Тщета-2 (неоконченный роман)

Она рассказала, что свадьба не сегодня, – ещё не готово платье для невесты. А гости собрались. Змею не понравилось, что она со всеми, спрятал её, а гостям велел вместо невесты посмотреть выкройки. И действительно, гости, разойдясь от стола, зашелестели большими листами бумаги.

– А Настеньке, наверно, уже не вырваться. Змей обладает огромной силой. Особого вреда не причиняет, но очень раздражительный, кричит, ругается, ну а поскольку он Змей, то все боятся. А уж своё держит крепко. Настеньку не отдаст. Но ты не отчаивайся, время ещё есть. Может быть, что и удастся. Мы поможем, – ведь ты же помогал нашим братьям. – Она поворачивается к одному из них, щёлкает пальцами, —

И снова я стою у Союзпечати. Девушка улыбается, и я вспоминаю, что видел её у Змея, среди гостей. Она протягивает открытку: – Пишите Настеньке. —

Проснувшись: Проснулся я снова от холода, сжимая руки так, как будто в них всё ещё была та открытка, которую обязательно надо было отправить сегодня. Однако в руке ничего не было, открытка валялась на полу, еле различимая в утреннем полумраке. Видно, я выронил её, когда пытался сжаться в существо с минимальной наружной поверхностью. Я даже слегка позавидовал соседу, – он, кажется, ничего не чувствовал, ни холода, ни грязи, ни неудобств. Конечно, проблемы у него были, и они были важны для него не меньше, чем мои для меня, но его проблемы были решаемы. Мало того, существовала хорошо отработанная и действенная система их решения, и думать было совсем не нужно, – выполняй автоматически требуемые заученные действия, и стакан обеспечен. А без всего остального можно обойтись. Зависть быстро прошла, но зерно её осталось, и не исключено, что когда-нибудь оно прорастёт. Тем не менее пора было вставать. Я поднялся и прежде всего взглянул на открытку. Она была нормального размера, со всеми почтовыми принадлежностями, – куда, кому, и только рисунок был необычным – цветы и бабочки, ярко-пастельных тонов с удивительно чёткой прорисовкой контуров. Наша печать не умела делать такие вещи, по крайней мере, в те времена я встречал такое качество воспроизведения только в отдельных высококачественных изданиях. Но делать было нечего, она была именно такой, и следовало писать, и отправлять, и ждать ответа. Я промыл глаза той водой, которая нашлась в моей кружке, и хотел пристроиться к подоконнику, потому что свет уже появился над окружавшими двор крышами, бледный свет раннего осеннего утра, когда так не хочется вылезать из тёплой постели. Вряд ли у большинства обитателей этого дома были тёплые постели, но они спали, по крайней мере света не было ещё ни в одном окне. Не то, что по вечерам. К утру успокаивались все, и это было золотое время, когда никто не мог помешать с улыбкой встретить наступающий день. Но один из полуночников не выдержал режима. Мой сосед уже сидел на кровати, водя глазами по комнате, и усилия, которые ему для этого требовались, поворачивали и его всего, и кровать уныло отзывалась на эти движения. И под такой аккомпанемент он завёл разговор. Хотя разговором его речь называть было трудно, несмотря на то, что он явно видел меня и думал, что беседует со мной. И монологом тоже, потому что монолог – это нечто цельное и последовательное. Здесь же…

………………

Утро… Какого… Опять светло…

…………

Или вечер… Всё равно светло…

…………

Спать надо…

…………

Эй!

…………

Почему не говоришь?

…………

Вчера хлебанули. Стёпа где?

…………

По третьему… Чего он…

……………

Слышь, курить есть?

…………

Где-то у меня тут…

…………

Ни хрена…

…………

Ни хрена…

…………

Щас пойду. Встану.

…………

Сонька падла.

…………

Где Стёпа? Зажал…

……….

Восемнадцатого…

………

Четыре раза по рубль тридцать.

…………

Щас встану…

……………

Охренели они, что ли?

…………

Эй, который час?… Утра?

…………

Ну вот так. Скажите пожалуйста, где здесь умыться?

………

Эй, слышь? Где Стёпа?

……………

Утро, что ли?… Не, лягу, посплю…

…………

Сонька, сука.

