Тщета-2 (неоконченный роман)

Чтобы не соглашаться с какой-то мыслью, надо её хотя бы принять и усвоить, тогда и возражения приходят сами собой, и в таком только споре рождается ели не истина, то хоть что-нибудь. Проще, конечно, спорить с воображаемым противником, тогда мы всегда выйдем победителями.

Но Ли ни с кем не спорил, даже мысленно. Он разбирал читаемое, понимал его, насколько хватало его разумения, и откладывал в копилку памяти, не говоря при этом: – Хорошо или плохо, – а: – Вот и ещё одна теория. – В детстве чтение давалось ему с трудом, – как и всем китайцам, грамотность далась ему не сразу, тем более, что учился он от случая к случаю, но выучился, да ещё ему повезло, – учитель, который был сослан в их края, начал учить его ещё двум языкам – английскому и русскому, и хотя не успел довести дело до хотя бы полусвободного владения, всё же основа была заложена хорошая. Учитель сумел дать Ли чувство чужого языка, а дальше уже пошло само. Потомственные садовники, семья Ли работали не покладая рук, потому что только так и можно работать с тем, что растёт на земле, но световой день не всегда длинен, если не работать в теплицах, и зимой, даже при двух урожаях в год, всё-таки остаётся свободное время, и после трудов праведных можно заняться и чем-то ещё.

Ли читал. Это была страсть не к чтению, как к процессу, когда буквы (или иероглифы, что неважно, хотя механизмы здесь разные), складываются в слова и фразы, а именно к пониманию этих фраз. И чем больше человек узнаёт о мире, о делах божеских и человеческих, тем больше у него возможностей узнавать новое, потому что мозг наш развивается пропорционально количеству накопленных знаний. К тому же знания не ложились у Ли в памяти мёртвым грузом, он переваривал их. Иногда, и довольно часто, с трудом, и сам придумывал различные сюжеты и комбинации, и всё чаще задумывался об устройстве мира и месте человека в нём, и не исключено, что когда-нибудь он и сам сядет за стол, придвинет к себе чистый лист бумаги и даст жизнь новому произведению, бессмертному не потому, что рукописи не горят [Воланд], а потому, что любое творение, даже уничтоженное, существует вечно, независимо от того, в прошлом оно, или в будущем, потому что ткань мира хранит всё содеянное, даже если оно невозвратимо потеряно человечеством.

Пока до этого было далеко. Однако прилежание и ум молодого Ли дали ему возможность попасть в королевский сад. Если на своей прежней работе он должен был строго выполнять предписания начальства, до мелочей заботящегося о процветании (в прямом смысле) по заданной программе, то здесь, в пределах общей задачи – создавать красоту, – он не был стеснён ничем, кроме самой красоты. Ему достался уже сложившийся, готовый участок, в котором гармонично сочетались все элементы, поэтому вопросы формирования пейзажа его не трогали, и он мог посвятить себя бесконечному разнообразию мелочей, которые одни только и дают ощущение гармонии и, можно сказать, уюта в самой неподходящей обстановке. Мы можем находиться на ткацкой фабрике или на цементном заводе, но даже в самом пыльном и шумном цеху вдруг удачно выгороженный угол, лёгкий рисунок на стене, какая-нибудь травка в горшке, слегка развёрнутый стул, – и душа отдыхает, и хочется жить дальше и любить весь мир. Правда, не всем.

Далеко не всем.

Сколь же большие возможности создать радость имелись в королевском саду.

И скоро Ли стал мастером именно таких мелочей, – посадить здесь зелень другого цвета, там прогнуть ветки, чтобы они давали другое поле обзора, в нужном месте положить камень, чтобы он напоминал о вечности или о необходимости свернуть на забытую дорожку. В потайных местах были развешаны серебряные и фарфоровые колокольчики, а также другие звенящие предметы, причём повешены они были так, что звучали только от определённых вздохов ветра или от неожиданного движения, и никогда не выдавали подкрадывающихся с добрыми намерениями. В таких уголках не могло быть зла, – звук даже маленьких звоночков отгоняет нечистую силу, и остаётся только то зло, которое в человеке.

И действительно, если задуматься, – зачем вообще нужен Дьявол и иже с ним, если существуют люди?

