – изуродовался. Если бы он мог попросить, он бы попросил… Ну чтоб вы его не видели таким…

– А, я поняла, – испуганно заторопилась она. – Поняла…

– До свидания, – сказал я, тут же испуганно подумав: «Где?»

– До свидания, Сергей.

По её голосу я понял, что она придёт. Анемичные поэтессы – храбрые люди…

Хоронили Осу в дурную погоду. Липкий от дождя ветер загонял весну обратно в горы. Тучи ползли, как гигантские серые утюги. Собаки хороших хозяев сидели дома. А я решил не пить на поминках. Слишком много чести для водки, виноватой во всём случившемся.

Возле морга уже топтались незнакомые люди, хотя я приехал пораньше. Прикрытая дверь в Зал прощания попискивала уныло и монотонно, когда я заходил внутрь. Около единственного в этот день гроба – в ногах лежали гвоздики – молчали двое. В пожилой женщине я узнал тётку Осы – мы виделись на похоронах его матери. Тётка Осы сильно поседела с того времени и ещё больше растолстела. В такт её бесшумным всхлипываниям колыхалась вся непомерная и безразмерная фигура. Тётка Осы тщательно протирала глаза беленьким платочком. Протирала так внимательно, как будто делала нужную работу. Тихонько сморкалась, пряча нос в кулаке. Увидев меня – кивнула.

Мои глаза протирать было незачем.

Оса лежал густо загримированным, белым от пудры или крема, чего там они используют… Губы исчезли – остались две едва видимые розовые полоски. Под ушами видны были натёки… И главное – я не мог поверить, что то, что лежит передо мной, когда-то жило. Двигалось и говорило. Ещё один природный ход, спасающий психику. На нет и суда нет…

Я ещё немного поглядел на чучело Осы, ловя себя на том, что с таким же успехом можно глядеть на пустые стены. В потолок. На всё то, что лишено движения. На всё, что мы называем вещами.

Я мог бы уйти. Но печальному телефонному голосу я обещал быть на поминках… Связав таки голос с образом, можно было сказать – тётке я Осиновой обещал…

Я уместил четыре гвоздики поверх других, пытаясь не закрывать чужие цветочные головки своими. Достал сигареты, так чтобы тётка и, очевидно, муж её видели причину моей отлучки. С облегчением вышел в скрипучую дверь под порывы ветра.

Несколько человек – две пожилые женщины, мужчина и пацан лет двенадцати – о чём-то шептались в стороне. А я надеялся, что увижу кого-то из знакомых.

Прибывали ещё какие-то люди – всех приходящих к Осе ещё издали можно было узнать по цветам. А пересчитав цветы – по их, цветов, чётности. У Осы, я повторяю, была уйма родственников. Вышла тётка, поприветствовала меня ещё раз, всё так же сморкаясь в мокрый уже платок. Потом спросила тем же шёпотом, который, очевидно, стал здесь хорошим тоном:

– Вы на поминках будете?

– Да, – громко ответил я, и все обернулись.

Я боялся вопросов. Не очень-то приятно передавать словами эти воспоминания. Всё, что я хотел сказать, услышала Катя.

Анемичная поэтесса Марианна появилась неожиданно. Простовато одетая – потертые джинсики, куртка-пуховичок на рачьем меху, говорящем о полном денежном безрыбье. В руке – четыре траурные розы, в другой – выгибающийся и пружинящий под ветром зонт. А появилась неожиданно потому, что я её не узнал. Признаться, ожидал от неё какой-то позы. Нет, идёт себе, как будто ещё один представитель многочисленного Осиного семейства, объединённого общей печалью.

Узнав меня, замедлила шаг. Подошла, на ходу закрывая зонт. Беспородное, симпатичное личико было обрызгано веснушками.

– Пойдёмте, – вместо приветствия кивнул я. Мне зачем-то понадобилось сохранять психическое здоровье анемичной поэтессы, если вообще у поэтесс может присутствовать такой атавизм, как психическое здоровье.