…………

Ты со мной говори, я те что…

…………

По листьям…

…………

Что-то морда обвисла…

…………

Слышь, курить есть?

…………

Точно утро?

…………

Ну тогда ладно…

…………

Сука, ещё на маленькую…

…………

Эй, газетки нет?

…………

Четыре с половиной, да ещё два. Эй, сколько будет?

…………

Щас приду. Рано ещё…

…………

Ну вот. Эй, где тут?

…………

Чего скрипит? И так башка…

…………

Если её сюда сдвинуть, весь угол мой будет.

………

На лестницу…

…………

Вот пойду… Стёпа, сука…

…………

Чего выпендриваешься? Вот сейчас…

…………

Спать не рано. В одиннадцать на Гидравлике…

…………

Почему воды нет?

…………

Раскинулось море широко…

…………

За стол. Надо стол. Здесь что, нет?

……………

В ту комнату…

…………

Темно, и зажечь нечего…

……………

Слышь, курить есть?

…………

Чего всё молчишь да молчишь?

……………

С тобой говорю…

…………

На пятой линии…

………

Сонька, сука…

…………

Есть тут на резьбе?[1] Я чего-то этих мест не знаю. Кто меня сюда?

……………

Дыра. В кармане. Что бы в неё вывалилось…

…………

Это Стёпа. Завтра пойдём.

…………

Пивка бы…

…………

Сейчас пойдём к Серёге. Где Стёпа?

………

Вот тут вчера было…

……………

Эй, а ты тут чего?

…………

Завтра же надо другую квартиру…

…………

Щас пойду…

…………

Нагнетают. Народу совсем худо.

………

Чтой-то вроде мыши бегают?

…………

Ладно, ещё поспать…

…………

Слышь, курить есть? Нет? Ну и дурак…

……………

Ну и так далее.

Я не слушал, потому что нечего было слушать в этой речи человека разумного, и как только собрался, на что не ушло много времени, пошёл, так и не написав ни слова, и слышал, как опять заскрипела кровать под соседом. Пока он был не агрессивным, но на всякий случай следовало подумать о переезде, потому что обстановка в комнате не благоприятствовала. Я ушёл.