А ночью светлячки создавали неповторимый живой, вечно меняющийся узор, перекликающийся со звёздным небом и дающий ровно столько света, чтобы обнажённое тело выглядело ещё прекраснее и желаннее. Потому что на ярком солнце на зелёной траве может и наскучить, если не будет таких таинственно светящихся ночей.

Труд и любовь могут многое в этом мире. И если результаты их не так быстры и впечатляющи, как результаты, скажем, хорошей бомбардировки, то это следствие только большей способности человека к уничтожению всего, что сделано его же собственными руками. Самое удивительное во всём этом, что что-то всегда остаётся, даже после ковровой бомбардировки, и не так мало, и только поэтому мы можем жить и развиваться, ведь для этого надо обязательно знать свою историю, – историю своих ошибок, хотя учиться на них и не обязательно. Недаром история вопроса всегда ставится в первую главу всевозможных отчётов о проделанной работе. Когда знаешь, как было, легче представить себе, как должно быть, и как будет. Нельзя разводить сад, не представляя себе, каким он должен быть в будущем, даже когда нас уже не будет, а для этого и надо знать, как растут деревья и распускаются цветы, и как проносятся бури, и какие бывают засухи. Всё это есть в истории вопроса, и кто знает её, тот может немножко больше рассчитывать на то, что он учёл все непредвиденные обстоятельства.

Хотя от ошибок не застрахован никто.

Ли Те-цюй, как было сказано, не был учёным – то есть не впитал в себя чужую мудрость, но он приобрёл свой опыт, – а это что-нибудь да значит, – работая во многих садах и парках, и, любя их и зная, что они живые, он наблюдал их жизнь и изредка смерть под ножами бульдозеров, прокладывающих дороги в лучшее будущее. Обладая зоркими глазами, он наблюдал за растениями везде, где только видел их, то есть повсюду, потому что сила жизни такова, что в самых бесплодных местах, выжженных или вымерзших, как только появляется малейшая возможность, что-нибудь да вырастает. И даже если мир погибнет от атомных атак, то и на его горячем пепле пробьётся какой-нибудь растительный мутант, и именно с него начнётся развитие новой жизни.

Но ядерные войны всё больше уходят в разряд нереализуемых возможностей, а сады и парки по-прежнему украшают землю, и если вся она ещё не стала цветущим садом, то в этом виноваты не садовники.

Если любишь своё дело, то получается оно обычно неплохо. Ты сживаешься с предметом, над которым работаешь, и становишься частью его, или оно частью тебя, неважно, ведь творение всегда есть часть своего творца, и творец определяется своими творениями, и изменяется по мере того, как умножаются и совершенствуются его творения. Если только этот творец – не Бог. Потому что Бог только един и неизменен. Старые боги, такие как Озирис или Зевс, меняться могли, они и менялись согласно представлениям создаваемых ими всё новых поколений, и умерли, или по крайней мере вышли на пенсию, то бишь заслуженный отдых, потому что давно уже не слышно про них. А истинный Бог слишком велик и всеобъемлющ, чтобы меняться.

Король готовил очередной праздник. То есть готовили его многие, очень многие. Делом короля было назначить время, составить общий план, что он, правда, делал вместе с советниками, и позаботиться, чтобы обязательно были учтены некоторые мелочи, близкие королевскому сердцу, а также придумать несколько сюрпризов. Сюрпризов королевских – щедрых, неожиданных и не совсем справедливых. Общий план поступал в распоряжение спецведомств – распорядителей, снабженцев, поваров, пиро- и прочих техников и, конечно, садовников. Руководство каждого ведомства разрабатывало уже детальнейшие планы, где, как и что, сколько и почём, согласовывали всё это между собой, стараясь если не обмануть, – в королевском хозяйстве такого не водилось, – но не упустить случая. А дальше шли указания исполнителям – поварам, садовникам, уборщикам, туалетным работникам [Каин XVIII] и прочим, имя же им легион. Но без работы не оставался никто, каждый был нужен, и нужен именно там, где он мог лучше всего проявить себя к радости короля и его окружения. Конечно, каждый и так знал, как готовить и проводить праздники, но лишнее напоминание никогда не помешает, чтобы людишки чувствовали, что начальство не дремлет. Да иначе зачем бы и нужно это начальство.