Дверь снова пискнула, как обиженное маленькое животное. Люди, стоявшие возле Осы, то выходили, то появлялись снова.

Я не держал поэтессу ни «под», ни «за» руку, но не она подошла – я подвел её к Осе. И тут она удивила меня снова: положив цветы – а цветы уже доходили ему до пояса, – поправила Осе покрывало. Заботливо подровняла его… Ромашковые глаза при этом сделались серьёзными, горькими глазами. Потом она наклонилась к уху Осы и что-то ему зашептала. Слышны были только шипящие. Родственники понимающе сделали шаг назад. Они, наверное, думали, что анемичная поэтесса – девушка Осы. В каком-то смысле так оно и было. Когда она донесла до Осы всё, что считала нужным, поцеловала его в лоб и отошла. Родственники снова сомкнулись. А я проникся достоинством, с которым Марианна подошла попрощаться. Беспородное лицо – ещё не отсутствие породы…

Когда мы вышли курить, на бессмысленное стояние уже не было сил, дождь притих. Невдалеке, но как бы за территорией морга, хотя она ограничивалась, территория эта, только в сознании, вросшая в землю, торчала серая сырая скамейка. Мы, не сговариваясь, направились туда. Повторяю, скамейка была вне морга – просто больничная скамейка. Подразумевалось, что вот на ней разговаривать громко можно.

– Хорошо бы, чтобы выглянуло солнце, – предположила она, доставая сигареты.

– Вы пойдёте на поминки? – мне тоже хотелось солнца, я продрог, а ведь предстоял ещё путь на кладбище.

– Зачем? – она недоуменно повела плечом. – Пить?

– Всё правильно, – подтвердил я её «зачем».

– Хорошо бы, чтобы выглянуло солнце. Последнее стихотворение, которое он прислал… Там было много про солнце. Все думают по его стихам, что Ромка любил дождь, осень… Нет, Ромка любил солнце…

– И звезды… – добавил я.

– Вы тоже знаете? – удивилась она.

– Ну да, знаю…

– Я хотела вас спросить, Сергей… Что вы подумали, когда… ну, нашли Ромку?

– А что вы хотите услышать? – съязвил я. Она что, думает, я ей душу наизнанку выверну? Душа не шуба – вывернуть её не так просто.

– Я ничего не подумал. Я сперва испугался, а потом сел на скамейку и стал пить пиво, – мне захотелось её ошеломить.

– Всё правильно, Сергей, всё правильно, – и умная поэтесса выпустила медленную струйку задумчивого дыма.

Пока мы сидели, ровно к назначенному времени повалил народ. То есть не то чтобы повалил – его просто стало намного больше, и состоял он из знакомых Осы и поклонников его творчества. По большей части – в одном лице. И сразу похороны приобрели ни с чем не сравнимый оттенок безумия, потому что большинство молодёжи к полудню уже успели Осинова помянуть.

Кто-то ещё и прихватил бутылку с собой. Разливали прямо за моргом. Молодой парень с русой козлиной бородой, в длинном плаще, смотревшемся кожаным (я мог бы поклясться – из кожзама), припёрся с гитарой. Гитара торчала на его плече декой кверху. Держал он её за облезлый гриф. Так строители носят свои кирки, лопаты… Ломы, наконец. Козлиный парень не знал, что гитара не часть имиджа. Гитара – инструмент, и гитара имеет свойство трескаться от влаги. Да и вообще от такого обращения. Ему было всё равно.

Бутылка за моргом кончилась. Я не заметил, прощались они с Осой или ещё нет, но взамен первой у них появилась вторая бутылка. Их привлекла скамейка, но я издалека пригрозил молодым поклонникам Осиного творчества кулаком, и они махнули рукой на свою идею.

И тут я увидел Макса.

У Макса было прозвище – странное немного прозвище, но Макс на него отзывался. Прозвище его было – «Один Хрен». А получил он его так.

Женя привёл на первые репетиции Макса, они вместе учились в музыкальной школе: вот, мол, неплохой басист. Басистом Макс действительно был первоклассным. Оставаясь при этом совершенно инфантильной личностью. Когда Оса – свежий тогда, полный деятельной энергии – спросил его, что Макс предпочитает играть, Макс ответил:

– А мне один хрен – лишь бы не скучно.

