Старая записная книжка. Часть 3

Чувствительность, так называемая, сентиментальность, пожалуй, слезливость, не приторны, потому что они не искусственны, не лживы, а истинны. Таков был Карамзин в то время. Таковым он был до конца жизни, разумеется, с изменениями, со зрелостью ума и души, которые пришли с летами. Карамзин всегда сохранил добросердечную, мягкую, детскую впечатлительность: он до конца любовался живостью первоначальных лет, цветком, захождением солнца, всеми красотами природы; был сострадателен до слезливости; любящая и нежная душа не охлаждалась ни летами, ни опытами жизни, часто отчуждающими душу от ближнего.

Стих латинского поэта «Я человек и ничто человеческое мне не чуждо» было постоянным лозунгом всей его жизни, всех его действий, чувств и помышлений. Не помещик, он горевал при известии, что в такой-то и такой-то губернии неурожай. Когда Дмитриев заставал его в такую минуту грусти и, узнав о ее причине, говорил: «Полно заботиться, в Москве будет всегда довольно калачей», – Карамзин добродушно смеялся шутке друга своего, но не менее горевал о лишении и нуждах бедных крестьян.

Тому, кто знал его, слышится голос души его в следующих словах, писанных также из Лозанны: «Я сел на уединенной лавке и дождался захождения солнца, которое, спускаясь к озеру, освещало на стороне Савойи дичь, пустоту, бедность, а на берегу Лозанском – плодоносные сады, изобилие и богатство. Мне казалось, что в ветерке, несущемся с противоположного берега, слышу я вздохи бедных поселян савойских». Это не риторическая фигура, не филантропическая фраза, брошенная, чтобы произвести театральное действие на читателей или слушателей. Нет, Карамзин и тогда слышал сердцем вздохи бедных поселян савойских, как лет 30 или 40 после сострадал он в Москве, или Петербурге, в уютном доме и за сытным обедом, жалкой участи поселян Пензенской или Олонецкой губернии.

Сам Карамзин при одной выходке сентиментальности своей прибавляет, в примечании: кто хочет, рассмеется. Следовательно, он знал, что подвергается насмешливости некоторых людей, но вместе с тем не хотел он, из ложного стыда, утаивать движения своего сердца и выставлять себя не тем, чем он был в самом деле. Эти выходки, эти сердечные нескромности драгоценны для людей, даже и не разделяющих этого невинного простосердечия, но умеющих сочувствовать всему, что есть выражение искреннего, истинного чувства.

«Писем Русского Путешественника» теперь не читают, потому что он в них не говорит о железных дорогах, которые никому тогда и во сне не снились; не пускается в исследование и разрешение вопросов статистических, политико-экономических, хотя при случае не забывает и затрагивать их, когда они попадаются ему под руку, и даже первый создал и пустил в ход в этих письмах слово промышленность.

Эти господа, не обращающие никакого внимания на «Письма Русского Путешественника», похожи на человека, который пренебрегал бы картинами Рембрандта и ван-Дейка потому, что лица, ими на портретах изображенные, не одеты и не причесаны по-нынешнему. Многих не занимает человек, в обширном духовном и умственном значении его. Им, например, нужно, чтобы лицо было современное, нынешнее, т. е., чтобы походило на них самих, смотрело на предметы с той точки зрения, с которой они смотрят, говорило их языком или их наречием, вполне разделяло их убеждения и предубеждения. Одним словом, было не личностью, отдельной, самобытной, независимой, а однообразным отпечатком, одноцветным отблеском общего типа, общей формы. Вот отчего в наше время так редки оригинальные умы и характеры, и литературные произведения вертятся вечно в заколдованном круге, который страшатся переступить угодники века из страха показаться запоздалыми, отсталыми и не имеющими достаточно силы, чтобы достигнуть высоты настоящего и общим аршином определенного уровня.