Уголок, которым ведал Ли, всегда был готов к тому, что проходящий по нему, сам не замечая, настраивался на что-то очень романтичное и, двигаясь, казалось бы, прямо, на самом деле обходил все дорожки и входил под сень деревьев, образующих естественную беседку, укрытую от посторонних взглядов не только как бы дикими зарослями ежевики и шиповника, он и отсутствием вокруг проторенных путей, по которым кто-то ненужный мог бы пройти мимо. В беседке находились несколько предметов – скамья сложной формы, столик и несколько отполированных обрубков перекрученных стволов, на первый взгляд бесформенных, он на самом деле удивительно подходящих для нахождения здесь вдвоём.

Ли несколько раз обошёл своё хозяйство, осматривая его, выполнил ежедневные, еже- через день и еженедельные обязательные работы, поправил всё, что чуть-чуть отклонялось от необходимого беспорядка или порядка, доложил о готовности начальнику участка, и тот даже не стал проверять, всё ли хорошо, потому что знал, что за Ли Те-цюем ничего поправлять не надо. Тем более что праздник был рядовым и шансов, что кто-то забредёт именно в этот угол сада, было немного. И праздник наступил.

Ли, как всегда в таких случаях, сидел в небольшом закутке, загримированном под груду искусственных скал в некотором отдалении от своего участка, с теми из обслуживающего персонала, кто мог бы понадобиться на соседних участках, но, как правило, не надобились. Внешне эти скалы выглядели нежилыми, и гостям не пришло бы в голову ломиться во вход, о котором они и не подозревали. А служители сидели за столом, смотрели телевизор и неплохо питались, потому что королевская щедрость был под стать королевской скупости, – всё в своё время. Однако в этот раз посидеть спокойно им не дали. – Садовники, на выход. Надвигается буря или по крайней мере сильный ветер. Обезопасьте гостей, которые идут в самшитовую беседку. – Это был участок рядом с участком Ли. Трое садовников из соседствующих выбрались из неширокой дверцы и пошли по скрытным тропинкам на свои места. Ли увидел, что по его дорожкам к его укромным зарослям тоже медленно идут двое. Им мудрено было бы спешить, потому что тела их были достаточно близко, чтобы путаться под ногами друг у друга, да и думали они больше не о том, чтобы идти, а о совсем другом, так что дорожке приходилось самой вести их туда, куда они так стремились.

И они дошли, и вовремя, потому что сильный порыв ветра прошёл по верхушкам деревьев и вырвался на простор цветников, и длинные стебли роз закачались, и шелест листков-лепестков ясно выделялся на фоне мощного гула леса. Ли наблюдал, но хорошо рассчитанные и расчищенные кроны деревьев не уронили ни одной ветки, и даже несколько одиноких листьев, сорванных первым порывом унеслись, кружась, в такую даль, что никто их так никогда и не нашёл.

Ветер действительно бушевал чем дальше, тем сильнее. Он не был предусмотрен программой праздника, он был одним из немногих, что было неподвластно царям земным, и пылающие вдали, у входа в сад, огни фейерверка уносило ветром в непредсказуемых направлениях, за что потом главный пиротехник был оставлен без ужина. Королевского ужина. Но там, где хозяйствовал Ли, ветер не нанёс ущерба, так как был заранее предусмотрен и просчитан, и деревья качались, но не ломались, и кусты роз не перепутались, и мусора на дорожках не прибавилось. Примерно то же было и в других уголках сада, и только у входа, где на открытых площадках были развлечения и танцы, пострадали туалеты дам, не всегда ветер создаёт пикантные ситуации, чаще ситуации бывают нелепыми, особенно если они заранее подготовлены. Пара же, которая находилась в беседке у Ли, скорее всего ничего и не почувствовала, им было не до какой-то бури где-то там, вне их.

Ли находился на своей территории до середины наступившей ночи, чтобы не могло произойти ничего непредусмотренного, и ничего так и не произошло. Те, кто были в беседке, провели время так, как провели, и мы можем только догадываться о том, что может подсказать людям любовь. В истинной любви, свободной от всяких там матримониальных устремлений, что встречается не часто, нет места ни прошлому, ни будущему, а существует только настоящий момент, с его краткостью и бесконечностью, ибо он существует всегда, но уловить его почти невозможно, иногда только это удаётся влюблённым. И остановить мгновение невозможно, что бы там ни говорили философы, и мир идёт вперёд, к новым мгновениям любви.

И смерти.