Поскольку я жил недалеко от почтамта, я зашёл туда. С детства мне нравился этот большой зал, и галерея вокруг с фантастическими перилами, и, главное, винтовые лесенки в глубине, пределом моих мечтаний было пробежаться по такой, в пятилетнем возрасте это интересно втройне, но лесенки были недоступны, как и такая же лесенка на Витебском вокзале. Только много позже, когда я был уже в очень серьёзном возрасте, мне удалось подняться по ней, и надо сказать, я испытывал совершенно детский восторг, сохранившийся с тех времён. Сейчас многое разрешено из того, что мы не знали в нашем детстве. На почтамте я сел за стол, положил перед собой открытку и задумался. Что можно было написать на этом маленьком куске бумаги такого, чтобы изменилась наша жизнь, чтобы сон стал явью, а сказка былью, и никогда не пришлось бы сожалеть о содеянном, если слова попадут в руки врагов. Я сидел долго, но потом встал и вышел, так ничего и не написав. Процесс творчества у всех происходит по-разному. Некоторые добиваются огромным трудом и тысячами переделок невероятной силы и выразительности, предельной отточенности каждого даже не слова, не звука – каждой буквы. У меня не так. Вся та работа, которая иногда происходит с шипением и кружением вокруг стола, проходит у меня незаметно, где-то в глубине сознания, почти неощутимо, так что я могу заниматься повседневными делами, и вдруг в голове как бы сами собой складываются слова и строчки, и их можно записывать, и они почти никогда не нуждаются в переделке. Правда, этот процесс намного дольше, чем активная работа над словом, но по моей природной лени мне гораздо больше нравится, когда всё приходит само… Поэтому я отложил написание письма, предоставив своему мозгу работать, а сам пошёл добывать пропитание. Это оказалось труднее, чем казалось на первый взгляд наивных надежд. Полдня я бродил по улицам недалеко от центра, высматривая по сторонам тот самый счастливый случай, но ничего кроме нескольких пустых бутылок мне не подвернулось, да и к тем уже тянулись жадные руки конкурентов. Если бы я был небрит и плохо одет, как они, и они приняли бы меня за своего, меня бы непременно побили, потому что нельзя нарушать чужие границы, но так как я ещё выглядел неплохо, то, видимо, считалось, что я случайный и не посягаю на их ареалы, и чёрт с ним, вдруг он какой-нибудь – кто знает, что думали эти санитары большого города, но поесть я сумел, и неплохо, хотя, конечно, не котлетки де-воляй. Однако постоянно заниматься сбором бутылок значило стать таким же санитаром, войти в их среду, и забыть о духовной стороне существования. Прошёл я и мимо нашего склада, но там было закрыто, а идти в контору у меня не было морального права, даже и права голодного. Я посматривал на аналогичные подвалы, но ничего не подворачивалось. И совсем неожиданно я встретил одну свою старую знакомую. Я не успел отвернуть в сторону, и пришлось обмениваться любезностями типа – Как поживаешь, – которые необходимы, но тем не менее слегка утомительны, когда не ведут к установлению прочных новых или возрождённых контактов. Я же больше всего хотел улизнуть от этих воспоминаний об общих знакомых и проведённых когда-то не вместе, но рядом нескольких лет. И как всегда, оказалось, что всё к лучшему в этом лучшем из миров. Если бы я сбежал от неё, она не отвела бы меня на следующий день к ещё одному знакомому, уже не моему, и я не получил бы работы (или получил, но другую и очень нескоро), которая дала мне возможность жить и развиваться так, как мне было необходимо. Меня поместили в хорошо забетонированный подвал, бывшее (да и настоящее) бомбоубежище, рассчитанное на прямое попадание, с двойными стальными дверями на задрайках и с амбарными замками, в котором я должен был проводить одну ночь из трёх. Вообще-то из четырёх, но мне там так понравилось, что я уговорил их пересмотреть график. Я мог бы дежурить и каждую ночь, но это значило перенести дом сюда, а я не хотел иметь дом, зависящий от чего-то, кроме моих трудов, и уж больно была здесь казённая обстановка, хоть и поуютнее даже, чем у меня дома. Поэтому всё осталось как есть, и на следующую ночь я вышел на дежурство, запасшись бумагой, ручками, чаем и сахаром – я попросил небольшой аванс. И, возможно, сидение под землёй, хоть и не в прямом смысле, подвигнуло меня написать следующее.

Вальс цветов

В саду жили цветы. Жили они, естественно, в королевском саду, потому что ведь каждый хочет жить, как король. А что такое королевский сад, вы должны себе представлять. Во-первых, он был огромный [Андерсен. Соловей], во-вторых, прекрасный и, в-третьих, разнообразный. Если вы бывали в Версале или, скажем, в Петергофе, то можете себе представить, какая красота и какой порядок царили там.

Цветы были разные. Вообще-то цветы подразделяются на дикорастущие и декоративные, хотя не всегда их можно отличить друг от друга, как шиповник или лотосы, но в королевском саду такого, конечно, быть не могло.

Вдоль парадных аллей с фонтанами, мраморными фигурами и лестницами выстраивались приведённые к общему знаменателю правильные ряды небольших и причудливых разноцветных клумб, создающих неповторимые узоры. Чуть в стороне от главных направлений, окружая их, чередуясь с подстриженными и не подстриженными кустами, образуя вместе с ними единый пейзаж, громоздились массивы якобы дикой природы. На огромном пространстве характер посадок, пейзажа, ландшафта менялся, там можно было найти участки на любой вкус – от полных орхидей джунглей до эдельвейсовых лугов и кедрового стланика. Я не силён в ботанике и не могу назвать вам все тысячи и тысячи растений, тенистых и вьющихся, цветущих и благоухающих, которыми был полон сад, который можно было бы назвать музеем, если бы такие музеи уже не имели названия – Ботанический сад. Однако королевский сад – это не только музей, это среда обитания королей, место для их прогулок, отдохновения и лёгких шалостей, а иногда и для серьёзных политических интриг. Но это дело королей и их окружения, а нас интересуют цветы и прочие растения, потому что не все растения цветут. То есть цветут-то почти все, мало осталось на Земле нецветковых растений, только не всегда их цветы ярки и прекрасны. Ведь цветок – это всего лишь орган любви растений, а поскольку они намного уступают человеку в подвижности и в технике, то и приходится наиболее изобретательным отращивать самые фантастические органы, чтобы привлекать – нет, не соловьёв, которые абсолютно не способны опылять, – а насекомых, которых мы, человеки, так не любим, – жужжат, надоедают, не отмахнуться, а некоторые ещё и кусаются. Кусаются, правда, только те, которые не порхают по цветочкам, но для нас нет разницы – мало у нас общего с насекомыми, и не хотим мы с ними дружить. И кто больше виноват в разнообразии форм и цвета, цветы или насекомые, так же трудно определить, как и кто был раньше – яйцо или петух. И только человек всегда ищет виноватых.