Знакомства Карамзина с знаменитыми современностями. Он является перед ними выборным человеком возникающего русского просвещения и в этом звании оценивается ими, возбуждает все их сочувствие, всю их любовь и в лице его сочувствие и любовь к России. Заслуга неоцененная, которой можем мы гордиться и которую не следовало бы нам забывать. Добро бы еще светским читателям, жадным потребителям всякой новизны, но нам, нашей пишущей братии, непростительно отрекаться в равнодушном забвении от дел и подвигов предка нашего, который указал нам дорогу, по которой все мы идем, с меньшим или большим успехом, который отлил и отчеканил орудие, которым действуем; который не только на родной почве высоко поднял хоругвь русского просвещения, но с честью явил его и глазам образованнейших мужей того времени; обратил их сочувственное внимание к новым, им дотоле неизвестным союзникам, к новым сподвижникам на стезе образованности и в трудах умственного и духовного преуспевания.

В каком русском писателе найдете вы более глубокого, верного понимания природы, таких живых и красноречивых изображений ее разнообразных и изумительных красот? Сколько разносторонних сведений, сколько любознательности. Какие верные характеристики писателей, в то время едва по одному имени известных России, характеристик, и ныне не утративших свежести и верности своей. Под легкостью, непринужденностью письменной болтовни сколько глубоких наблюдений, чуждых всякого систематического педантства и сухости нравоучения. Какая теплая, неограниченная любовь к человечеству, вера в Провидение и благодарность к нему. Какое искусство, какая простота в рассказах современных событий, дорожных приключений, в исторических воспоминаниях. В некоторых местах можно уже угадывать будущего романического повествователя и будущего историка. Лица, им упоминаемые, живы, встают, движутся, говорят перед нами. Читая эти письма, читателю сдается, что он был знаком с Лафатером, с Бонетом, что он сидел в их кабинетах, беседовал с ними.

* * *

В Лозанне Hotel de Gibbon, на том месте или близ тех деревьев, под коими он (Гиббон) писал свою книгу. Портрет его в столовой, и из уважения к имени, которым окрещена гостиница, она отлично содержится. Вот до этой общественной признательности мы еще не дошли. Улицы и гостиницы не носят имен великих писателей, даже наших, не только что иностранных.

* * *

Руссо не узнал бы своей спартанской Женевы. Новое правительство все делает, чтобы обратить ее в безнравственные Афины. Театр, правда, плохой, игорный дом, кофейные и погреба, или просто кабаки, на каждом шагу.

Стараются обезшвейцарить Женеву, поглотить ее народонаселение приливом иностранцев, разноплеменной сволочи, бродяг. Все это с политической целью укрепить власть свою чуждыми стихиями и легче рыбу ловить в мутной воде.

Как Париж, Женеву ломают из края в край и вновь отстраивают. Эта ломка привязывает рабочий класс к диктатуре государственного совета, сосредоточившегося в одной личности Фази.

Нельзя в Женеве не думать о Руссо. Карамзин посвятил ему несколько красноречивых страниц в своих письмах. Не сочувствуя многим политическим и религиозным мнениям Руссо, Карамзин любил его и много имел с ним общего. Гоголь также принадлежал семейству Руссо, с разницей, что он был христианин и усердный православный, а тот деист, – что тот был ум высшего разряда, а Гоголь писатель с дарованием и только. Но в том и другом была болезненная организация – галлюцинации (des hallucinations).

* * *

В Женеве видел я la maison de detention (дом для задержанных), и la maison penitentiaire (дом для наказанных). В первой содержатся Les detenus (арестованные) и подвержены полной келейной системе днем и ночью.

Работают в келье, обедают при безусловном молчании; не дозволяют им ни петь, ни свистать. Случаи помешательства редки. Recidives (рецидивисты), в последние годы все те же лица, числом 5 или 6, возвращались на старое место.

Большинство иногородние, пограничные французы и савойцы, католики, не потому, что католики более наклонны к преступлениям – заключение, которое охотно сделают протестанты, – но потому, что масса контрабандистов католиков числительно более, нежели протестантов. По замечаниям директора, года, в которые жизненные потребности дешевле, преступлений менее.

Бедность не порок, как говорят, но, по несчастью, вводит в порок.

La maison penitentiaire содержит уже осужденных. Тут келейная система соблюдается только ночью, но днем работа общая по категориям в мастерских, но тоже при соблюдении нерушимого молчания, как в Лозанне. Родители имеют право, с согласия городского начальства, заключать тут детей своих, даже и малолетних, т. е. 10, 12 лет. Вообще воздух чист, все опрятно, пища, кажется, достаточная. Два раза в неделю мясо. Движения мало – часа полтора прогулки во дворах. Работа не тяжелая – все более мастерство. Жизнь сидячая, следовательно, и не нужно очень сытной пищи. Утром кофе с молоком.