Конечно, мечты о будущем тоже встречаются, как и память о прошедшем, но не они главное в жизни истинно любящих, потому что как только начинаешь мечтать, мечты незаметно переходят к планам на будущее, а это всегда брак, дети, семья – рабство, добровольное и взаимное, и так до самой смерти. Смерти любви при отягчающих обстоятельствах.

Но в этой беседке в эту ночь под порывы ураганного ветра никто не думал ни о прошлом, ни о будущем, даже ни о настоящем. И тела сплетались и изгибались, и ноги, и всё, что можно и нужно, устремлялись и в зенит, и к центру Земли, и не было ни одной клеточки тела, которая не участвовала бы в этом периодически повторяющемся процессе, затихающем, чтобы возобновиться.

Но всему на свете приходит конец (?), и рассвет перешёл в полдень, и ушёл, уведя с собой тучи и большой ветер, так и не смогший нанести большого урона. И громко вострубили трубы, созывающие всех собраться вместе для продолжения праздника. И наши двое покинули уютный уголок и отправились туда, куда их призывали, и больше говорить о них мы не будем, потому что толком и не известно, что с ними случилось в дальнейшем, это уже не наша история.

А Ли Те-цюй, просидевший весь остаток бури в зарослях, наблюдая и переживая, – не за людей, конечно, а за милый его сердцу сад, – пошёл осматривать свои владения, чтобы лишний раз убедиться, что всё идёт как надо.

Но не всё было как надо.

Внешне вроде бы ничего не изменилось, но сердце подсказывало ему, что с этой бурей в саду появилось что-то новое, неуловимое, и обязательно нужно было понять, в чём дело, иначе – что же это за садовник, который не понимает, что происходит в его хозяйстве. И он пошёл, внимательно наблюдая, прислушиваясь и принюхиваясь для полноты ощущений. Лес шумел как ни в чём не бывало. Тот его уголок, который находился на территории Ли, был небольшим и весьма ухоженным, лесом он назывался только из-за густоты растущих там деревьев. В него углублялся укромный уголок, а остальная часть была якобы дикой, в смысле что там не было ни одной дорожки, и вряд ли кто-либо туда заходил не по долгу службы. Регулярная часть с цветниками и зарослями, скрывающими второй укромный уголок, была заполнена в основном розами – разных цветов и размеров, одиночными и кустистыми. Хотя, особенно вдоль дорожек, были и другие цветы – целые клумбы с настурциями, анютиными глазками и другими, яркими и неяркими, но не высокими, а дающими пёстрые коврики, подчёркивающие вертикальную архитектурность розовых массивов. И как раз здесь, обходя это разноцветие, Ли и понял, что теперь цветы не просто кивают ему головками, как обычно, приветствуя, но что-то говорят, тихо и на своём языке, вроде бы понятном, но не словами, а какими-то своими, но явственно звучащими символами. Ли отчётливо слышал тоненькие голоса мелких цветов и солидный шёпот роз. Но мало того, что язык был непонятен, они ещё и говорили все сразу, так что понять что-либо, даже расслышать, было совсем уж невозможно. Но недаром Ли всю жизнь работал с цветами. Он догадался, что эта буря что-то изменила в окружающем мире, – то ли дала растениям способность говорить языком, близким к человеческому, то ли, что вероятнее, Ли стал более чутким, более понятливым, и теперь осталось только изучить этот новый или вновь услышанный язык. И он занялся этим. Подолгу стоял он около разных растений, разбирая отдельные слова, пытаясь выделить их из общего шума, потому что никто из них, даже горделивые одиночные розы, не захотели объяснить ему хоть что-нибудь, дать хоть маленькую зацепку. Они просто болтали, торопливо или не очень, почти непрерывно, и больше в пространство, чем обмениваясь какими-то мыслями. Но язык у них у всех был один, а не свой у каждого вида, иначе вообще дело было бы безнадёжным. Единственно трудно было понять, о чём шумят деревья, потому что из-за большой высоты их говор сливался в привычный шум.

Прежде всего надо было понять, каким образом растения с их в общем-то несложным устройством могли производить членораздельные звуки. Но, присмотревшись, он увидел, как отдельные листки, веточки тёрлись и постукивали друг о друга, производя очень специфические шуршащие, но вполне различимые звуки, которых было достаточно по разнообразию, чтобы составлять слова и фразы. Но звуков этих было заметно меньше, чем у человека, у которого в большинстве языков их основных около трёх десятков (не говоря об оттенках, которых может быть намного больше [Шоу. Пигмалион]).