В этом саду гуляли мало. Мало не по продолжительности, а по количеству приглашённых. Бывало, праздники растягивались на несколько дней и ночей, но как правило, все разбивались на пары, или очень небольшие группы, и растворялись в садовом пространстве, приближаясь к природе, иногда сбрасывая одежды и занимаясь тем, чем и велит природа. А обслуживающий персонал, хоть и более многочисленный, всегда ограничивался специально отведёнными местами и не лез туда, где был бы нежелателен. В остальное время сад был почти пустым, если не считать садовников, но ведь они – это то же, что и сад, его неотъемлемая часть, ибо без них сад станет зарослями, каждое растение будет бороться за жизнь, часть победит, часть погибнет, так как может жить только в искусственно поддерживаемой среде, и в конце концов воцарится дикая природа. Но садовники за то и получают жалование, что то, что не может расти там, где хочется человеку – растёт.

Растения растут медленно. Точнее, они растут не очень быстро, хотя на отдельных этапах их развитие становится стремительным – за одну ночь сады покрываются белым безумием весеннего цвета, и бамбук прорастает сквозь тела казнимых, – но в основном человек вполне успевает предупредить нежелательные фокусы в их развитии, и это больше потому, что человек может передвигаться от куста к кусту, а кусты, да, впрочем, и деревья, навек привязаны к одной точке пространства. Человек ведь тоже растёт медленно, хотя бывает, особенно весной… Но не с садовниками. Эта работа, как и всякая настоящая работа, не терпит суеты и спешки, и чем неторопливее, вдумчивее её выполняешь, тем лучшие плоды она приносит. Плоды здесь в прямом смысле. Хотя сад и не был плодовым, но много, много экзотических деревьев росло в самых неожиданных, но тщательно выбранных местах, чтобы какой-нибудь повеса, сорвав персик и поднеся его своей возлюбленной, мог сказать: – О, персик души моей! – Потому что нельзя же сказать: – О, гуайява души моей! – такое прилично было бы только среди диких народов Южной Америки.

Я размечтался.

Девушка, которой я когда-то говорил: – О, персик души моей! – давным-давно не со мной, хотя воспоминания живы и часто, слишком часто тревожат душу.

Растениям проще. Раз и навсегда привязанные к своему окружению, они не могут и помыслить о том, чтобы свободно сменить партнёра, и поэтому партнёров у них и нет, а летают туда и сюда неотличимые друг от друга перепончатокрылые и прочие, либо ветер задувает со всех 32 румбов одновременно, и все довольны, а что не так – на это и имеются садовники.

Растениям проще. Хотя если вспомнить борьбу листьев за кванты солнечного света, и борьбу корней под землёй за молекулы влаги, особенно если никто не заботится о прополке (хотя прополка – это уничтожение, равносильное войне, на которой врага уничтожают), поливке и прочем, то каждому живётся тяжело в меру его способностей. И не надо никому завидовать.