Здоровье вообще удовлетворительно, даже когда есть эпидемическая болезнь, в тюрьмы она не проникает.

* * *

Мне хотелось быть здесь на выборах, но сказали мне, что иностранцев в залу не допускают; к тому же, что, может быть, красноречие дойдет до кулачной свалки. При этом случае вспомнил я мое посещение на лекции Лерминье в Париже, когда мы оба с ним, один вслед другому, выскочили в окно, благодаря Бога, из нижнего этажа.

Русская стихия в Женеве – наша церковь и великая княгиня Анна Федоровна. В разговорах с ней невольно и мимоходом от настоящего перескакиваешь в царствование Екатерины II, которую она застала.

* * *

Швейцария мне не дается. Впрочем, и многое в жизни не дается, может быть, оттого, что я не умел браться. Вероятно, мы часто жалуемся на судьбу, не замечая, что во многом мы сами своя судьба.

Как бы то ни было, я всегда приезжал в Швейцарию в позднюю пору года, так, что я не мог проникать во внутренности ее, а довольствоваться должен был опушками. Не сходил в ледники, не всходил на горы. Все это видел издали, то с парохода, то с железной дороги, то из мальпоста.

* * *

Ломоносов сказал: «Заря багряною рукою!» Это хорошо, только напоминает прачку, которая в декабре месяце моет белье в реке. A-propos de 1'aurore aux doigts de rose – Сухтелен и София Карамзина – все это a-propos людей, которые повторяют, что железные дороги удивительным образом сократили пространства и сблизили расстояния, а иные вольнодумцы, libres penseurs, еще добавляют по моему мнению. Для меня человек, который это скажет, человек решенный. Кажется Ривароль сказал: que le premier qui a dit 1'aurore aux doigts de rose etait un homme d'esprit – le second un sot. Один Гомер и один Жуковский могут повторять это беспрестанно, не надоедая.

* * *

Ничто так не служит вывеской ограниченного и пошлого ума, как невежливость, возрастающая в соразмерности возрастающих чинов. В этом высокомерии есть и большое унижение, сознание, что человек сам по себя считает себя ничтожным и придает вес себе только по благоприобретенным или часто злоприобретенным своим принадлежностям.

* * *

Орлеанисты здесь говорят, что Наполеон в итальянском вопросе не что иное, как 1'executeur d'Orsini (исполнитель воли Орсини), что его напугало предсмертное письмо Орсини и что он хочет задобрить итальянских революционеров.

* * *

Наши писатели беспрестанно пишут о взятках. Но взятки – это один из симптомов общей болезни, и не России одной свойственной, а всем народам, – болезни любостяжания и сребролюбия. Но и эта болезнь не новая: еще Апостол сказал: «корень бо всем злым сребролюбие есть».

* * *

Леди Verschoyle говорила мне, что во время Крымской войны, пред отъездом посольства нашего из Лондона, жена Бруннова в прощальных визитах своих разливалась слезами и с горя Бог весть что за чепуху несла. Герцогиня Глочестер говорила, что сердиться на нее за вранье ее нельзя, потому что она, вероятно, с горя рехнулась. И вот лица, назначаемые правительством нашим для представления русского достоинства перед европейскими правительствами!

Сам Бруннов, может быть, не плакал, но, без сомнения, унижался перед английским кабинетом. Бруннов, при всем уме, который ему вообще приписывают и которого не опровергаю, потому что ума его не знаю, не может иметь чувства народного достоинства. Он, как всякий выскочка, должен был изгибаться перед лордами и трусить перед ними, потому что он изгибается перед всеми высшими. Я видел его в Ораниенбауме: он был пластроном великих княгинь и фрейлин. Сказывают, что эту же роль играл он в Одессе при дворе князя Воронцова и у князя Орлова.

* * *

Редко министр иностранных дел захочет оставаться праздным и дать забыть о себе. А между тем дипломатия только тогда и хороша, когда о ней, как о кесаревой жене, ничего не говорят.

В наше время перья дипломатов приводят к войне, а пушки – к миру.