Нелегко было разобраться в сплетениях этих звуков, среди которых практически не было гласных, а в основном шипящие и такие, которых вообще нет в человеческих языках – стуки и пощёлкивание [День Триффида]. Вообще расшифровка неизвестных языков – дело трудное и длительное, если сами носители языка не помогают и не обучают, да ещё если приходится всё воспринимать на слух, без записываемых знаков, с которыми работать легче [Шампольон]. Но терпения Ли Те-цюю было не занимать, и торопиться тоже было некуда, поэтому он, постоянно находясь среди своих растений, прислушивался и запоминал, пытался анализировать шумовые реакции на свои действия, на погоду. И так, постепенно, он овладевал языком цветов, – потому что цветы были болтливее всего, с ними было легче работать. Он быстро убедился, что воспроизводить эти звуки, даже приблизительно, он не сможет, уж больно они были нечеловеческими. Но слушать и понимать их он, наконец, научился.

В свободные часы, которых у него было вполне достаточно, как у всякого, умеющего организовать свой труд, он подолгу прогуливался вдоль своих любимых цветочных зарослей, или сидел, как сидят все восточные люди, на собственных пятках. Европейцу это умение даётся трудно или не даётся совсем, поэтому мы изобретаем табуретки, стулья, скамейки и троны. На востоке же распространены из всех этих орудий сидения только троны, и то не потому, что на них удобно сидеть, а исключительно как подставки для высокопоставленных. Ли же не был высокопоставленным, и поэтому с пелёнок, раньше, чем научился ходить, научился сидеть на собственных пятках. И теперь он слушал и слушал непрерывающиеся разговоры цветов.

И чувствовал, что тупеет.

Цветы болтали непрерывно, прекращая своё общение только с заходом солнца, когда всем дневным существам полагалось утихомириваться и отходить ко сну для восстановления сил после трудов праведных и неправедных. Лепестки сворачивались, чашечки закрывались, и лёгкая дремота овладевала всеми растущими, да и бегающими, и летающими тоже, за исключением тех, у кого глаза большие, и кто по ночам осуществляет свою чёрную деятельность – грызёт и грызёт, либо ловит зазевавшихся или плохо спрятавшихся. Но с восходом солнца цветы раскрывались навстречу наступающему дню, поворачивались ко всеобщему источнику жизни и вместе с источаемыми ими ароматами извергали в пространство свои накопившиеся за ночь мысли.

Что же было в их мыслях, что вылезало наружу в их разговорах. С нашей, человеческой точки зрения, – полнейшая чушь. – А вот складочки у лепесточков… – Ах, листик завернулся… Ах, ветерком подуло… Ой, листик упал… О, кто-то мимо прошёл… Самыми разумными были многочасовые рассуждения о погоде. Но ведь и в человеческом обществе они занимают немалое место даже у людей, имеющих хоть какие-то мозги, а что уж говорить о растениях, которым мозговое вещество по определению не положено. Поэтому и мысли у них, точнее то, что можно назвать мыслями только у мыслящих, были маленькие-маленькие, коротенькие-коротенькие [Буратино] и недалеко уходили от простой констатации ощущений. Но ощущения у них были намного острее, чем у среднего человека, – они здорово чувствовали как перемены в погоде задолго вперёд, так и скрытые побуждения и характер людей, проходящих мимо, и могли бы даже читать их мысли, если бы способны были к такой сложности. С удивлением Ли открыл, что наибольшее наслаждение цветам, да и не только цветам, доставляют насекомые, летающие и жужжащие вокруг. Тут уж даже никаких слов и выражений у них не хватало, просто – Ах!

Но именно благодаря цветам он познакомился с Лао. Он, как обычно, сидел сбоку от большой клумбы роз, слушая их и почти полностью погрузившись в их рассуждения. В начале цветы очень удивлялись, что кто-то слушает их, но Ли Те-цюя они знали давно, он был для них почти что своим, только вот говорить не умел, но видели они от Ли только хорошее, и по-своему были благодарны за все заботы, – ведь очень многое цветы не могут сделать для себя сами, и поэтому от недостатка заботы чахнут и вянут. Поэтому и существуют в мире садовники. Потом они перестали обращать внимание, когда он слушал их, но видя, что он всё или почти всё понимает, стали требовать определённых действий по уходу, которые он обязательно выполнял, за что цветы были ему искренне благодарны. Итак, когда он в очередной раз слушал их болтовню, он уже знал, что цветы замечают приближающихся людей задолго до того, как их можно увидеть, но в основном это были знакомые и ему и цветам служители, и реакцию цветов можно было бы перевести словами – А это садовник идёт. – А когда вокруг прогуливались королевские гости, Ли, как правило, было не до слушания цветов, хотя он и слышал в их шелесте тревогу – А вдруг этим захочется кого-нибудь сорвать… —