Главным достоинством сада была его систематичность, – всё было расставлено, рассажено, сгруппировано, выверено. Самое большое богатство сада, по признанию всего мира, составляли розы. Царь цветов, символ любви, источник наслаждения для глаз, обоняния, вкуса и прочего, розы в их бесконечном разнообразии, гораздо большем, чем даже в Никитском ботаническом саду, занимали огромные поляны среди экзотических лесов, разбросанные, казалось, совершенно случайным образом, но с каждым разом открывавшие всё большие богатства разнообразия цвета и форм. Я не уверен, но возможно, что там росли и голубые, и зелёные розы, которых нет и не было в природе. Но то в природе, а то в королевском саду. А тюльпанные и маковые поля – совсем такие, как они бывают в горах, огромные, однотонные, окружённые недалёкими горными цепями. И незабудки, мои любимые незабудки на влажных опушках леса, где так хорошо мечтается в жаркий день. Да что там говорить. Цветы существуют сами для себя, и красота их не является красотой в человеческом понимании, – это только целесообразность сочетания формы, цвета и запаха для максимальной вероятности продолжения рода и вида, сами же и цветы, и насекомые категории красоты не осознают, для этого нужно иметь более развитую, чем у них, систему оценок, которая как минимум должна включать в себя весь опыт, пройденный человечеством от букашки до того существа, которое могло сказать: – Это красиво. – Потому что красота – это понятие, а понятие может быть выражено только в слове, а слово – это речь, язык, который свойственен только человеку. И в этом человек ошибается, потому что язык как система обозначений – примитивней, чем у людей, но тем не менее действенно для своего уровня, – существует и у кошек, и у букашек, и у цветов. Точнее, растений, но цветы – это романтичнее, и не тот язык, что придумали люди для них, а тот язык, которым пользуются цветы в общении друг с другом и с теми, кто умеет этот язык понимать. Конечно, простейшую систему знаков, которую тоже можно назвать языком, понимает мало-мальски наблюдательный человек или работающий с растениями: начинает вянуть – мало воды, желтеет – много солнца, бледнеет и тянется вверх – мало света. Но мало кому известно даже среди опытнейших садовников, что язык растений развит гораздо больше, слова, то есть понятия, в нём выражаются разными способами – и лёгким шумом разных оттенков, и положением листьев, и изгибом стеблей и веток, вплоть до того, что наиболее развитые экземпляры могут передавать слова чем-то вроде семафора из листьев и цветов, ведь что-то подобное зрению у них существует, они различают светлое и тёмное, и основные цвета, хотя специального органа зрения у них нет. И до сих пор никто не смог этот язык изучить, даже просто научиться понимать его.

Сад был королевским, поэтому король был его хозяином. Однако у королей много и других дел, поэтому его власть над садом выражалась в самых общих указаниях, что бы он хотел видеть в отдельных уголках, да как организовать очередной праздник, да каким должен быть букет для подношения очередной пассии. Тем более что сад существовал очень давно, созданный при предыдущей династии, а ныне действующая тоже уже насчитывала несколько веков, и дворец был три раза перестроен согласно меняющимся эпохам, но всегда дворец вписывался в существующий ландшафт, а не пейзажи подгоняли ко вкусу заказчиков, хотя случалось и такое, ведь сад развивался, и каждое поколение что-то меняло в нём, и он становился тем прекраснее, чем меньше было в нём застывшего, неизменного. Для садов, как и для лесов, жизнь в вечном обновлении, а неизменность и повторение для них – смерть. Но саду, искусственному творению искусных рук человеческих, неизменность не грозила, потому что меняются вкусы, меняются эпохи и стили, и на месте лужаек появляются квадраты клумб, раскидистые кроны деревьев приобретают коническую или шарообразную форму, дорожки посыпаются песком, а затем песок сменяют гранитные плиты, на месте клумб возвышаются нагромождения искусственных скал, и зелень оплетает их, и деревья тянутся всё выше и выше, предваряя идею готики. Основной идеи для всего сада не давалось никогда, поэтому сад не был единым по стилю, он был един как целое, имевшее в себе самые разнообразные райские уголки.

И однажды в него поступил работать самым простым садовником Ли Те-цюй[2]. Он не был ни агрономом, ни ботаником, ни даже дизайнером, он просто был добросовестным садовником, и любил цветы и деревья, и они отвечали ему тем же. Он работал для них с восхода до заката, и работа была ему в радость, и растения радовались вместе с ним. Всего-то в его обязанности входило поддерживать в определённом порядке небольшой сравнительно уголок, и можно было гораздо меньшими усилиями обслуживать его, но труд, вложенный в дело, никогда не пропадает даром, а даёт плоды, рано или поздно, если этот труд не через силу и не через желание, хотя плоды эти иногда не такие, какими хотели бы их видеть мы.