Первые так запишутся, что иначе разнять их нельзя, как дракою; другие так выпалятся, так много перебьют народа, что по необходимости приходится мириться.

* * *

Женева. 31 мая. Прочитал в Православном Собеседнике, издаваемом при Казанской духовной академии, январь 1859, две весьма замечательные статьи: 1) «Общество и Духовенство»; 2) «Голос древней Русской церкви об улучшении быта несвободных людей».

В первой основная мысль, что если справедлива пословица: «Каков поп, таков и приход», то не менее справедливо сказать и наоборот: «Каков приход, таков поп». Автор сознается, что большею частью духовенство наше не то, чем оно могло бы и должно бы быть, но сильными красками изображает состояние нашего общества и положение в нем духовенства и остроумно и часто весьма дельно выводит из того, что виновато общество, если духовные лица не вполне отвечают призванию и обязанностям своим.

Кончается статья следующими словами: «Есть еще условия, чрезвычайно важные, которыми определяется значение духовенства, условия жизни его гражданской и государственной; ими не только обозначаются права духовенства по законам, но объясняется и действительное состояние его в обществе, гражданское и государственное. Но об этих условиях, как выходящих из пределов наших суждений, мы говорить не будем».

Не говорим, но из всей статьи слышно, что духовенству нашему недостает независимости, что и весьма справедливо. Духовенство наше на армейском положении. Есть между ними солдаты, обер- и штаб-офицеры, есть даже и генерал-аншефы, но все они без изъятия подчинены светской власти.

Статья написана в ответ на статью, напечатанную в Журнале Землевладельцев (№ 10, ноябрь 1858) и писанную столбовым дворянином. Ответ написан, кажется, архимандритом Иоанном, в Казани.

Во 2-й статье излагаются сильно и местами особенно резко, что в старину наше духовенство в действиях, проповедях, посланиях своих вступалось за крестьян перед царями и помещиками. Все подтверждается историческими фактами и ссылками на изданные акты. Особенно на акты Кирилла Белозерского, Сильвестра, автора Домостроя, и пр.

«В XVII веке совершилось укрепление несвободных людей к земле. В XVIII в. это укрепление возведено в крепостное право и, если можно так сказать, в душевладение. Век этот, столько же, если еще не более, мрачный, сколько и великий в нашей истории, век узурпаторства (Хоть бы Аксакову), преобладания сильных, разрознения сословий, век материализма и чувственных нравов, едва ли не был одним из самых тяжелых веков для нашего народа, для его низших классов. Так ныне об этом веке уже прямо говорят и пишут; нам можно о нем еще одну правду сказать. По идее гражданственности и иноземного просвещения, впрочем, плохо понятых, тогда уничтожено было в обществе духовенство, которое вследствие этого уничтожения стало и нравственно слабеть, упадать, утратило прежнее нравственное влияние на народ, сделалось раболепным, закоснело в школьной рутине, как бы замкнулось в своей касте».

Не как бы, а положительно.

* * *

В Москве приписывают падение Закревского не противозаконным действием его в браке замужней дочери и в выдаче ей заграничного паспорта на имя княгини Друцкой, а тому, что он отстаивал дворянские и помещичьи права. Вследствие того сделали сильную демонстрацию: тысячи москвичей и иногородних дворян явились к нему в первые два дня отрешения его от должности, с изъявлениями преданности, признательности и сожаления.

* * *

8 июня. Заживаюсь в Женеве, наподобие того англичанина, который ездил из города в город за зверинцем и укротителем зверей и не пропускал ни одного представления. Он все выжидал благополучного дня, когда один из зверей съест укротителя, а я все выжидаю, чтобы очистились и выглянули горы. Вот четвертый раз, что я в Швейцарии, а гор все еще не видел, так что начинаю худо им верить.

* * *

Был у меня сегодня Bungener. Разделение партий здесь вовсе не разделение мнений, а личностей и выгод, которые перетянули на свою сторону радикалы, т. е. Фази и клевреты его. Все республиканские основные начала признаются и консерваторами. По мнению Bungener, беда консерваторов, что нет у них общей главы, за излишеством глав: при выборах голоса не соединяются на одной личности или на двух, трех личностях, потому что равно достойных и способных насчитаешь десятками. У радикалов одна личность, которая превышает все другие, это Фази, и потому все выборы падают на него.