Рассеянно улыбнулся.

Как потом выяснилось, рассеянная улыбка, ставящая в тупик собеседника, – его любимая реакция на отношение к нему окружающего мира.

Оса попросил его уточнить.

– Да я же говорю – один хрен.

Осе это не понравилось. Оса с его деятельной энергией любил таких же – энергичных парней.

– Да мне один хрен – могу играть, могу не играть, – огрызнулся Макс.

Оса рассказывал эту историю направо и налево. Правда, только потому, что это была история с весёлым, хорошим концом. Когда Макс таки заиграл, Оса действительно понял – «один хрен»! Макс играл здорово всё, что играл. Однако «один хрен» прижился. И прилип к Максу. Он же, приняв это прозвище, носил его с рассеянной улыбкой. И если Женя, гитарист, ушёл из группы в первую очередь из-за обид на Осу, Макс покинул группу от отчаяния. Когда группы уже и не было.

– Макс! – позвал я его. Уровень громкости похорон возрос настолько, что мне пришлось повысить голос. Он обернулся на мой голос. Приподнял вверх руку, что означало: «Иду».

Мы втиснули друг другу ладони приветствия.

– Ты там был? – я кивнул головой в сторону морга.

– Да… А он что, расшибся? – из кармана куртки Макс достал сигареты.

– Почему? – я запоздал. Понял, о чём он спросил, только тогда, когда сам задал вопрос. И, боясь пояснений, оберегая психику Марианны, опередил его:

– Там так получилось… Это внутреннее, – не уточняя что, я надеялся на его, Макса, понимание.

– А-а… – протянул Макс, прикуривая.

– Пойдём, там родственники суетятся. Говорят, сейчас автобус подадут… И гроб выносить надо…

– Без нас вынесут… – мне не хотелось сновать между нетрезвым людом. А мужчин, способных на физический труд, там хватало без меня.

– Вынесут, – равнодушно подтвердил Макс. – Ты на поминки идёшь?

Дались они всем, поминки эти…

– Надо. Я обещал…

– И я обещал, – не уточняя кому, произнёс он таинственно, как будто обещал он самому Осе.

– А Женя? – задал я Максу мучивший меня вопрос. Женю я не видел, и мне не хотелось думать, что даже смерть Осы не искупила его вины перед Женей. Мне казалось, что в данном случае «смерть – всему голова».

– Я звонил ему, Серёга… Мне кажется, он не смирился с причиной. Знаешь, что он мне сказал? – Макс со свистом втянул последний дым сигареты, закурил вторую. Как будто оттягивал ответ на им же заданную загадку.

– «Допился», – он сказал…

Я подумал, что фактически Женя был прав. Только всем ли и всегда нужна эта правда? Причём правда поверхностная.

– Понятно… – отреагировал я. Действительно, чего уж тут непонятного. У Жени был папа-академик и единственная в городе гитара Ibanez мексиканского производства. В его картине мира пьянству давно был объявлен бой. Который, правда, даже не начинался по той причине, что в его картине мира этот противник отсутствовал.

– И добавил: «А я ему говорил»? – с неприязнью продолжил я.

– Серёга, а кто ему не говорил? Покажи мне пальцем…

И тут впервые подала голос Марианна.

– Я ему не говорила, – чётко выговорила она. Макс впервые взглянул на сидящую поэтессу.

– Это Марианна. Это Макс, – бесцветно представил их я.

– Я вас знаю, Максим. Да, не говорила. В Ромке что, было мало хорошего? Меньше, чем у нас с вами? А ведь все из его глаз соринки вытаскивали.

– Да мы же о нём и думали, – попытался возразить Макс.

– Как можно думать о других, если вы и о себе-то не умеете думать, ребята? Ромка вот так всё думал о других, и где теперь Ромка? О себе подумайте! О себе! – она даже постучала кулачком по лбу, очевидно для убедительности, умная поэтесса!