Мы, Сказочники.

Эта часть парка была регулярной, то есть более всего соответствовавшей логической стороне человеческого мышления, пытающейся соединить гибкие и неповторяющиеся закономерности живой природы с циркулем и линейкой. Поверка алгеброй гармонии [Сальери] не всегда нецелесообразна, иногда это даёт неплохие результаты, если не ставить во главу угла что-то одно, а умело их сочетать, и чаще всего это удаётся именно в садах и парках, где голая и в общем-то не всегда красивая жизнь заполняет голую и иногда лишённую красоты геометрию, и если удачно подобрано сочетание, то возникает новая гармония, непредсказуемая, но понятная, которая и называется регулярный парк. Дорожки, посыпанные песком или вымощенные камнем, низенькие кованые ограды вдоль них, рассаженные по строгому расчёту цветы, кусты и деревья, образующие партер, средний план и задний план. Ничего неожиданного, даже укромные уголки числом два находились на строго определённых местах, там, где было положено, и зелень скрывала уютные беседки именно так, как и должна – от постороннего взгляда. Что иногда происходило в этих беседках – Ли Те-цюя не интересовало. Там был порядок, созданный его руками, и этого было достаточно. Тем более что всё было понятно и так. Люди нельзя сказать, что не интересовали его, нет, он был обычным человеком, и общался со всеми, с кем необходимо, и немножко сверх того, и иногда, когда удавалось заниматься тем же, что и в беседках, тоже не возражал. Семьи у него не было, родители умерли, а свою семью он пока не заводил, хотя имел теперь хорошую работу и соответственное обеспечение. Но он знал свой Путь. Его влекли растения, цветы, они были главным в его жизни, и он понимал, что не смог бы оторвать от этого главного часть своей жизни, особенно для семьи, которая требует очень значительную часть жизни человека, потому что, вступая в семью, человек берёт на себя некоторые и довольно большие обязательства. Получает ли он что-нибудь взамен – вам виднее.

Нет ничего необычного в том, что человек иногда разговаривает сам с собой. Этому подвержены многие, и считать это каким-то отклонением от нормы нет оснований. Есть, конечно, формы самособеседования, которые прямо связаны с душевными расстройствами, как правило, старческими, но это особый случай. Реже встречаются люди, которые разговаривают с вещами, с обстановкой, возможно, потому, что беседа требует одушевлённого собеседника или хотя бы слушателя, а человек склонен одушевлять всё, что его окружает, особенно близкие и привычные вещи. И поэтому больше всего людей находит благодарнейших слушателей в братьях наших меньших, и уж это-то никогда никому не кажется странным. Растения в этом случае где-то между собаками и многоуважаемым шкафом [Гаев, Вишнёвый сад], – те, кто любит их, ухаживает за ними, как правило, склонен с ними и беседовать, а те, кто к ним равнодушен, так равнодушно и проходят мимо. Естественно, больше других склонны к разговорам лесники и садовники, если они вообще разговорчивы, потому что чаще этим делом занимаются люди, вообще не склонные к общению с другими людьми, а такие, как правило, и не любят особенно рассуждать вслух, довольствуясь обществом бессловесных созданий.

Но Ли не был угрюмым нелюдимом, и речь его лилась свободно. При том он был мало того, что грамотным, он и довольно начитанным, что было не совсем обычным для садовника в те времена. Да и не только в те. Естественно, я не имею в виду современную интеллигенцию, заразившуюся аграрной ностальгией и благодаря и ей тоже постепенно вырождающейся в мелкособственнических землевладельцев. Ли немногие часы, которые он оставлял себе свободными, любил провести за книгой. В зависимости от настроения это могла быть и нравоучительная сказка, и детектив, и даже скучнейший философский труд, скучнейший для нас, разумеется, потому что Ли не умел скучать, разбираясь в извивах якобы логически построенных рассуждений. Умение понимать чужие мысли и взгляды дано не всем, чаще всего чужое отвергается не глядя, только потому, что оно чужое, и люди читают, заранее зная, что они скажут – Фу, какая ерунда! – или – Он не прав. —