* * *

Bungener проповедовал нынешним летом в Голландии. Он говорит, что голландцы недовольны, что при совершеннолетии наследного принца слишком много его эмансипировали. У него свой дворец, свой двор, свои доходы; он кутит, играет. Однажды в субботу вечером собрал он друзей на пирушку, и пропировали они до следующего утра, до 10-го часа, а в Голландии воскресный день уважается.

* * *

Приезжие из Петербурга рассказывают, что появились там остроты по поводу памятника, воздвигаемого Николаю I. Это у нас в обычае. Известны стихи в царствование Павла на Исаакиевский собор… Граф Ф.А. Толстой (отец Закревской) уверял Карамзина, что эти стихи им сочинены, но Карамзин этому не верил, равно как не поверят все знавшие Толстого. Между тем рассказывали, что Павел приказал непременно сыскать виновного. Искали, но не могли найти, и наконец, чтобы удовлетворить требованиям и гневу императора, представили какого-то несчастного, совершенно постороннего этому делу: ему вырезали язык и сослали на каторгу. Надобно надеяться, что этот рассказ городская сплетня.

* * *

Русские употребляют выражение mal-etre (злополучие) в противоположность bien-etre (благополучие). Не знаю, отметил ли я уже, что в Москве переводят: le bien-etre general en Russie (всеобщее благоденствие России), таким образом: хорошо быть генералом в России.

* * *

Карамзин рассказывал, что, когда был он назначен историографом, лакей его велел где-то записать его: граф истории. В элементарных школах китайских нужно затвердить азбуку из 700 букв, чтобы читать самую простую книгу. Для правительственной и дипломатической переписки употребляется до 7000 букв. Вообще в языке не менее 70000 письменных знаков, и китайский словарь составляет 70 томов in folio.

* * *

Вот вопрос: какое право имеет Европа вмешиваться в дела Китая и навязывать на него торговые и политические договоры, когда Китай не хочет знать варварской Европы? – Это просто разбой во имя цивилизации.

Книжка 25. (1858-1859)

22 января 1858 года. Писал Анне Тютчевой.

28-е. Утром был у императрицы Марии Александровны. Читал стихи.

10 апреля. Писал Титову с поправкою вчерашних стихов.

16-е. Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь.

20-е. Выехал из Петербурга в Москву и в одном вагоне с Авророю Карамзиной и графиней Маннергейм. Узнал, что по понедельникам значительно менее выезжающих, особенно из женщин, и, вероятно, особенно из Москвы.

21-е. Приехали в Москву, остановился на Петровке в гостинице Мореля.

22-е. Вторник. Вечер у Кошелева. Сетования о программе. Вообще наше правительство слишком много пишет.

23-е. Вечером свадьба Николая Мещерского в домовой церкви графини Паниной.

24-е. Обедал с Авророй Карамзиной в Русском трактире, бывшем Печкина, ныне Самарина. Стерляжья уха, по 3 рубля серебром за тарелку. После прогулка по Кремлю. Вечер у Свербеевых.

26-е. Обедал у Кошелева с Славянами. Был в Успенском соборе, слушал конец всенощной.

27-е. Был на кладбище Девичьего монастыря. После у Погодина.

30-е. Ничего нового. Все бесконечные рассуждения об улучшении быта крестьян; но от разговоров и прений самый вопрос не улучшается, или не уясняется. Каждая сторона остается при своих убеждениях и предубеждениях. Новых мыслей в ходу нет.

2 мая. Поехал в Остафьево с экономом 1-й гимназии.

3-е. Поднимали новый колокол. Был у обедни. Вечером возвратился в Москву. Был у Закревского, у Титовых.

4-е. Обедал у Свербеевых с Хомяковым. Был у профессора Ешевского.

7-е. Выехал из Москвы. Ехали княгиня Наталия Степановна Голицына, Мария Аполлоновна Волкова.

23-е. Был в Царском Селе у императрицы, утром. Обедал у их величеств. Вечером прогулка в Павловск в коляске с императрицей.