А тут шёл кто-то неизвестный цветам, и сначала они встревожились – Ах, кто это… Ах, вдруг что-нибудь случится… Ах, как плохо я выгляжу, вдруг на меня посмотрят… А когда тебя срывают, это плохо… Это кто-то незнакомый… Ах, какие лёгкие у неё шаги… Ах, она такая мягкая, мягкая… Ах, она такая… и так далее, от тревоги они перешли к безмерному, по своему обыкновению, восхвалению идущей. И Ли стало любопытно. Ведь растения гораздо лучше чувствуют душу человека, даже скрытую от посторонних взглядов, и уж если они так сразу перестали бояться и перешли на восхищение, значит, оно того стоило.

Ли осторожно приподнялся так, чтобы только голова поднималась над уровнем цветов, и увидел, что по дорожке идёт, задумавшись, но целеустремлённо, тоненькая и миловидная девушка. Это только глупые европейские варвары думают, что все китайцы на одно лицо. Тот, кто хоть немного общался с ними, понимает, насколько они могут быть разными. И отличить прекрасную девушку от, скажем так, не очень прекрасной. Невдалеке от укрывающегося Ли девушка вдруг встрепенулась и начала осматриваться, как будто в задумчивости засомневалась в дороге. И увидела Ли. Конечно, в зрелище головы, торчащей из ровного поля цветов с несколько ошарашенным выражением на лице было мало страшного, скорее смешного, но от неожиданности она остановилась, и все цветы хором зашелестели – Ах, как она прекрасна… – И она, будто услышав их голоса и почувствовав себя венцом творения, приподнялась, потянулась к небу и улыбнулась Ли. Он тоже выпрямился во весь рост (Кто сказал, что китайцы малорослый народ?) и молча смотрел на Лао. Это потом, когда они познакомились, он узнал, что зовут её Лао Жуй-цы, а сейчас это было не важно. Он только слушал свои цветы, и из их разговоров понимал, какое сокровище ему встретилось.

Они прожили долгую и счастливую жизнь, и если умерли не в один день, то только потому, что так принято только в наших сказках, а они всё-таки были не европейцы. Ли до глубокой старости работал в саду, понемножку слушая свои растения, понемножку, чтобы не отупеть от их болтовни, и через много лет ему казалось, что он мог уже даже говорить на их языке, хоть они его категорически не хотели понимать. Не его, а его цветочный язык, потому что человеку невозможно говорить, как они, потому что человек существо разумное. Лао тоже работала в своём бюро королевских переводчиков, пока по возрасту её не отправили на заслуженный отдых. Тогда она стала помогать Ли. Часто, окончив работу, они сидели в лучах заходящего солнца, слушая бессмысленный шёпот цветов и музыку небесных сфер, потому что любая музыка – это информация о гармонии Вселенной.

Петербургские крыши (продолжение)

Я понимал, что получился далеко не шедевр, который переживёт века, – для этого нужно закладывать в произведение глубочайший смысл, – или глубочайшую бессмыслицу, – то, что будет с интересом читаться и через тысячу лет. Такими могут быть путешествия и приключения – для тех, кто любит постоянно стремиться к познанию, детективы и психологические романы – для любящих стройную логику рассуждений и нелогичность человеческих отношений, и, наконец, драмы и трагедии способным сопереживать и живущим за счёт эмоциональной энергии. И ещё – морализаторство и поучения. Кривятся, но читают и через тысячу лет. Священные книги читают не только потому, что они священные, а потому что в них есть всё, – и всего понемногу, чтобы можно было домысливать и толковать, ибо там, где начинаются толкования, каждый чувствует себя соавтором. Нет ничего хуже жёстко заданной схемы, не оставляющей простора для фантазии, но и такая литература находит своего читателя [Чехов], потому что разум человеческий ленив, он любит избитые фразы и прописные истины, над которыми не надо задумываться, и с которыми так привычно и безопасно.