Покуда мы предавались таким разговорам, у похоронных скрипящих дверей стало происходить шевеление. Гроб вынесли и погрузили в автобус. Меня удивило, что под тяжестью Осы могут идти, неловко согнувшись, аж четыре человека. Они стояли потом у задней дверцы, куда вдвинули Осу, и растирали руки. Как будто в их руках несколько часов подряд трудился неутомимый и нелёгкий черенок лопаты… Хотя, если проследить цепочку, так оно и было в каком-то смысле. Здесь они тоже как бы хоронили Осу.

– Пора, – Макс одёрнул на себе плащ. Я поднялся со скамейки. Мы двинулись к автобусу. Подошли последними.

Автобус был укомплектован провожающими под завязку… Нам едва хватило места на ступеньках. Я на всякий случай прижался бедром к поэтессе.

– Все? – буднично, но, пожалуй, учтиво спросил водитель.

И все выдохнули: «Все».

Двери бесшумно съехались, и мне пришлось ещё потесниться. От волос поэтессы свежо и даже интригующе пахло шампунем, духами… сигаретами… Всем вместе. Весь остальной салон стремительно и неумолимо напитывался перегаром. Мне стало неудобно перед родственниками Осы, несмотря на то что владельцем и производителем перегара я-то как раз не был. Шумная, нетрезвая и непутёвая молодёжь создавала в автобусе непрекращающееся гудение. Хорошо, что чудак с гитарой не поехал на кладбище. Наверное, я мог бы его ударить.

Когда водитель притормаживал на светофоре, молодёжь синхронно качалась в направлении движения. И притихнувший, осевший перегар вспархивал к потолку.

Мы заехали на кладбище, медленно проползли по размытой колее в его низкорослые кресты и памятники. Дёрнувшись – остановились.

Спрыгнув на землю, я подал руку поэтессе. Она, не ожидая таких галантностей, спрыгнула за мной и только потом протянула свою ладонь. Смутилась…

Неподалеку, специально заготовленная для Осы, виднелась яма. Яма не располагала к красивым словам и печальным мыслям. Я замёрз и почему-то чувствовал усталость.

Гроб с Осой погрузили на специальные козлы. Я услышал:

– Больше не будем открывать? – и не сразу понял, что это не о бутылках. Поняв, подумал: «Не надо». Вдруг водитель слишком резко притормаживал на светофоре и у Осы отвалилась голова? Я почему-то был уверен, что при вскрытии голову Осы отделили от тела, потом же пришили на место. А вдруг пришили ненадёжно? И я боялся, что все испугаются… Закричат. Мне было неудобно за всех остальных. И за Осу тоже. Как это он – без головы…

Больше и не открыли. И спустя минуту я уже жалел, что не попрощался с Осой, как мне казалось, должным образом… Не посидел с ним, не нашептал ему в ледяное, пластмассовое ухо, как нашептала Марианна.

Там, на дне ямы, земля с чавканьем всосала днище гроба. Встреча дна с дном… Наверх поползли грязные, коричневые от глины ремни. Их сматывали на кулак молчаливые молодые могильщики. Говорят, за свою траурную работу они получают весёлые деньги… Немудрено! Целыми днями примеривать на себя скорбные маски…

Из людских горстей повалились вниз липкие, бесформенные куски земли. Земля была мокрая, тяжёлая… Как-то не верилось, что она может стать пухом.

Мальчик лет двенадцати, пришедший с матерью, колебался – ему тоже хотелось бросить немного земли в яму, но ведь это могло быть взрослое, не мальчишеское дело. Секундное замешательство. Яма ждала. И мы ждали.

– Ну, Сева… Ну чего ты… – стоявшая рядом мать выдернула его из замешательства. Они были похожи, в том, что это мать мальчика, сомневаться не приходилось.

И Сева поспешно столкнул несколько комьев, ещё немножечко подкормив ненасытную, молодую яму. Насытят её немного позже всё те же молчаливые молодые могильщики с лёгкими, хорошо отточенными лопатами.