24-е. Был в Михайловском театре. Бедность не порок, комедия Островского. Играл Садовский. Успех этой комедии и восторг публики доказывают совершенное падение искусства и вкуса. Садовский хорошо, т. е. верно играл, но что он представлял? Купца, который промотался и спился, но остался добрым человеком. Что тут за характер? Где творчество и художественность автора? Все сцены сшиты на живую нитку и сшиты лоскутья. Единства, полноты, развития нет.

9 июля. Писал и послал Д.Д. Давыдову десять писем отца его к Пушкину. Отправил с Дмитрием Оболенским.

12-е. Лесная дача. Мне минуло, стукнуло, это правильнее, 66 лет.

13-е. Отправил стихотворение Иванову к императрице, Ольге Николаевне, Марии Максимилиановне, Тютчевой, Алекс. Долгоруковой, графине Александре Толстой, Мухановым, графине Шуваловой, Горчакову. Кажется, это стихотворение возбудило довольно живое сочувствие.

14-е. Русский театр наводит на меня всегда уныние. Драматическая часть, игра актеров, все носит какой-то отпечаток пошлости и холопства, не исключая и публики.

15-е. Сегодня был в Публичной библиотеке.

16-е. Титулярный советник Александр Ильич Тимофеев в Археографической комиссии при министерстве народного просвещения. У него оставляю для приведения в порядок три ящика с разными моими бумагами.

21-е. Утром был у священника Бажанова. Спектакль, как и всегда при Дворе, плохой по выбору и посредственный по исполнению.

23-е. Обедал у императрицы Александры Федоровны.

27-е. Утром был у императрицы Марии Александровны. Пожаловала свой портрет.

31-е. Все эти дни сборы к отъезду.

3 августа. Вчера выехали из Петербурга, после обеда, по железной дороге до Луги и в мальпосте до Кенигсберга.

7-е. Приехали в Кенигсберг.

18-е. Приехали ночью в Карлсбад.

19-е. Здесь Николай Тургенев с сыном.

23-е. Англичанка племянницы леди Гренвиль – дочь Кларендона с отцом; но эта не по моей части и не по моим глазам. Для меня не было Парижского конгресса.

24-е. Англичане все еще для меня бомбардируют Одессу в Великую Субботу и Соловецкий монастырь и грабят бедную Чухну в прибалтийских деревнях.

4 сентября. Все эти дни ужасная суматоха. С 6-ти часов утра барабанный бой, пальба, трескотня, процессия, иллюминации.

5-е. Вчера в городском соборе литургия. Моцартов реквием. Хороша и трогательна мысль закончить празднество заупокойной обедней в память усопшим карлсбадским благотворителям. Во время праздников выставлены были в окнах некоторых домов щиты с именами живших в них посетителей. Тут и Петр Великий, и Шиллер, и великий князь Константин Павлович, и Каталани и пр.

7-е. Я прочел роман Андерсона Импровизатор. Прелесть. Много простоты, свежести и занимательности. Французские новейшие романы клокочущая бездна, в которой барахтаешься и захлебываешься. Русские – мелкие пруды со стоячей водой. Роман Андерсона – плавная, светлая река, в которой видно глубокое и чистое дно, волны катятся и легко уносят вдаль читателя.

20-е. Вчера с генералом Гофманом (бывшим жандармом) ездил я в Ottoquell. Много рассказов о Воронцовской Одессе. И это считалось рыцарем и государственным человеком.

21-е. Выехали из Карлсбада. Приехали в Теплице. Дорогой любовались кометой.

22-е. Приехали в Дрезден. Дорогой также любовались кометой.

24-е. Музыка Вагнера не только музыка будущего, но и вечности.

25-е. Читал несколько номеров Петербургских Ведомостей. Много детского.

30-е. Музыкальное образование средней публики. Несколько сот человек во внимательном молчании слушают хорошую музыку за 2 1/2 гроша и запивают наслаждение свое пивом.

1 октября. Вечером был в прусском посольстве. Фистум говорил о Петре I. Прадед его был при нем в Саксонии и Карлсбаде.

2-е. Оставляем Дрезден.

3-е. Приехали во Франкфурт.

5-е. Прибыли в Стуттгардт.

6-е. Обедали с женой и Титовым у великой княгини.

10-е. Вчера прекрасный бал на Вилле. Смотрело и пахло Петербургом.